ruelle — recover
«Мой сын умер три года назад». Как часто он вспоминает эту избитую фразу, сидя в пустом одиночестве роскошных покоев, куря за одной? Прогоняет в голове раз за разом не потому, что накручивает, а потому что, чёрт возьми, несмотря на всё то, кем он стал, чего достиг и как много чужой крови на его тонких руках, кисти которых обтянуты чёрными митенками, несмотря на всё то, что пережило глупое сердце и искалеченный разум, он почему-то всё ещё чувствует. Боль, привязанность, страх, холод отчаяния — это давно превратило в то самое обозлённо-безумное нечто, что привыкло от чувств закрываться. Оно давно похоронено под самыми рёбрами, которые от сердечных ударов всё никак не рассыпятся, концентрат ядовитый прогоняют по венам, изнутри травят, расслаивают. Потому что когда-то не ведал негатива столь сильного, всё, что его беспокоило — это хорошо закончить семестр... и чтобы мама гордилась. Когда-то только мама имела значение: он всю свою любовь к ней пронёс через бесконечную боль, терпел ради того, чтобы в грязь лицом не ударить, а ещё — не забывал своё имя, потому что именно так она назвала. И настолько смирился, настолько привык каждый раз умирать, но опять возвращаться, что разум с каждым разом всё больше туманился — ровно настолько, чтобы в конце, когда она сотворила то, что сотворила... ничего не почувствовать. Это было до ужаса странно. Потеряв одного человека, он почему-то обрёл немедленно нового. Между ними с Сокджином... дружба, пожалуй, да, выгодная, но здесь нет потребительства как такового — просто в один день они вдвоём встретились в четыре сотни четвёртой, когда Чимин опять туда незаконно проник, и Сокджин рассказал ему что-то такое, от чего в жилах похолодело до абсолютного всё: даже отрава застыла. А потом всё заработало, потому что только в силах Чимина — что-то решить. Но при этом он всё ещё почему-то остаётся один: со всеми любовниками, которые сначала ложатся в постель, а потом предают, стоит только слабость прочувствовать, ножи в спину втыкают, а потом удивляются, что всё ещё жив. Всегда жив, как сильно бы кто-либо ни ранил. Стареть — да, вполне, но повреждения извне его не берут, а внутренние только в блендере крошат остатки рассудка, а на тот уже давно наплевать. — Зачем ты пришёл? — срывается с губ негромко, устало: Король в его сторону даже не смотрит, в очередной раз выдыхая из лёгких блядскую серость, которая остаётся на нёбе осадком. — Чимин не присылал тебе чай. — Обо мне доложили? — вместо ответа произносит Намджун от самой двери. Нет, не докладывали: Чимин тебя почему-то до странного чувствует, как и историей боли, которую ты пережил — находит в ней отголоски своей. Похожи, но только человек не разломанный, а как будто заново склеившийся ради того, чтобы помогать оставшимся близким. Их разница: у Короля таких не имеется. С другой стороны, и Ким вряд ли имеет безграничный запас лучших друзей — скорее, они его сами находят, потому что таких, как Намджун, называют... хорошими. Намджун очень хороший: это по нему как-то видно, и убивать его совершенно не хочется. Если бы их мир делился только на чёрное с белым, Ким явно был бы вторым, в то время как тот, кто сидит в кресле, закинув на подлокотник длинные ноги, определённо был ночи чернее. — А пришёл... — пауза. — Потому что мне так захотелось. — Обычно от Чимина бегут, — тянет Пак равнодушно, игнорируя в себе лёгкую отдушку волнения, после этих простейших, казалось бы, слов появившуюся. — А ты приходишь обратно, перед этим уйдя, когда тебе не давали такого приказа. Самоубийца или просто со сдвигом? Разве ты не привык подчиняться? — Привык, — это Намджун произносит с какой-то печальной улыбкой, садясь в кресло напротив: Король поворачивает в его сторону голову и успевает поймать взглядом две милые ямочки над уголками небольшого жестковатого рта. — Но не тебе. — Чимину надо бы оскорбиться? — вскинув бровь розовую, произносит Король. — Или застрелить тебя здесь и сейчас? — Мы оба знаем, что ты не сделаешь этого, — пожимает плечами неожиданный гость. — И почему же? — Потому что я тебе нравлюсь, отчасти тем, что у нас выражение глаз идентично, а отчасти — из-за того, что я не лижу тебе задницу, как все в этом Городе. — А хочешь? — воодушевляется Пак. — Чимин только с час назад играл с собой в ванной, она чистая. — Нет, обойдусь. Может быть, позже, — и Пак вздрагивает, осоловело моргнув, а Ким негромко смеётся. — Если ты хорошо попросишь меня и заслужишь моё уважение. И, наверное, не только его? Я просто так не лижу чужих задниц, Чимин. — А что Чимин должен ещё заслужить? — хмыкает. — Мою... любовь? — и Намджун несильно бьёт себя по губам указательным пальцем. — Да, думаю, так. Любовь. — Дерьмо эта любовь. От неё всегда больно. — Но разве она приносит только лишь боль? Подумай об этом, Чимин, разложи всё по полочкам, и тогда ты заметишь — плюсов будет больше, чем минусов. — В жизни Чимина был один человек, которого он очень любил — его мать, но и она вогнала ему в грудь ёбаный нож, когда он прошёл все круги ада здесь, за щитом, и проник на территорию зоны, чтобы просто увидеть её, — невесело смеётся Чимин. А ещё — не знает, почему говорит ему то, о чём ни одна душа не знала до этого. Намджун располагает к себе: открытостью, честностью, искренностью, он не способен на то, чтобы использовать знание против Короля этого Города, да даже если попробует — ему никто не поверит. — А ещё его лучший друг из зависти толкнул его из окна, но Чимин не умер тогда, и после этих событий его жизнь... поменялась немного. И это только верхушка, Намджун. Никто из тех, кого Чимин когда-либо любил, не заслуживал этого. — У тебя с лучшим другом было много хороших моментов? — С Минсу? Да, вполне. Они с Чимином всегда были вместе и многое пережили. — А с мамой? — Конечно. Она любила Чимина. Человека Чимина, в то время как реальный Чимин никогда им, в общем-то, не был. — Но почему ты думаешь, что она потом тебя не любила? — Намджун смотрит на него абсолютно спокойно. — Почему ты мыслишь, как эгоист? — Она попыталась убить Чимина ножом, а потом убила себя им сама? — А ты никогда не задумывался, что большинству людей, там, на территории зоны, с самого детства вдалбливают, что каждый мутант жаждет их крови? Никто не задумывается, что многие из вас просто на насилие отвечают насилием, ведь тогда их просто убьют те, кто боятся всего неизученного. Всего, чему не могут составить прогнозы, — по мере того, как человек говорит, глаза Короля всё больше становятся, а рот слегка открывается. — И таких, как я, тех, кто думает в этом ключе, на зоне немало, Чимин. Ты можешь строить из себя безумца, сколько угодно, но я тебя не боюсь. А твоя мама боялась лишь потому, что ей это навязывали всю её жизнь, но в итоге не вынесла этого — поэтому и убила себя. Ты ведь никогда не думал об этом в подобной плоскости, верно? Чимин замирает. Смотрит в неверии, чувствуя что-то до безбожного старое, что комом к горлу подкатывает, заставляет мелко трясти: этот парень слишком хорошо его видит, слишком хорошо его знает за какие-то минуты общения, и это пугает. Или пьянит — против воли Король чувствует, как сердце с ритма сбивается просто от факта того, что его кто-то спустя столько лет понял, а человек, напротив, остаётся абсолютно спокойным, глядя на то, как мутант напротив него почти что горит заживо от нахлынувших чувств. А потом губы кривит в неловкой усмешке, чтобы горько закончить: — Родиться человеком легко. Оставаться им, даже если ты отличаешься — намного сложнее. Мы с тобой в этом похожи: я тоже потерял ту, что любил больше всего в этой жизни, и она тоже по-своему меня предала, даже не дав шанса о ней позаботиться. Но знаешь, Чимин, что самое важное? Позволять другим стучать в своё сердце: все вокруг так или иначе всегда будут тебя предавать, совершая ошибки, потому что подвластны эмоциям и формируют свой собственный жизненный опыт, но, поверь, они же и будут заслуживать того, чтобы ты всегда их прощал. — И ради чего? — хрипло. Чимин не замечает, как они оба уже на ногах — стоят один напротив второго, глядя серьёзно друг другу в глаза. — Чтобы в момент, когда будешь делать последний свой вздох, ты точно знал, что не оставляешь здесь ничего, о чём мог бы жалеть, — негромко Ким поясняет, а потом в эту паузу добавляет едва-едва слышно: — Знаешь... забудь всё то, что я тогда говорил там, в твоей ванной. Потому что иногда ошибки совершать... необходимо, — вздыхает. — Можно ты сейчас сделаешь шаг к человечности и простишь мне одну? Чимин по росту существенно ниже. Чимин смотрит на это лицо, неожиданно чувствуя себя до абсолютного голым — нет, оголённым, будто его рентгеном просвечивают, все мысли и чувства нараспашку: читай — не хочу. А ещё — внезапно спокойным. Будто готовым к тому, чтобы почему-то немного меняться начать под этим чутким контролем — словно Намджуну действительно важно, чтобы он осознал, каково это — чувствовать и меняться в лучшую сторону. И, конечно же, понимающим, потому что Намджун сейчас тоже читается очень легко, опьяняюще. — Целуй, Ким Намджун. Чимин простит тебе эту оплошность. И в тот самый момент, когда одни губы накрывают другие, почему-то становится легче. Вся боль отходит, неловко пасуя перед чем-то неизведанным, новым, и почему-то слёзы текут. Но это не боль, понимает Чимин, чувствуя, как грубоватые руки нежно обхватывают его же лицо; ощущая, как он растворяется в ощущении чужого языка на своём. Это не боль, убеждается, пылко отвечая лаской на ласку, носом вдыхая прерывисто, шумно, и обнимая за талию, так, чтобы ближе, так, чтоб как будто за спасательный круг. Здесь только лишь облегчение. Спасибо за то, что понял, Намджун. Ты удивительный, пусть и такой же израненный.***
Это напоминает блядское холодное озеро, полное обволакивающей, дурно пахнущей слизи из категории тех, что при попытке выплыть срабатывают не хуже трясины, забиваясь в ноздри и рот, оставаясь осадком на лёгких. Это — та самая жижа, наступив подошвой в которую, не имеешь ни малейшего шанса на то, чтоб оттереть её хоть когда-либо. Здесь липко, зловонно, а ещё до ужаса страшно в тот самый момент, когда к нему спускается то, что зовут пониманием, а чувства внезапно становятся пылкими, сильными, как та же истерика, которая у Тэхёна быстро сходит на нет, оставляя его разбитого, вымотанного, дышать тяжело воздухом без кислорода почти, уперевшись ладонями в пыльный камень блядской горной гряды. — Так выглядит срыв? — интересуется Чонгук, всё же закуривая: сумерки быстро сгущаются, идти дальше, вроде, бессмысленно, а ещё от него разит потом и хочется смыть с себя налипший слой пыли и грязи. — Скорее, абсурд, — хмыкает Ким совершенно спокойно и с ноткой иронии, а потом поднимается, глядя партнёру по миссии прямо в глаза, и ухмыляется криво: — Зайти так далеко, стольким пожертвовать и обосраться — это комично. Передёрнув плечами в витке раздражения (или в попытке спрятать то, что все называют влюблённостью), Чон идёт ближе к месту, что зияет чёрной цилиндрической формой, чтобы сесть на корточки и ещё разок затянуться: — Рано ржал, как потерпевший — отложил бы ещё на денёк. Или до следующей миссии. Смотри, след очень ровный, но камень пожжён: будто реактор взорвался или сгорел, но разве такая бандура могла просто пёрнуть в никуда и раствориться в пространстве? Обломков не вижу, сталь бы радиоактивный дождь не проел до микрочастиц, значит, взрыва не было точно. Но его всё же здесь нет — утащили? Но чем? Также здесь нет следов похищения. Подними его самолётом — тогда откуда такие следы? Остаётся одно, — Тэхён рядом садится со спокойным лицом и включает фонарик. Жрать хочется до нестерпимого, живот мерзко урчит, но Чонгук старательно игнорирует эту потребность, как и близкое чужое присутствие рядом. — Он где-то здесь. И, скорее всего, сразу под нами и пару раз заискрился. Отсюда и след. А ты умён, Чон Чонгук. — «Гамме» почти пятьдесят лет, его вряд ли скрывали по технологиям этого времени, поэтому ищи зацепку по камню: здесь должны быть скрыты рычаг или кнопка, которые, скорее всего, находятся... — и черноволосый мутант подходит к отвесному выступу, начиная шарить руками. — ...здесь, — крупная, размером с кулак, кнопка уходит тяжело под пальцами внутрь скалы, а камень под ногами начинает мелко вибрировать. Обернувшись, Чон видит, что Тэхён отошёл на пару шагов, а в горе зияет дыра, что люк формирует, и быстро подходит к открытию, чтобы различить металлический блеск от света фонарика. Реактор правда большой, а помещён глубоко: спускаться предстоит на верёвке. Решить осталось, впрочем — кому из двоих. — Скажи мне, Чонгук, — тянет перевёртыш внезапно, садясь на край дыры и болтая ногами. — Если твоего Короля распилить на миллионы частей и зарыть каждую в землю, что с ним будет? — Смотря, насколько равны будут части. Он восстановится из самой большой и раз за разом, умирая, будет постепенно выкапывать себе дорогу наружу. А что? — Годы понадобятся, — задумчиво бросает Тэхён. — Долго. Как думаешь, рванёт или нет? — Хуй его знает. У нас не больше десяти процентов вероятности успеха. — Тогда вот как поступим. Крюк ты закрепишь между теми двумя плотными валунами: они выглядят довольно надёжно, — Чонгук оборачивается в ту самую сторону, куда указывает чужой длинный палец, чтобы прикинуть степень правдивости этого вывода. — А потом обвяжешь меня и свалишь отсюда, — тянет Тэхён за спиной. — Бросить тебя? Ты же можешь погибнуть, — роняет Чон тише, чем того бы хотел. — Не думаю, — и от подозрительно знакомых интонаций Чонгук оборачивается, чтобы вздрогнуть от вида Чимина в шмотках Тэхёна, который задумчиво смотрит прямо в темноту и сырость тайника. — Я спущусь на рассвете, чтобы ты успел далеко отойти, и сниму показатели счётчиков. Если он ебанёт — ты почувствуешь и вернёшься за мной. Если же нет — со спокойной душой вернёшься обратно к своему Королю, а я приду позже. — А какой шанс, что ты нас всех не предашь? — и Чимин-Тэхён смотрит ему прямо в глаза, чтобы ответить через пару долгих секунд: — Ради чьей лояльности, а? — Военных из зоны, допустим? — Я похож на того, кто будет вылизывать жопы тем, кто выкинул меня из зоны комфорта? И какой мне с этого плюс? Там, где я был раньше, меня ненавидят и никогда не оценят. У меня пока только одна дорога, родной — и это назад, в ваш ёбаный Город. В конце концов, ты ещё дышишь — и это причина вернуться. Резон, пусть и звучит очень двояко — Чонгук было вздрагивает, после — вздыхает, отметая все ненужные мысли, а затем, кивнув, закрепляет металлический крюк между камнями, пока Тэхён в обличие Чимина закрепляет веревку на поясе. — Не вернусь через дня три — она оборвалась, — говорит напоследок. — Не забудь забрать меня, детка. Я ещё хочу с тобой потрахаться перед тем, как убить. — А если случайно забуду? — произносит Чонгук. — То я не поленюсь вас всех подорвать, а потом, как ты и рассказывал, через долгие годы всё-таки выбраться с целью свершить своё правосудие. Протектор я взял, он в кармане, ты свободен, можешь идти, — получает спокойный ответ, а потом ухмыляется и, не прощаясь, уходит обратно туда, откуда пришёл. ...И, затаившись в ближайшем густом и душном пролеске, не спит до рассвета в ожидании взрыва. Его, впрочем, не следует даже тогда, когда солнце перебирается в самый зенит — значит, миссия завершена успехом благодаря Ким Тэхёну и его умным мозгам. Перевёртыш велел убираться. Почему — непонятно, и Чонгук, вздохнув, перекидывает небольшой рюкзак с инструментами на другое плечо и медленным шагом идёт в сторону Города, позволяя себе задуматься о том самом чувстве, которое сжирает его изнутри, но голодом не является от слова совсем.