audiomachine — through the darkness
Бежать. Бежать так, как вы можете, скорее, скорее, изо всех блядских сил, грязные, в крови и копоти, на ходу от бессилия падая и разбивая об остроту камня ладони с коленями: это всё было страшно, но ещё не закончилось — осталось самое важное, то, ради чего они и начинали эту борьбу, ту самую, что зрела в груди, сука, у каждого ещё до начала этих событий. Бежать. Тэхён Чонгука за талию держит какое-то время, а потом понимает — так слишком, блять, медленно, и позволяет себе ещё одну вольность, на ходу возвращаясь в то тело, которое давным-давно стало привычным, но только недавно — по-новому узнанным, и, игнорируя все возмущения, своего калеку под колени хватает, на ходу закидывая прямо на спину с такой лёгкостью, будто тот ничего и не весит. Телу Чонгука действительно побоку, какое по тяжести для Тэхёна самое ценное, и поэтому тот припускает быстрее. — Умно, — питбуль быстр: держится рядом, но здоровой рукой — за плечо, которое на чужом резком выдохе доберман ему вправил обратно с отвратительным хрустом несколькими минутами раньше. Болезненно морщится, но, в целом, в порядке, что важно. — Ты молодец. Думал, ты не вернёшься. — Старый Тэхён бы и не вернулся, — слегка задыхаясь от быстрого бега, отвечает тот рвано и чувствует, как сбивается сердце с нужного ритма, когда слышит тихий смех Чонгука, полный счастья и радости, что прячется в основании шеи. — Так что изменилось? — поворачивает Юнги в его сторону голову, сильно рискуя споткнуться и покатиться кубарем прямо со склона.«Жрать себя за то, что ты делал, можешь хоть до конца своей жизни, но это сделает тебя, хищника, твоей же жертвой без перспективы развития. Вопрос только в том, нравится ли тебе эта роль. Если нет — борись. За себя, с собой, за тех, кто тебе дорог, вынося опыт из прошлого — и сильнее тебя не будет никто. Прошлое на то, сука, и прошлое: его не изменишь, а будущее формируется только из-за твоих же поступков».
Резкий выдох. Подтянуть Чонгука повыше. — Изменился я сам. — Но почему? Пауза. Пока ещё сложно это признавать так легко, но кем он будет тогда, если не перестанет бояться? Если не перестанет бояться выставить свои слабости силой, и, что самое важное — перестанет бояться себя больше всего? Поэтому, да — и Тэхён, улыбаясь Юнги улыбкой Чонгука, которую полюбил до безумия сильно, кивает себе прямо за спину: — Ради вас. Но больше всего — из-за этого парня, которого полюбил больше себя самого, — и чувствует, как тот прижимается крепче, чтобы шёпотом, совсем невесомо и прямо на ухо: — Хорошо, что ты любишь меня больше себя, потому что я тоже люблю тебя больше, чем когда-либо любил сам себя. Таким образом, мы оба безмерно любимы, разве это не здорово? Что же, наверное, ради таких моментов, тех самых, когда сердце болезненно от нежности ёкает, люди и открываются тем, кого сочли для себя дорогими.***
— Сюда, — говорит Хосок коротко спустя бесконечные минуты бега, который из них остатки сил выбивает, но такой роскоши, как отдых и сон, пока не предвидится — впрочем, последнее ещё может быть, правда, будет из категории «вечный», что не совсем импонирует, ведь они ещё не закончили миссию. Маленький незаметный люк в земле открывает им вид на узкую лестницу, уходящую в темноту и прохладную сырость, и первым доберман спускается сам, так, чтоб подстраховать Чонгука и Юнги на случай падения. За ним идёт следом Намджун, Чимин же, местность напряжённо оглядывая, остаётся сверху до последнего, вытащив из кобуры розовый ствол, который нежно окрестил милым именем Рози. — Держись крепче, — шепчет Чонгуку Тэхён, но тот, кашляя, слезает с чужой спины и отмахивается, мол, я в порядке, я отдохнул и почти уже в норме, и перевёртыш хмуро меняет обличье обратно. — Там внизу Хосок и Намджун. Они поймают меня, если что, — неловко поясняет Чон, будучи всё ещё бледным лицом. — Не переживай об этом, лучше помоги Юнги — ему с одной рукой тяжело. — И не такие травмы бывали, — хмыкает тот, лихо прыгая в люк и аккуратно начиная спуск по проржавевшим и заплесневелым ступенькам, демонстрируя свою независимость. — Чимин, ты?.. — начинает было Тэхён, но тот только головой мотает из стороны в сторону: — Я последним пойду. Спускайся, — и, кивнув, перевёртыш помогает Чонгуку, а потом следует за ним в темноту и прохладу. Король тоже не заставляет себя долго ждать, через пару минут спрыгивая на скользкий от сырости пол. — Теперь бегом дальше, — и Пак хмурит непривычно чёрные брови. — По логике, должны выйти прямо в тот коридор, который следует из зоны до Города: ворота надо срочно закрыть, но я не уверен, что Чонгуку в его состоянии хватит сил на подобное. — Зато двум Чонгукам — вполне, — отвечает Намджун уже на бегу. — Тэхён со своей мутацией оказался полезен, как никогда, не находите? — Как никогда? Я, хён, всегда был чертовски нужным тебе, — смеётся невесело тот, стараясь не ёбнуться: скользко. — Без меня в твоей жизни всё было бы скучно и серо! — Это уж точно. По крайней мере, меня как минимум не приговорили бы к казни на электрическом стуле... — и, заметив чужую улыбку, хмурится, чтобы выдать почти что забытое, но такое родное: — Тэхён, нет. — И хорошенько не трахали бы! — отзывается тот гулким выкриком, и, громко смеясь, позволяет на ходу шутливо ударить себя прямо в плечо. — Вон выход! — восклицает Хосок — и правда: до ушей доносятся крики и шум тысяч людей, и, завернув ещё раз, они оказываются в эпицентре эвакуационных движений в кипенно-белом стальном коридоре — резкий контраст больно бьёт по глазам. — Живые! — восклицает позади кто-то, и Тэхён, обернувшись, видит Сокджина рядом со стройной девушкой с копной синих волос — у её ног стоит запуганный и заплаканный человеческий мальчик, прижимаясь к бедру: осиротел, очевидно. Тэхён на него смотрит прямо в упор, чувствуя, как в груди внезапно поднимается что-то неясное, смутное — этому пока сложно дать хоть какое-то, сука, название, но, возможно, оно оформится позже. Одно только лишь понимает: перед этим ребёнком как-то неожиданно стыдно показываться в поте и крови, потому что испугать ещё больше до ужаса страшно, и ощущает на своём лице нечто странное, какую-то ужимку с отголосками скорби, что рассыпается, стоит лишь скосить взгляд на Чонгука. — Ты чего улыбаешься? — вскидывает Тэхён светлые брови, а Чонгук руку протягивает, чтоб очертить контур чужой скулы с нежностью и сказать тихо-тихо: — Я счастлив, потому что ты меняешься в лучшую сторону. — Не понял? — С каких пор ты заботишься о чувствах детей? — и Ким вздрагивает как-то неловко, а движения пальцев Чонгука становятся очень уверенными. — Люблю тебя очень, никогда повторять не устану. — Взаимно, — и, прикрыв на мгновенье глаза в этом хаосе, Тэхён чувствует луч, что бьёт прямо в сердце. Наверное, это и есть то самое чувство надежды, которую все вокруг всегда воспевали, подкрепляя воинственным «Главное — вера». Главное — вера. Тэхён готов остро надеяться на то, что они все останутся живы, пусть это будет фактически чудом. — Куда же мы денемся! — возвращая к суровой реальности, восклицает Король, переводя взгляд с девушки и на Сокджина обратно. — Вы двое?.. — Нет! — восклицает она. — Но обязательно попробуем, Чимин, — довольно отвечает док не без улыбки. — Когда всё закончится, верно, Хвиин? Ответить она не успевает: по коридору раздаётся громкий вой настоящей сирены и, повернув голову, в самом конце коридора Тэхён видит военных: их не больше трёх десятков, но вооружены все до единого, и люди вокруг в суматохе кричать начинают, стараясь бежать как можно, блять, дальше, а им с Чонгуком предстоит сквозь эту волну ещё как-то прорваться, чтобы успеть ворота закрыть — прямо перед враждебными лицами. — Телекинез, — словно прочтя его мысли, говорит Чон негромко. — Он работает на тело в том числе, Тэтэ. Моё тело. — Что ты хочешь этим?.. — и перевёртыш, замерев, наблюдает за тем, как вспыхивают ярко-голубым глаза Чон Чонгука, отмечая удовлетворённую улыбку Чимина сразу после того, как его подчинённый своей собственной силой подкидывает себя прямо в воздух: над головами людей и вперёд, чтоб приземлиться почти у самых ворот, но, потеряв равновесие от полученных травм, оступиться неловко и рухнуть на пол коленом. — Он готов умереть здесь сегодня, — шепчет Сокджин. — За идею. За мир. Я восхищён этим парнем. — Я не готов к тому, чтоб он умер, — парирует Тэхён незамедлительно, перевоплощаясь мгновенно, а после — точно так же направляя силу чужую на тело Чонгука, позволяя подкинуть наверх и также направить вперёд. Удержаться после приземления жёсткого на двух ногах выходит до ужаса сложно, но сил в нём побольше сейчас, чем у оригинала — и по этой причине, протянув любимому руку, Тэхён, не разжимая пальцев, устремляется прямо к воротам, по которым бьют первые выстрелы — и через которые пробегают последние люди в этот момент. Закрывай и держи до последнего — таков уговор. Пока сокрушительное пламя реактора не достигнет и этих ворот, они не должны поддаваться, не должны отойти, ведь тогда не просто оба погибнут, но и многие здесь — от стрельбы, а потом и от взрыва. Тэхёна, если честно, чертовски колотит: никогда не было так, чтобы он волновался столь сильно, однако... не за себя. А за всех тех, кто остался прямо сейчас за спиной. Ворота содрогаются от нового потока стрельбы. Закрывай и держи до последнего. Это напоминает блядское холодное озеро, полное обволакивающей, дурно пахнущей слизи из категории тех, что при попытке выплыть срабатывают не хуже трясины, забиваясь в ноздри и рот, оставаясь осадком на лёгких. Возможно, так ощущается липкий страх за тех, кто стал неожиданно дорог, и Тэхён изо всех сил держит, чувствуя, как от напряжения руки дрожат в тот самый момент, когда первые силы прикладываются для того, чтобы открыть ворота с другой стороны. Возможно, не этого он ожидал: оглянувшись назад, он понимает, что, несмотря на весь свой цинизм, он никогда не был уверен, что у него в жизни есть цель, кроме убийства всех тех, кто боль другим причиняет. А сейчас появилась, а факт засохшей от времени крови на пальцах делает больно. Как это случилось? Как это случилось? Как это случилось? — Не переживай за меня, — Чонгук тяжело и коротко дышит: силы у него на исходе. Люди кричат, бегут прочь в сторону Города, а Ким ощущает, как паника давит на его блядское горло. — Я справлюсь, — чёрная чёлка липнет на лоб. Хочется плакать. Это — та самая жижа, наступив подошвой в которую, не имеешь ни малейшего шанса на то, чтоб оттереть её хоть когда-либо: такого добра у них, на самом деле, полно, взять бы в пример те же химические вещества, которые используются для разработки тех самых сплавов, что после пойдут на изготовление оружия и прочего дерьма для укрепления того, что они с лёгкой руки называют «безопасная жизнь». Безопасная жизнь? Что за утопия — вы вообще это видели? Здесь люди должны были погибнуть лишь оттого, что мешали, тут дети, старики, больные — и Тэхён, новый Тэхён понимает: так не бывает. Понимает, что не зря никогда не верил в систему, она проржавела, прогнила насквозь и рассыпалась. Закрывай и держи до последнего. За тех, кто достоин того, чтоб дышать, можно и сдохнуть, но только тогда, когда будешь знать: они будут в порядке. Наплевать, если забудут, к чёрту их память о тех, кто отдал жизнь ради жизни — он здесь, очистился дважды, чтобы понять, что прошлый он был сплошной лишь ошибкой, но сожалеть времени нет, а корить себя больше нет смысла. — Я не позволю, — и откуда только силы берутся? — Не позволю, блять, не позволю. — О чём ты, Тэтэ? — Я не позволю им убить всех этих людей! — перед глазами: мальчишка, что липнет к женской ноге. Одинокий, испуганный, он заслужил того, чтобы жить. Чтобы тоже когда-нибудь, но полюбить. — Не позволю отнять им право на то, чтобы я больше не увидел... её. Она для меня самое ценное. — Не понимаю?.. — Улыбка, Чонгук. Я хочу, чтобы ты всегда улыбался, и не хочу, чтобы ты больше страдал. Не хочу, чтобы страдал хоть кто-то из тех, кто остался у нас за спиной. Створки ворот приоткрываются — выстрел мельком цепляет плечо, но Тэхёну сейчас наплевать: зашипев, он снова упирается ладонями в гладкую сталь, чтобы держать, пусть и руки от крови скользят. Закрывай и держи до последнего. Не позволь этим ублюдкам всё уничтожить. Не позволь победить, Ким Тэхён, и погубить всё, ради чего теперь ты живёшь.***
— Эй, Хвиин! Она оборачивается без толики страха. Свод потолка сотрясается взрывами, где-то там, далеко, раздаются крики и выстрелы, но пока ещё держатся, как бы сильно ни хотелось уже сдаться и погибнуть к чёртовой матери: мальчишка, прижавшийся к её ноге, совершенно не плачет — только трясётся от ужаса, и она его успокаивающе по голове гладит, мол, не бойся, я рядом, я тебя защищу, потому что пока всё, что имеет значение — это этот вот человек, из-за которого и грянул гром среди ясного неба: тот, кто сейчас, облачённый в медицинский халат, подходит к ней не спеша, будто они находятся не посреди войны мутантов с людьми. — Что, Ким Сокджин? Или как тебя лучше мне называть: младший сын генерала людей, глава революции? Что нравится больше? — Если мы выживем, — тянет он с улыбкой кривой, игнорируя яд в её голосе. — Ты пойдёшь со мной на свидание? Чимин громко смеётся, будто и не здесь вокруг происходит полнейший аврал, будто не его люди могут погибнуть в любую минуту, а потом, впрочем, ухмыляется криво, чтобы к ней повернуться и сообщить: — Соглашайся, малышка. Он тебя, поверь, заслужил, не каждый согласится добровольно отдать своё всё ради чужого, — и она только вздыхает, чтобы глаза на человека поднять и, поджав губы, понять — этот парень не оставил ей выбора. — Пойду, — с ноткой смущения, заботливо прикрытой сарказмом. — А теперь о насущном, — мгновенно переключается Пак, косясь на ворота: Чонгук и Тэхён, конечно, молодцы в этом вопросе — всё ещё держат, не сдаются, и видно, что костьми лягут, но устоят перед давлением извне. Это всё хорошо, разумеется, но под вторым уже натекла лужа крови — таки подстрелили, ублюдки, волшебным, блять, образом, и долго Ким не протянет. Как не протянет и изнеможённый Чонгук, а Чимин не был бы Королём и не переиграл бы на днях перевёртыша в его же игру, если бы не был прекрасным стратегом — а ещё, к слову, тем, кто своими людьми просто так не разбрасывается. — Сокджин, ты у нас знаешь всё. Эвакуация кончилась, последние люди сейчас войдут в Город. Кто за воротами? — Скоро будет огонь, — тянет тот. — Но пока — три отряда, как мы и думали: они вышли в патруль вчера вечером и их смена... не успела закончиться. — Чьи именно? — пожалуйста. Это будет очень приятно. Это будет просто проблеском, бонусом, если имя заветное будет произнесено сейчас доком. Коридор пустеет стремительно, остаются только солдаты Сокджина, сам он, Чимин, Намджун, Хосок с Юнги, чья рука недееспособна в данный момент, и два блядских героя, которые уже выдыхаются. — Сержанты Ким Чувон, Ли Воюн и... — док осекается. Пожалуйста, боже, пошли это имя. Снизошли благодать. — Говори. — Чхве Минсу. Король в тебя, паренёк свыше, кажется, поверил секунду назад. — Закрыть запасные ворота, ведущие в Город, сразу после того, как Тэхён и Чонгук подойдут прямо сюда, — командует отрывисто, коротко. — И за ними стоять: мало ли, что. — Чимин, ты не можешь! — восклицает Намджун, за руки хватая, но Король выпутывается из чужой хватки легко абсолютно, чтобы спокойно заглянуть в чужие глаза и ответить: — Знаешь ли ты, что такое вендетта, Мони? — и, обернувшись через плечо, громко командует: — Чонгук! Тэхён! Быстро назад! — пустота коридора доносит звук до этих двоих крайне отчётливо, и они, пользуясь телекинезом Чонгука, делают большой скачок чётко назад, даже слегка за оставшихся, но приземляются крайне дерьмово: Чон — из-за того, что в нём не осталось никаких почти сил, падает на пол, совсем задыхаясь, а Ким, приземлившись на ноги, немедленно теряет равновесие из-за кровопотери, и упирается ладонями в пол, на ходу превращаясь в Чимина с целью регенерировать как можно скорее. Удар. Чимин видит даже отсюда или, скорее, блять, всё-таки чувствует, как ворота выходят из пазов, но не может оторвать взгляда ни на секунду. Удар, удар — и на четвёртый те раскрываются, а человек тридцать военных влетают прямо внутрь коридора из стали белого цвета. — Что ты задумал, психованный? — хрипит Тэхён сзади уже своим собственным голосом. — Разве это было по плану? — Не было. Но вам нужно идти, не ваш это бой, — мягко отвечает Король. Его он узнаёт из тысячи, в какую бы форму тот ни был одет. Стоит впереди всех, бластер — на взводе, готов расстрелять всех, словно новорождённых котят, и — он видит, как расширяются чужие глаза — узнаёт того, кто делает пару развязных шагов прямо навстречу, выбиваясь из общего строя.«— Я поем суп из кимчи вечером, ладно? После дополнительных я, Сечон и Минсу договорились погулять пару часов». «— Эй, Чимин, а ты знаешь, что Сечон нашёл новую заброшку на прошлой неделе, а?» «— Они сказали, что ты принят в корпус заочно: тебе в следующем году только проходной экзамен сдать будет нужно». «— Почему?! Почему она так сказала тебе, а, Пак Чимин?!» «— Легко тебе говорить, сукин ты сын. У тебя что? И популярность, и хобби, и увлечения. Учёба? Хуйня — на раз-два щёлкаешь новые темы, и заочно тебя уже приняли, сука, и даже девчонка, которая нравится мне, оказалась влюблённой в тебя. Пошёл ты нахуй, Чимин.»
Ты не дурак. Ты слышал о том, как он всем рассказывает, что твоё падение было задумано. Слышал о том, как он рассказывал всем, как ненавидит тебя и как ты заслужил свою страшную участь, но какой он молодец, что такого, как ты, оставили дохнуть, пока был ребёнком.«— Пожалуйста, не надо, пожалуйста, я не хочу, мне только четырнадцать! — Заткни рот свой, несносный мальчишка. Лучше скажи, как тебя называть. — Чимин. — Неправильно, падаль. — Я, блять, Чимин!»
На себя в зеркало глядя, ты видел чудовище. Оно в те моменты было зелёное, слабое, но боли в нём было столько, что уже как-то плевать — сука, смешно до усрачки. Ты был зависим от члена в собственной заднице, тебе было смешно при виде кишок, а ещё ты постоянно говорил своё имя, потому что упорно отказывался его забывать всем назло, а тебя мучили, мучили, мучили. Кем ты тогда стал, расскажи? Где был прошлый ты, такой, какого мама, смеясь, называла дедом в обличье ребёнка — часто перфекционист, иногда — слишком серьёзный, силён во всех науках, которые преподавались в школе, не из-за того, что вундеркинд или типа того, а потому что усидчивый, потому что у тебя были планы и цели. Ты любил читать: и старую классику, и публицистику, и смотрел научные статьи, любил психологию, со многим соглашался, на всё имел свою точку зрения, и она была взвешена — даже, есть слух, закусывался в интернете с людьми. Ты любил математику и биологию, а ещё ходил в клуб стрельбы по средам и пятницам уже два года целых, мечтал стать самым лучшим на свете истребителем или разведчиком, потому что мало, кто в четырнадцать лет знает, как точно нужно вонзить нож в тело, чтобы наверняка, и сколько усилий для этого нужно прикладывать. У того мальчишки лицо было серьёзным, он был за справедливость и честь, любил маму и двух своих лучших друзей, мечтал истреблять, сука, мутантов, а нынешний ты — тот, что стоит, смотрит в упор на того, кто испортил тебе всю твою жизнь, а потом сделал на этом карьеру, на него совсем не похож.«Мой сын умер три года назад».
Нет, мама, ты неправа. Твой сын, все эти годы ломаясь, пытался выжить хоть как-то, приспосабливался и с ума сходил раз за ёбаным разом, на себе крест поставив и стараясь забыть о той жизни, в которой у него было хоть что-то, но иногда, знаешь, всё равно накрывало пиздец — хоть стреляйся, честное слово. Сколько раз он кричал в хмурое небо о том, что свет в его жизни застыл, что он попал в блядский капкан, а весь мир и все звуки вокруг него абсолютно исчезли? Как часто он глотку срывал, моля того, кто, как говорят, есть там, наверху, своё «это убивает меня, я разбит и раздавлен, давай же, убей, слышишь меня, я не могу больше так»? Нет, мама, ты неправа. Твой сын стал отцом, старшим братом ребёнку, который никогда не знал чувства любви, и пытался для него быть самым лучшим учителем. Твой сын стал наставником для того, кто совершенно запутался в себе старом и новом, и из тьмы, пройдя мучительный путь очищения, вышел на свет. Твой сын полюбил. И теперь его любят в ответ. Самый лучший мужчина, который настрадался в своей жизни, блять, так, что даже жалеть совершенно бессмысленно. Но он, мама, всё равно нашёл в себе силы помочь твоему глупому сыну, пообещал не дать, сука, рассыпаться. Он у твоего сына под рёбрами, мама. И даже на сердце — вязью тату. Он поверить заставил, что ты всё равно его безумно любила — и теперь, мам, ты понимаешь, как силён твой Чимин, Чиминни, неповторимый сынок? Смотри, мама. Он тебе покажет сейчас. — Чимин, их тридцать. А ты здесь один, — тянет Сокджин, делая назад всё же спасительный шаг. — Один, но какой! — и Король из кобуры Рози вытаскивает: пора старушке сослужить ему так, как никогда не служила. — Уходите. Я разберусь с этим сам, верно, Минсу? — последнее он выкрикивает: люди, чьи лица скрыты за масками, вмиг замирают, на него глядя, а тот, кто когда-то давно был ближе, чем брат, смеясь, свою наоборот тянет вниз. Не изменился почти — только лишь повзрослел. Постарел и, что уж тут — ужесточился: в чёрных глазах Король не видит сейчас ничего человеческого, только оголённую жажду убийства. — Сначала я пристрелю тебя, а потом сожгу, сука, всех в твоём Городе. А когда всё закончится, буду стрелять тебе в лоб, монстр, до тех самых пор, пока мне не найдут колбу с кислотой, например, какой-нибудь серной, где ты будешь разъедаться до основания и срастаться обратно до конца своих дней, а потом мучительно сдохнешь от старости, ведь по-другому не сможешь, не так ли? — Бегите, — бросает Чимин. И его никто не может ослушаться, а из тех не шевелится ни один человек. Пока Чимин, не двигаясь с места, не открывает огонь, мысленно считая каждый патрон, а ещё — точно метя по слабым местам: ведь он в детстве так любил математику и биологию, а ещё ходил в клуб стрельбы по средам и пятницам два года целых, мечтая стать самым лучшим на свете истребителем или разведчиком, потому что мало, кто в четырнадцать лет, сука, блять, знает, как точно нужно вонзить нож в тело, чтобы наверняка, и сколько усилий для этого нужно прикладывать. Прострелить, к слову, легче и проще. Но не тогда, когда враг быстро, уверенно и абсолютно спокойно отсеивает твоих людей один за одним: кто-то, бросив свой бластер, бежит было назад, но подарок от Рози всегда находит своего получателя. Кто-то стреляет — Чимин чувствует острую боль в ведущей руке, а потом кровь начинает на пол хлестать, но ему абсолютно насрать: срастись — это дело секунд, а он и левой отлично жмёт на курок. Сонная артерия, лоб, кадык — жаль, эти идиоты всё ещё ходят без шлема — и, что главное, скорость. Он хорош в этом. Всегда был хорош, а они на панике — плохи: кровь хлещет, кто-то ногу простреливает — приходится неловко на одно колено присесть, когда кость дробится под лазером, в ожидании, пока восстановится. Его не убить, и для них сейчас это проблема. Особенно, когда он вершит своё правосудие, а потом, когда волна паники отходит от последней пары солдат и они начинают метить прямо, блять, в лоб, его кость в ноге уже снова срастается, чтоб движением усложнить им задачу, но по пути всё-таки прострелить руку Минсу, а после — и ногу: уж извините, не получилось сдержаться. ...Когда последние падают, и тот, что когда-то был ближе, чем все, остаётся один, то под ногами от красного — настоящий каток, а длинный язык падает прямо на грудь. Пальцы ослабли, но адреналин в венах кипит, пару раз-таки зацепили и ровно стоять пока сложно, но он ещё жив, ведь Чимин разъебал ему пулями оба бедра по итогу, но скоро сдохнет от кровопотери. Поэтому: — И это всё, что ты можешь, сержант зоны Чхве Минсу? — сладкий голос с ноткой безумия в гробовой тишине разбивается прямо о стены из стали, той, что белого цвета. Шаг. Шаг. Шаг. Его лицо побелевшее, злое, с ярко очерченной сеткой морщин в уголках глаз. Когда-то, совсем в другой жизни, этот человек был рядом всегда, друг детства, в один детский сад вместе ходили, а отцы-истребители погибли на одной операции — никто не понимал друг друга лучше, чем «те самые Пак Чимин с Чхве Минсу», ведь они были вместе готовы пройти через огонь, воду и медные трубы. Чимин его ценил больше всего и всегда улыбался до ужаса искренне, ведь столько прошли за свои, чёрт, четырнадцать лет, столько слёз друг друга впитали, такая дружба не рушится, и он был уверен: каких бы высот Минсу ни добился — не позавидует ни капли совсем, только порадуется. — Взлетел, — и за грудки — прямо к лицу своему. — Но падать мучительно больно, не так ли? Я знаю, как это бывает: у меня в жизни было столько полётов, ты б знал, но первый навсегда, сука, запомнился. Первый — он всегда поворотный. Радуйся, что у тебя он будет единственным. — Ненавижу... тебя... — хрипит тот, кто когда-то его обнимал и поддерживал, и лицо его прямо сейчас искорёжено мукой и злобой, но в глазах читается самое сильное негативное чувство. — Всегда ненавидел. С самого детства. — Невзаимность — это так больно, — хмыкает Пак, невольно прислушиваясь к себе самому, но понимает не без удивления, что это признание отклика в нём не находит совсем. — Как же прекрасно, что теперь я взаимно любим. И, кстати, опять победил в этой твоей идиотской многолетней борьбе против меня — удивительно, да? Это первый мой раз, когда я этому искренне рад. Я остаюсь, Минсу. Я всегда остаюсь, я всегда выживаю, и это мой дар, вместе с тем — и проклятье. Поэтому на твоём месте я был бы до ужаса рад, что тебя может убить только пуля. Смерть — это отдых. Освобождение. Поверь мне, я знаю, я оттуда десятки раз возвращался. — Ненавижу тебя! — орёт этот жалкий сержант. Тот, кто когда-то давно был ближе, чем брат. А Чимин ему улыбается мягко: — А я, пожалуй, тебя всё же прощу, — и, приставив к чужому лбу дуло, нажимает курок.***
— Нет, ну я всё обратно закрыл, если что, только трупы попозже надо будет убрать, как примем долгую-долгую ванную и хорошенько все вдоволь натрахаемся, — и у Тэхёна в момент, когда Король, весь в крови, но широко улыбающийся, появляется из-за железной двери, что в катакомбы ведёт, с плеч неожиданно падает целый горный хребет. Что говорить о Намджуне — с резким прерывистым выдохом тот Чимина в объятиях сжимает: Пак на это только смеётся, но носом зарывается в чужое основание шеи, расслабленно прикрывая глаза. Хосок, переглянувшись с Юнги, выдыхает синхронно с питублем — а потом они тоже начинают смеяться. Здесь эйфория. Здесь облегчение. До Тэхёна доходит не сразу. Возможно, только тогда, когда он чувствует запястьем мягкое касание пальцев, и, повернув голову, бьётся лицом об улыбку и мягкий свет голубых пронзительных глаз. — Всё кончилось, Тэтэ. — Мы выжили? — хрипло срывается с губ с ноткой неверия. — Мы действительно выжили? — Именно, — кивает Чонгук, а потом, никого не стесняясь, подаётся вперёд, чтобы поцеловать невесомо и нежно. — И теперь всё будет иначе. Между нами с тобой — в первую очередь, да? — заговорщицки шепчет. — Невероятно, но факт! — позитивно замечает Сокджин, беспардонно вклиниваясь прямо в момент всеобщего тихого счастья. — Отстроим не зону, а новый Сеул, президентом, так и быть, буду я, хорошо, что вы все меня попросили, я даже не знаю, как реагировать, я так смущён, но всё же согласен, и... — Стой, — и Тэхён поднимает руку ладонью вперёд, останавливая этот словесный понос. — Это, конечно, всё классно, но вопрос такой есть у меня: мы-то, да, победили, но существует ещё множество зон, и... — и глазами лишь хлопает, когда док глаза демонстративно закатывает: — Хорошо, что я натурал — грешно было бы переспать в своё время с таким тупицей, как ты. Тэхён, милый Тэхён, неужели ты думаешь, что у меня с моим положением, с моим бывшим учителем, нет связей по миру? Неужели ты думаешь, что прямо сейчас другие мутанты, другие военные в опале не ищут другие реакторы? Неужели ты думаешь... ах, впрочем, я повторяюсь, — и смеётся негромко. — Всё будет здорово — я в это верю. Теперь для многих мутантов мы будем являться ярким примером того, что деспотию можно свергнуть, были бы силы, была бы надежда. Так вот, друзья мои, насчёт президентского срока... — Эй, Тэтэ, — шепчет негромко Чонгук ему на ухо, заставляя повернуться к себе. — Я хочу сказать тебе кое-что. — Что же? — с кривой ухмылкой интересуется Ким, с нежностью оглаживая чужое лицо. — Как ты ещё хочешь меня удивить? — Просто хочу, чтоб ты знал: у тебя много лиц, но я люблю из них каждое, — улыбается тот, а перевёртыш чувствует, как сердце сбивается с ритма, когда видит на чужих скулах румянец. — Тогда и я хочу сказать тебе кое-что. — Что? — Сколько бы лиц я ни сменил, моё сердце всегда остаётся сердцем Ким Тэ. Сердцем, которое бьётся только ради тебя, — и счастлив, до безумия счастлив слышать тот искренний смех, который тонет где-то в груди, потому что Чонгук обнимает, потому что Чонгук прижимается, потому что Чонгук прячет лицо... Потому что Чонгук. Тот, кто помог пройти ему мучительный путь очищения. Самый верный, самый любимый, самый лучший Чонгук. — Эй, Тэтэ... — тянет это самое сладкое на свете чудовище снова, поднимая лицо. — Знаешь, я кое-что вспомнил. — Мне уже страшно, блять, ты можешь перестать говорить без этих вот вводных?! — Я вспомнил, — и Чонгук вскидывает чёрные брови игриво. — Что всё ещё даже не знаю, какой ты на вкус. Мне кажется, или ты заслужил подарок от папочки? Это напоминало блядское холодное озеро, полное обволакивающей, дурно пахнущей слизи из категории тех, что при попытке выплыть срабатывают не хуже трясины, забиваясь в ноздри и рот, оставаясь осадком на лёгких. Там было холодно, холодно, холодно, но гореть ничто никогда не мешало, но мешало вдохнуть, и теперь Ким Тэхён до безумия счастлив понять, что обруч, что сковывал грудь всё это время, треснул с оглушительным хрустом и рухнул к ногам. Счастлив понять, что смог простить себя за всё то, что когда-либо делал, и теперь уверен, что сможет жить совершенно иначе. Но, сука, определённо поспорит на тему того, кто тут, блять, ещё папочка... А, хотя, даже если всё же не он... то какая, блять, разница?