ramil’ — вальс
Не позволит. Подлетит, выбьет из рук чёртов ствол — он ещё по зубам сильно ударит, дерьмо, — чтоб схватить за запястья. У него лицо перепуганное, у него пот по лбу струится, но слёз нет больше в глазах, только упорство, только желание доказать что-то то ли Чимину, то ли себе, то ли им двоим сразу. — Прекрати это делать, — у Намджуна голос срывается, он дышит так, будто километраж пробежал, а Король застывает лицом: в чужих нотках столько эмоций, что раззадоривают, напоминают о чём-то, что совсем, блять, забылось, потому что фундамент давным-давно рухнул и время развеяло его пылью по ветру. У него от чувств в чужом голосе почему-то очень сильно в груди гореть начинает, а ещё очень жалко сжиматься. — А тебе какая, блять, разница, стреляет в себя Чимин или нет? — интересуется ровно, но с любопытством. Людские эмоции, они удивительны. — Я, — давит. Опять он за своё. Тогда и Король ему подыграет. — Что «я»? — Ты должен был сказать «я». Не «Чимин». — Меня так назвала моя мама. Я не могу забыть её след. Не могу забыть своё имя. И Намджун резко обхватит руками чужое лицо, так, чтоб тёмно-карие с серыми во взгляде столкнулись, так, чтобы дыхание смешалось одно на двоих. Обхватит, чтобы сказать: — Теперь его есть, кому помнить. Когда же ты, наконец-то, поймёшь. Прости, Ким Намджун. Наверное, ты ожидал от Чимина совсем не того, когда совершал ту ошибку; хотел получить на выходе совершенно не то, что получил, но вот такой он, Чимин — больной и поломанный, разбивающий твоё сердце в своей болезненной искренности, уязвимый и слабый, нуждающийся. Прости, Ким Намджун. Не нужно было тебе приходить с благодарностью за ёбаный чай, ты оттолкнуть был обязан, но почему-то не стал — и зацепил своей историей Чимина, словно ёбаный крюк. Меньше всего Король хотел бы, чтоб ты страдал ещё больше, он сейчас ненавидит себя за то, что в твоих глазах плещется концентрация искренней боли, столь сильная, что разъедает его остатки души. Не хотел бы, чтобы ты так отчаянно его к себе прижимал, шепча: «Это лишь срыв, Чимин, тебе нужно просто быть немного сильнее и смотреть вперёд твёрдо, с уверенностью, а если не сможешь, то я всегда буду рядом, потому что моей уверенности на нас обоих хватит с лихвой». Прости, Ким Намджун. Ты человек потрясающий, такой отчаянно сильный, но вместе с тем — чёртов безумец, раз не сдаёшься, не бросаешь, как многие, а продолжаешь верить в нормальное в том, кто у тебя на груди прячет лицо, сотрясаясь в рыданиях. Прости, Ким Намджун. Извини, что Чимин для тебя оказывается недостаточно сильным, тем, в ком ты тоже можешь быть совершенно уверен. Но об этом попозже.***
Чимин не понимает совсем, как так получается: Намджун, он словно повсюду внезапно, но абсолютно не давит, только преимущественно слушает больше, а рядом с ним неожиданно получается то, что зовут простым «говорить» — и Чимин говорит, говорит, говорит, так много, как, кажется, никогда в своей жизни, почему-то говоря и о боли, и о том, как любил мамин суп из кимчи. С Намджуном это легко получается — он умеет не просто слушать, а слышать, и в какой-то момент Королю даже кажется, что он, ну, такой же, как был когда-то давно, в прошлой жизни: тот самый мальчишка, который был влюблён в одноклассницу, имел лучших друзей и мечтал стать высококлассным военным, о котором мама могла бы сказать простое «горжусь»; однако на каком-то этапе (на следующий день), Чимину даже становится стыдно, потому что говорит только он, а Ким это впитывает, даже не перебивая совсем — только сжимает его похолодевшую руку в горячих ладонях. — Ты чего замолчал, Чимин? — тянет негромко Намджун, нежно оглаживая пальцем чужую ладонь. — Это... неправильно, — неожиданно это выходит слабо и почти что скуляще: где же этот Король, который крошит черепа, почему же он бросился в омут, открыв нараспашку свою чёрную душу какому-то парню, который пытался его застрелить вместо приветствия? — Неправильно то, что говорит только Чимин. — Что ты хочешь знать обо мне? — человек не боится: протянув руку, ерошит волосы розовые и улыбается мягко: — Я всё, что мог, тебе уже рассказал. У каждого есть своя история боли, моя очень проста и на фоне твоей, Чимин, она меркнет... Ты чего? — выходит внезапно испуганно, когда Пак отстраняется резко и опускает лицо, зубы сжимая, чтоб прошептать: — Не обесценивай. — Не обесценивать что? — Себя и свои проблемы, Намджун. Чимин, может, и сошёл с ума когда-то давно, но знаешь, что он хорошо уяснил? У каждого свой порог боли и то, что один вынесет очень спокойно и, переступив, отмахнется, второго может сломать. Так что не обесценивай. Не относись к себе так, будто твои проблемы — это ничто, потому что Чимину больно не от твоего тяжёлого прошлого — он любит, когда у личностей есть история боли, потому что с болью они становятся совершенно другими, а от того, что ты не ценишь себя, потому что ты этого, чёрт, как никто другой здесь заслуживаешь. После этого Пак выдыхает прерывисто, чувствуя, что снова сдал, снова позволил себе вольность — по щекам течёт солёное, тёплое, но облегчение оно совсем не приносит. Это тот самый момент, когда Королю за слёзы совершенно не стыдно: сжав зубы, лицо вскидывает, Намджуну глаза в глаза глядя — тот вздрагивает от таких внезапных эмоций и взгляд отводит куда-то в пол из тёмного дерева. Чтобы: — Почему, Чимин? — Что «почему»? — Почему ты так вспыхнул? Это же мелочь. Просто вопрос мировосприятия, он зависит от эмоционального фона. Ты и сам искалечен и не подумал бы я, что у тебя есть желание и какие-то силы на то, чтобы слушать других. Чимин в ответ бы мог много сказать. И, ухмыльнувшись, закрыться мог бы, бросив резкое «Король должен заботиться о своих верноподданных» — или же нет, потому что Намджун ему не подчиняется; и, пожав плечами, сказать, что не собирается делать Намджуна урной для своих негативных эмоций (других у него не осталось). Но хочет быть честным в кои-то веки, хотя бы с самим собой в первую очередь — Намджун учил его, что люди достойны того, чтобы раз за разом прощать. Почему? Потому что, наверное, никто не поймёт того, кто ошибается, тот, кто сам ошибался — из этого формируется опыт, делая выводы, ты можешь отталкиваться, пытаться быть лучше — не для других, так сам для себя, так, чтобы, действительно, ни о чём не жалеть. Повзрослеть, наверное, не поздно, неважно, сколько тебе лет или какой опыт у тебя когда-либо был. Наверное, есть что-то в том, чтобы в один день понять, что в тебе достаточно сил для того, чтобы хоть раз попытаться бороться — или хоть раз попытаться бороться. Поэтому он мог бы много сказать — и всё это было бы ложью, потому что теперь только правда имеет значение, и голос Короля звучит очень твёрдо в тот самый момент, когда он произносит: — Потому что Чимин, кажется, за такой короткий срок в тебя ужасно влюбился. Возможно, в тот самый момент, когда Намджун отстрелил ему руку. Возможно, тогда, когда он ввалился к нему в домик при полном параде, или же, наверное, когда тот отмывал его от крови, хотя был не обязан. Или, наверное, после первых же брошенных в противовес королевскому эгоизму слов о неподчинении — наверное, да, в тот самый момент в Чимине проснулось что-то невнятное, что оформилось в эмоцию после. Это не страсть, не влюблённость, это что-то глубокое, что зовут пониманием — им обоим есть, чему поучиться друг, блять, у друга, но при этом никому ранее не удавалось добиться того, чтобы Король воспринял, услышал. А Намджун почему-то сумел, в самое сердце проник, а теперь смотрит не без удивления, чтобы произнести неожиданно: — «Я», — Пак моргает. — Ты должен говорить о себе «я». — Чимин никому ничего не должен, Намджун. — И правда. Но почему-то же делаешь: признался мне в любви прямо сейчас, а ещё — защищаешь людей, — Король крупно вздрагивает. — Я же не дурак, верно? Я понимаю, зачем нужны все эти реакторы, о которых вы рассказали нам всем: вышка хочет уничтожить не только мутантов, но и мирных жителей зоны, я угадал? — С чего ты..? — Катакомбы из Города в зону. Ты о них говорил: бессмысленным было бы идти войной на людей, и в зону бы вы проникали тогда без лишнего шума. Ты хочешь вывести мирных и подорвать правительство, верно? — Чимин молчит поражённо, а Намджун, вздохнув, снова ерошит чужие жёсткие волосы. — У тебя огромное сердце и, знаешь, я чувствую себя чертовски важной персоной, потому что неожиданно являюсь единственным, от кого ты его почему-то не прячешь. Не прячешь, потому что влюбился. А влюбился, потому что... не знаю? Я не заслуживаю. Не хочу, чтобы ты путал чувство благодарности с чем-то ещё. — Я не путаю, — срывается с губ неожиданное — и оба вмиг замирают, а Намджун улыбается: широко-широко, солнечно — Чимин и забыл уж, как выглядит не искусственный свет, а теперь вот наслаждается зрелищем, пока до него не доходит. — Я хочу, чтобы ты понимал: ты больше не должен бояться забыть своё имя. — И почему? — Потому что теперь его есть, кому помнить, — читай: я в тебя тоже. Разгадал тебя раньше, чем ты того бы хотел — просто глядя на то, как ты отдаёшь приказы людям, в каждом забота видна, как бы тщательно ты её ни скрывал. То, как ты на Чонгука смотришь — здесь братская забота попеременно с физической тягой, которая, почему-то кажется, уже погасла по понятной причине. Здесь всё — любовь, которую ты сам отрицаешь, потому что боишься. А теперь — «влюблён» и честные слёзы, слёзы обиды за человека на человека, а ещё — «я». Ты говоришь о себе «я» совершенно случайно, будто сам понимаешь: действительно, есть, кому помнить. — Но я не хочу, чтобы ты меня убивал. — Да как Чи... — обрывисто, выдохом, глаза прикрывая. Хочется верить. Хочется, сука, так сильно, и этот барьер идёт страшными трещинами, потому что сложно, да, почти невозможно, но он готов попытаться, робкими шагами принимая действительность, а поэтому новое вырывается шёпотом: — Да как я могу? — я же сам себя тогда уничтожу, я же спать не смогу, как и себя убить — тоже. — Я даже спать с тобой не хочу. Не сейчас. — К слову о сексе: почему ты от него так сильно зависим? — Ты знаешь. — Я понял. Но ты своей проблемы не признаёшь. Давай, — и Намджун рядом садится на диван розовый, крепко обнимая за талию и глядя прямо в глаза, чтобы добить дурацкое чёрное сердце: — Смотри: ты не рассыпешься, ведь я крепко держу тебя, видишь? Я тебя склею обратно. — Ты обещаешь? — Я клянусь тебе, — обещает негромко, серьёзно и честно. Как смеет? Откуда у него столько власти, которая ему не нужна даже? — Я зависим от секса, потому что меня долго и грубо насиловали. Я пережил это и научился любить. Это единственная форма привязанности, которую я так или иначе приемлю, — почти что не страшно. И рыдать почти что не хочется. Поломаться, посыпаться — да, но Намджун прижимает к себе, вот дурак, и позволяет немного поплакать, просто вздыхая, просто молча ероша эти дурацкие волосы дурацкого цвета, который Чимин почему-то так любит. У него война в груди прямо сейчас, ему от себя тошно и больно, а ещё почему-то обруч из стали, который сковывал грудь, отпускает резко и странно — можно вдох сделать. — Ты такой умница, — шепчет Ким, наконец. — Самый сильный и самый чистый душой, что бы ты о себе ни говорил. И хочу сказать тебе знаешь, что? — Что?.. — уже скулежом. — Намджун, кажется, за такой короткий срок в тебя тоже ужасно влюбился, — вспышкой болезненной, осознанием, криком внутри. Эмоций столько, что они рвут, сука, на части, от них трясёт и очень хочется плакать, но теперь Чимин хочет быть сильным. Теперь Чимин не будет бежать — кажется, есть, за что стоит бороться, и по этой причине (не только), он поднимает лицо, снова позволяя себе утонуть в чужих тёмных глазах, а после — целует. Намджуна целовать — одно облегчение.***
Чонгук возвращается первым, сообщая, что первая миссия, очевидно, прошла успешно — и на вскинутые брови Чимина только делано холодно плечами ведёт, чтобы бросить отрывисто: — Тэхён взял на себя ответственность за её выполнение, поскольку смог перевоплотиться в тебя и в любом случае выжить, — Пак сталкивается взглядом с Сокджином, который в этот момент стоит, привалившись к стене сильной спиной, а после смотрит на добермана с питбулем: двое женатиков рядом сидят, одинаково мрачные — очевидно, они оба против этой затеи и, зная Хосока, тот не согласен больше работать, будучи информированным только в малой части грандиозного плана, но, впрочем, пока что не задаёт наводящих вопросов, и на этом спасибо, потому что Королю бы не хотелось раскрывать всех карт хотя бы сейчас, на этом этапе, когда ещё не все реакторы найдены и не все показатели счётчиков сняты. Намджун, рядом с ними сидящий, выглядит очень задумчивым — на него Чимин смотрит в последнюю очередь, и то — крайне мельком, чтобы никто ничего не смог заподозрить. И поэтому подчинённому широко улыбается, почти что оскалившись: — В героя играет? И какова его реальная цель? — Вернётся — сам спросишь, — буркает Чонгук как-то смущённо и отводя в сторону взгляд. Чимин почти что хлопает в ладоши ликующе, потому что эмоции, которые Чон старательно пытается скрыть, для него так очевидны: что-то изменилось между ними двумя, ловушка захлопнулась — теперь и Чонгук с его преданностью, и Тэхён с одержимостью первым будут выполнять любое задание, потому что друг от друга очевидно зависимы; меньше всего, разумеется, Пак ожидал, что план сработает настолько без единого промаха — Чонгук очевидно влюблён в это чудовище, что кажется странным: никогда бы Король ни подумал, что его подчинённый, будучи до отврати занудным и даже во многих случаях отвратительно тошным, так вляпается. Возможно, философия Намджуна действительно имеет право на жизнь: фортуна любит бить по голове так внезапно и сильно, что устоять невозможно. В хаотичной жизни Чонгука всегда был свой порядок, он был заведомо закрыт от всего, что его окружает, однако при этом ему знакомо чувство глубокой привязанности, а Ким Тэхён, которому реально на всё наплевать, пришёл — и разрушил эмоциональный карточный домик. Бедный, бедный Чонгук, ты только, главное, выживи, потому что за тебя Чимин перёвертышу оторвёт его умную голову, не моргнув даже и глазом, а он теперь, когда на него управу нашли, будет иметь огромнейший вес в том, что они зовут планом. — Это был «Гамма», — сообщает Сокджин. — Хосок и Юнги пойдут к «Эпсилон», потому что, изучив записи Муна, я смог прикинуть и его местоположение. Таким образом, у нас останутся «Альфа», «Бета» и «Дельта». — Последние два Чимин возьмёт на себя, — Пак закуривает, плечами пожав. — Мог бы предложить Ким Тэхёну с ним прогуляться, да вот не уверен, что в случае взрыва и потрясения тот всё-таки сумеет удержать его оболочку и остаться живым. — Ты думаешь обо мне слишком просто, Ваше Величество, — от двери раздаётся насмешливое, и обернувшись, Чимин видит Тэхёна. Перевёртыш будто вылез из самого ада: грязные щёки, губы сухие, потрескались, вещи порвались, испачкались — только на выброс, а светлые волосы в машинном масле испачканы, но при этом всём в тёмных глазах черти свои танцы танцуют, а на губах застыла усмешка. Поведя плечами, блондин в Короля бросает предмет — Чимин его с лёгкостью ловит одной только рукой, и ладонь раскрыв, видит физический миниатюрный носитель. — Снял, — мурлычет Пак. Это не вопрос даже, констатация факта. — Не могу поверить, что ты во мне сомневался, — тянет Ким, проходя в покои Чимина и совсем не смущаясь грязных следов, которые оставляет на тёмном полу. — Это было слишком легко, таким языкам программирования нас обучали ещё лет в пятнадцать: ваш Чхве явно не думал, что кто-то придёт перенастроить систему, поэтому даже не заморачивался с кодами. — Ты его перенастроил? — с восхищением в голосе тянет Сокджин, от стены отстраняясь. — Деактивировал нахуй, — пожимает плечами Тэхён. — Отключил всё питание и слил масло. Теперь эту бандуру можно перетаскивать, куда душа пожелает. Чимин чувствует это. Взгляд дока, который «Как он понял?» и «Откуда он знает?». Ким Тэхён оказался умнее, чем о нём думали, опять удивляя: в глазах тёмных Король замечает насмешку, в них ясно читается блядское «И что ты будешь делать теперь, когда я вас разгадал?», но если он понял, то почему решил играть «за», а не «против»? Какую цель ты преследуешь, мать твою, перевёртыш? И, самое главное, как люди на зоне могли оказаться настолько тупыми, чтоб не понять, что рядом с ними ходит не просто маньяк, но и гений? Гений, который изнутри мог их разрушить, но почему-то этого так и не сделал: Чимин не уверен, что Тэхён не успел, точнее, как никогда понимает, что Ким просто не хотел этого делать, что странно, ведь, казалось бы, больше всего он ненавидит людей. Но тогда почему он оставил их жить? Остаётся загадкой, как и весь Ким Тэхён, и единственный рычаг на него сейчас стоит, словно воды в рот набрав, и тоже охуевает немного от факта такой самодеятельности. — Чимину бы тебя наказать, но ты чертовски хорош, — тянет с улыбкой Король, опираясь локтями на стол и нос сморщив. — Не хочешь пойти на свидание? — Это так неожиданно, — хищно Тэхён ухмыляется. — Но я откажусь: ты не в моём вкусе. — Разве Чимин говорил о себе? — вскинув брови, тянет Пак. — Думаю, Чонгук-а будет не против того, чтобы вы отдохнули вдвоём, — один один: перевёртыш замирает, красивое лицо удивлённо вытягивается. — Вы оба хорошо потрудились. Можете быть свободны. Ухмыляясь, Тэхён разворачивается в сторону двери, игнорируя взгляды всех на себе — но замирает, застыв, чтобы потом, повернув голову, впиться испытывающим взглядом в Чонгука: — Идёшь, детка? Раз твой Король не даёт мне награду, я жду её от тебя, — доберман громко присвистывает, а потом начинает смеяться, впрочем, как и Чимин: лицо Чонгука буквально белеет, а потом губы сжимаются в твёрдую линию и ломаются под углом очередной колкой подъёбки: — Хочешь белковый коктейль, а, Тэ? — Отвратительно, — морщит нос Джин. — Хочу тебе дать попробовать, — играет светлыми бровями Тэхён. — Пора бы уже. Пауза. Чимину нравится в этом напряжении плавать — будь оно негативным, было бы немного неловко, но в комнате от ауры секса становится душно, и ему теперь нравится, что он снова столкнул носиками этих больших злых котят: хоть потрахаются ещё разок, на адреналине и для закрепления результата кропотливых трудов. Наблюдать за чужим развитием отношений всегда легче, чем строить свои: он чувствует на себе взгляд Намджуна прямо сейчас, и теперь ощущает ком в горле, тот самый, что никак не сглотнуть. Нужно выгнать всех вон. Будет не здорово, если Короля накроет у всех на глазах.***
Больно. Больно, блять, больно, а ещё топит ужасно, изнутри разрывает полузабытыми выкриками. Это всегда резко и страшно, почти стёртой агонией, но она разбивает так сильно, что невозможно на ногах даже стоять, соображать становится страшно, и лишь рука тянется к Рози — пистолет всегда рядом, а Чимин лучше всех здесь стреляет, чёрт побери, он на это отдал много лет своей жизни, как думал раньше, для того, чтобы мама гордилась, а по факту — чтобы без боли подольше находиться во тьме. Его накрывает уже второй раз за прошедшие сутки, и каждый — каждый, блять, каждый — грёбанный раз он почему-то рядом оказывается, почему-то врывается (почему Пак до сих пор не удалил его отпечатки из базы?) в самый нужный момент, не боясь быть застреленным. Намджун в объятиях сжимает всегда так крепко, что воздух вот-вот кончится в лёгких. Не отпускает, держит, заставляет своё дыхание чувствовать кожей в тот самый момент, когда Короля от эмоций рвёт к чёрту, накрывает истерикой, когда из груди вой вырывается, а по щекам текут слёзы, что смешиваются с негромким поскуливанием, каждый раз разным. — Не задерживайся в школе надолго, я хочу приготовить твой любимый суп из кимчи, хорошо? — иногда. — Легко тебе говорить, сукин ты сын, — тоже бывает. — Заставь нас прекратить, — вырывается часто, но не так, как: — Падаль, — чтоб венценосным: — Мой сын умер три года назад. Намджун в объятиях сжимает всегда так крепко, что воздух вот-вот кончится в лёгких. Не шепчет тихо «спокойно» или «это пройдёт», потому что знает — никогда не пройдёт, никогда не отпустит; просто держит так, чтоб бился, но безопасно для себя самого, от внутренней боли орал, но без пистолета во рту. Намджун в объятиях сжимает всегда так крепко, что воздух вот-вот кончится в лёгких. Спасибо за это. Не позволяет рассыпаться. Чимин даже не хочет с ним спать — не сейчас. А ведь он зависим от секса.