Стадо, в котором пастух слушает советы овец о том, как их нужно пасти, обречено на гибель. Всякому стаду нужно своё место под солнцем, жизненные просторы, где овцы могут не страшиться волков. Первостепенный долг пастуха — вести стадо по верной тропе, и изгнать волков. Пусть овцы боятся пастуха, чем будут жить в страхе перед волками. Избранные изречения Доэнасса Сульнери
Каждая сказка начинается с горя. Это же горе, что началось со сказки. И была ли сказка вообще? На улице стоял знойный месяц плодов [1]. Продавцы вытирали грязными руками пот со лба, оставляя на лице пятна сажи и глины, забыв о правилах приличия. Вернее сказать, они никогда о подобном и не слышали. Стоит подойти к любому мужику на базаре, как сразу же ощущается этот прекрасный запах сомы, что тянется за ним ароматным шлейфом. Да что греха таить, женщины здесь тоже нередко грешат тем, что умело заливают за воротник, сидя где-нибудь в чайной. Белило сверкнуло в переулке густой копной несобранных волос. Силуэт притаился в тени живой улицы. Всё вокруг двигалось в абсолютно хаотичной динамике. Она прислушалась. Пересыпают специи. Принюхалась. Кажется, тмин. Бабушка Сурая стучит самодельной клюшкой и ругается на маленького вора, что прихватил пару яблок. Он наступил в лужу, которая образовалась от того, что мужик за соседней лавкой постоянно обливает себя водой, пытаясь спастись от жары. Самым назойливым аккомпанементом в этой какафонии были надоедливые мухи, крутившиеся вокруг всего и вся. Они мерзко жужжали, присаживаясь то на мясо с рыбой, то на потные головы снующих оголтелых жителей. Прохлада тени спасала юную леди от лишних взглядов и от нежелательных солнечных ванн. Фарфоровая кожа нередко покрывалась красными пятнами. Дана юркнула в узкую улочку меж домов, оставляя позади надоедливый гам летней толпы. Мать не зря называла её змейкой, взяв за основу сказку про ловких и шустрых созданий. Она действительно была той, кто мог сбросить хвост и отрастить новый. Заделав волосы в тугой пучок, девочка двинулась в сторону антикварной лавки, где сегодня выставили необычайной красоты вазы, броши, тарелки и прочие безделушки. Все вычурные, блещущие богатством украшения были ей чужды. Ей не нравились эти ажурные узоры вдоль блюдец или плавные ручки чайников, щедро обвитые золотыми тонкими линиями. Ей нужно было лишь умело стащить что-нибудь, а после продать за бесценок знакомому перекупщику. Он всегда давал ей намного меньше настоящей стоимости, но таков был уговор. Всем же ясно, откуда у тринадцатилетней девочки-бродяжки вилка с генеральского стола и гребешок ялийской дворянки? — Какая красота! — фальшиво протягивает Дана, склоняясь над прилавком. Ей пришлось выучить язык яли, хотя в её речи был чудовищный степной акцент. Продавщицей была довольно юная девица, которой явно было не по себе в этом гиблом месте. Наверное, она из столицы. Хотя она еще не была на аллее, где стояли мясники. Здесь же довольно прилично: деревянные стойки с бархатными или тканевыми подложками у тех, кто победнее и скуднее товаром; лавки с украшениями, мелочами для дома, пару стоек с парфюмом. Взгляд продавщицы оценивающе смеряет малышку. После она мило улыбается. Дана всегда ходит в эту аллею так, словно она из семьи богачей. Надевает самую приличную одежду, начисто вымывает лицо и руки, собирает пучок. Но самая главная ее хитрость — серьги. Она украла их с полгода назад. В отблеске свечи, с помощью нагретой иглы проколола себе мочки и теперь надевает их каждый раз, собираясь поживиться. Когда продавцы видят малышку с серьгами, они сразу думают, что у нее богатенькие родители. Сейчас ребенок, как жадная ворона, соберет в охапку все то, что блестит, а они останутся с мешочком золотых. — Я привезла это из Аш’риса! Долго ехала, поскольку везла очень и очень аккуратно! Ни единого скола! — Сразу заметно, как бережно обращались с вещами — ни царапинки! Очень красиво… Дана взяла в руки чашку, начала ее рассматривать со всех сторон, любезно создавая видимость заинтересованности. — У моей матери сегодня день рождения, мне бы хотелось подарить ей что-то особенное! Отец дал мне пару монет… — девочка лезет в карман и показывает мешочек, в котором задорно звенят монеты. Глаза продавщицы загораются, и она думает, что поймала крупную рыбу этим утром. Но это всего лишь наживка. В бархатном мешочке обычные железные монеты с резным краем. Дана сделала их, дабы дурить приезжих продавцов. — Быть может, у вас есть то, что Вы припасли и не выложили на прилавок? — девочка мило и наивно улыбается. Продавщица буквально вспыхивает и начинает активно кивать. — Конечно! Сейчас, буквально секундочку… — она отворачивается, чтобы достать что-то особенное из коробки. — Вот! Это тонкий хрусталь, ручная ра… — обернувшись, она не обнаружила девочку, чашку, брошь, ложку и пару сережек. Девочка вновь скрылась в тени жилых построек, распустила волосы и сняла серьги, спрятав все в карман. Она не любила пучки: ей казалось, что это придает ей лоска, а от этого она бежала всю свою небольшую, но все же уже довольно осознанную жизнь. Чашка предательски выпирала, но малышка прикрыла её легкой тканевой шалью, накинув её на торчащий карман. Дана любила бродить по узеньким улочкам Дайнашкаля и вдыхать аромат специй, обматывать голову платком и подводить глаза черным. Беглая дочь вождя-изменника ещё могла себе это позволить. На долю девочки выпало великое несчастье — узнать о слове «война», когда ей исполнилось девять. Её отец, Томман, был вождём одного из множества племен, чьё название исчезло из истории, чтобы раствориться в Империи Яли. Мать — одна из многочисленных ялийских наложниц, которую похитили из родного края во время набега умай-сарта. При этом Дана никогда не считала себя полукровкой. Она родилась среди умай, умай и умрет. Когда чернознаменные легионы Сульнери явились в земли Исильхэна, некоторые из вождей оказались достаточно благоразумны, чтобы примкнуть к завоевателям. Разве может подвернуться другой шанс расправиться с кровными врагами, похитить чужих жен и стада, ещё и чужими руками. И плевать, что ценой новоприобретенного богатства станет полный отказ от былинных верований, обычаев и даже языка. В мире нет культуры совершеннее, чем ялийская. Дана часто слышала, как эмиссары Империи рассказывали про мудрых ученых и звездочетах, умелых строителях и нежных поэтах. Но своми глазами девочка видела лишь хладнокровных убийц. Завоеватели пришли в край Даны и начали вести новую войну. Раньше между разными кланами и племенами стычки проходили часто, и причины этому были разные. У побежденных угоняли скот, женщин и невольников-кулов. Кланы умай-сарта грабили друг друга, и, если им улыбалась удача, они могли пойти в поход на южные рубежи Империи. Это были набеги волчьей стаи, которая отступала при первой же возможности столкновения с легионами яли. В девять лет Дана, дочь от одной из множества наложниц при дворе вождя Томмана, увидела ялийское посольство. Её отец видел, как расправились с кланом Авернасов. Возможно, иного варианта и не предвиделось. Племя Раксаканов уцелело в Годы Скорби, когда сотни племен было истреблено. Но цена спасению — имя. Наступили новые времена, и Раксаканы отказались от ветхих порядков и подчинились Кодексу Доэнасса. Что девятилетняя девочка могла понимать в политике? У яли женщины в принципе не имеют права вмешиваться в дела государства. В глазах прочих умай-сарта Раксаканы навеки стали предателями. Старые враги из клана Исугеев были разгромлены, а вождь Томман, прельщенный жемчужными бусами и рулонами шелка, стал субадаром при генерал-губернаторе Империи. Дана прекрасно знала, как страшится глава семейства запятнать их белоснежно-чистую репутацию в глазах новой власти. Вождь Томман был готов раздавать своих дочерей вышестоящим чинам, а сыновей отправлять заложниками в армию Нового образца, и все это ради соблюдения новых канонов превозносящего, далёкого и неведомого ей Доэнасса Сульнери. У Томмана было достаточно дочерей, чтобы упрочить положение субадара и верного гражданина Тысячелетнего Царства через династические браки. Говорят, под знаменами Черного Орла каждого ребенка с раннего детства принуждали к трем добродетелям. Пустопорожняя вера сначала в Богов, а позже — во Властителя Доэнасса, мрачное смирение воле предводителя и самоубийственный альтруизм ради общего блага. Дана ещё не успела осмыслить старые порядки, но уже скучала по ним. И она знала, что не одинока в ностальгии. Одна среди трусов, Дана казалась себе такой маленькой, слабой и беспомощной, что порой это ощущалось слишком резко, даже бескомпромиссно. В этой никчемной жизни ради чужих нужд она должна была забыть веру предков, их язык и преклоняться перед северными владыками, поддакивая их «культурной воле». Узнай приспешники Черного Орла, чего возжелала девочка, ей тут же бы объявили смертный приговор. Неудивительно, что участи стать малолетней наложницей дряхлого генерал-губернатора она предпочла судьбу вольницы. Девочка не придумала ничего лучше, чем убежать. Субадар Томман, бывший вождь Раксаканов, этим же днем во всеуслышание отрекся от нерадивой дочери. Отнимая у нее право на возвращение в отчий дом, шанс тяжким трудом заслужить прощение, он тем самым даровал ей столь желанную свободу, в которой «осиротевшая» беглянка могла более не беспокоиться о своей прошлой семье. Дана понимала, что нужно поторапливаться, потому обогнула рыночную площадь на пределе своей скорости. Подойдя к акведуку, девочка на секунду остановилась и глубоко вздохнула, заставляя свое дыхание выровняться после пусть недолгой, но достаточно быстрой ходьбы. Глаза девочки застыли от тревоги и от осознания ответственности одновременно. Затаившись позади стены и сделав вид, что просто заплутала, Дана поправила пыльную шаль, скрывавшую награбленное. Вроде не заметили. Осталось только быстро дойти до местного перекупщика-джуги, выручить пару монет и всё. Размышляя об этом, девочка прислонилась к холодной стене и вздохнула полной грудью. В воздухе плыл тягучий, горький, дурманящий запах полыни. Быстро и настороженно оглядевшись по сторонам, воровка неслышной лисьей поступью направилась к кладбищу. Через него можно обойти городские стены и выйти к босяцкому кварталу, где она будет в безопасности среди таких же изгоев. Сердце учащенно билось. Чуйка всегда подсказывала ей неприятности. Здесь есть те, кто хочет навредить, те, кого она должна остерегаться и избегать. Беспризорница с янтарными глазами старалась выглядеть спокойно, но внутри ее просто распирало от волнения и внутренней паники. Пальцы невольно сжались на нижней части туники. Мама говорила: «Рябину нужно поджечь семь раз, чтобы она загорелась». Дана вплетала рябиновые ветви в венки в детстве, а сейчас носила тонкий рябиновый амулет-кулон с алым камнем, будто слепой ягодой. Она могла продать его и получить ещё немного монет, но просто не решалась на это. Только сегодня удача обошла её стороной. На пути у Даны выскочило двое солдат, заплутавших слишком далеко от своей бригады. Сложив руки на груди, легионеры смерили девочку внимательным взглядом, словом, пытаясь не упустить из виду ни одной детали. — Ты куда спешишь, девочка? — представительский тон одного из них периодически менялся на более мягкий, отцовский. Интересно, они вообще моргают? Эта мысль слабо скребется, как мышь, в её воспаленном разуме. Это раздражает. Они — двое черных стражников — все еще смотрят на девочку, будто боятся, что она убежит прочь. Из-за проклятых северян погибает в мучениях её дом, но, как и любая рябина, которую нужно поджечь целых семь раз, Исильхэн еще может возродиться из этого пепла. Правда, они моргают? Под шлемами не видно. Она моргает трижды — за них обоих и за саму себя. Вот она стоит перед мужчинами: глазки потупила, просто скромница. Только полыхает в золотистых глазах такой огонь, что спалит проклятый Дайнашкаль дотла. Они цепко вглядывались в лицо девочки, пытаясь понять, что же она такое и откуда она пришла. — Я смотрю, что ты воровка, это ведь правда? Не ожидала Дана, что так сразу её распознают. Да чему уж удивляться, недолго она пробыла вольной птицей. «Воровкой называют? Что ж, пускай зовут, да только пустое это. Ведь самим же жить потом, а иным и умереть» — Если и украла я чего, так чтобы выжить, или случайно по незнанию взяла. А может, и не я то была вовсе? Морок какой или другая беспризорница. Я не оправдываюсь, но и не утверждаю ничего. — А у тебя язычок-то без костей, да? Чувствую, придется нам с тобой подружиться. Их даже немного удивила девочка, стоящая перед ними, ведь взрослые бугаи ожидали увидеть испуганного ребенка. А тут девица хитрая и осторожная. Такой стоит поберечься. «А может, это не я украла, а украли меня?» — девица едва сдержала усмешку. — Я и себя саму-то не помню, что уж там о вещичках говорить чьих-то. Вот, помню, глаза открыла, а вокруг земля только. Хотя, ежели интересно так, еду брала в домах. Да! Так только ту, что где попало лежала. Все равно испортится, так чего же добру пропадать-то? А я голодная, может. А район такой, что не сегодня завтра заколотят. — Голодная? Ты что, серебро кушать собралась? Ишь ты, хитрит она, ну ничего, меня ты не перехитришь. И всё же солдату странно, как она от темы увиливает, как словами играется, так и не вытянешь из нее всей правды, так и не узнаешь, что же она украла. Когда бродяжка поднимает свой взгляд на шлем, то чуть ли не падает просто из-за того, что у неё подкашиваются и без того ослабевшие ноги. Она невольно делает резкое движение, чтобы устоять на ногах, как чувствует прилив боли.«Солнце закрыто черною рукою, Леса воспылали и стали золою»
Она вспоминает эти слова, эту песню, поёт её про себя, превращая её в молитву. Когда стражник срывает с неё шаль и бросает колкую фразу, она не вздрагивает, только моргает. Заставлять себя дышать ровно, держать спину ровно. Быть просто деревом, рябиной, которую снова пытаются поджечь. Легионеры хотят схватить девочку за руки, чтобы вытряхнуть все награбленное, а после потащить с позором за собой.«Не бойся, дитя, тебя я снегом укрою, И станут кости мои твоею стеною».
Этот смех был острее меча. В нем было все самое мерзкое и противное: как от кислого молока сводит скулы, так и от смеха ублюдков сводит все тело, ощущается резкая дрожь от шеи до самых пят. Ей бы хотелось провалиться в первородную Скверну, черную и вязкую, в которой нет ни звуков, ни боли, ни воздуха. Девочка не хочет слышать чужие голоса и ощущать жгучие прикосновения. — Ты погляди! Она уже совсем выросла! — этот смех пугает её. Едва девочка успевает сделать всего один рваный вдох, как мужик бесцеремонно впивается в ее губы жадным поцелуем. Внутри горит жгучее желание всё прекратить. Убежать, вернуться к ненавистному отцу.«Живи, дитя, живи. И Мать-Земля будет жить с тобою».
Радужка её глаз почернела. Перед глазами какая-то дымка. Девочке кажется, что она задыхается. Ей кажется, что в пузырящихся и переполненных жидкостью легких что-то застряло, — обломки её собственных ребер, — а на губах лопается кожа и закипает кровь. Дане кажется, что она видит… Вишню. Видит одинокое дерево, что безжалостно изуродовано сильным ураганом; ветки его переломаны, а у самых корней лежат истерзанные цветы, что насквозь пропитаны пряным и терпким соком дерева, его кровью; вишня сгорает в огне, но не стонет, не молит о пощаде, позволяя пламени своими языками лизать и выедать её кору. И если присмотреться, то можно было бы увидеть, как кто-то двигается тенью среди этого ужасного пламени. Она приглядывается — видит мальчишку примерно её возраста, собирающего обгоревшие ветки вишни к себе в мешок. Не сводит взгляда с того, как он аккуратно кладет их на белую глину, которая тут же начинает окрашиваться кровью умирающего дерева, а после весело смеется, говоря что-то о том, что дерево это было слабым, а оттого и не смогло пережить ураган. Он говорит, что у него не было и шанса. Слишком молодое. В девичьей голове пробегали мысли, которые однозначно принадлежали не ей. Какие именно? — Даже миг увядания вишни достоин восхищения. Нельзя отворачиваться. Нельзя печалиться. Ведь перед тем кратким мигом, когда она увянет, а лепестки её цветов начнут осыпаться на землю, она будет прекраснее, чем была раньше, — голос внутри её головы болезненно-хриплый и однозначно не подходит юноше. Но эти мысли точно принадлежат ему. Ей кажется… Словно они знакомы уже очень давно. Мальчик мягко и ласково касается прядей заляпанных кровью волос, нашептывая что-то о том, что подлинное одиночество — участь всех сильных людей. Дана наконец-то пришла в сознание. Туманная дымка перед взором янтарных глаз рассеялась, и теперь она могла разглядеть два изуродованных трупа, что лежали возле неё. Одежда была порвана в нескольких местах, на теле остались синяки, но… Её не тронули. Просто не успели. Лица нападавших навечно застыли в мерзких гримасах, а кости просачивались наружу. Было ясно лишь одно — жизнь утекла из насильников неумолимо и стремительно, как вода сквозь пальцы. Это… Невозможно. Здравый смысл говорит, что она должна была пострадать. Лишиться чести, а может, и жизни. Неправильно. Странно. Необъяснимо. Что с ней случилось? Едва девочка приподнялась с твёрдой поверхности, как ломота в теле резко дала о себе знать. Она чувствовала себя омерзительно. Острые мелкие камешки больно ранили руки и голые колени. Замерзшее тело не хотело слушаться. Но Дана выбралась. Голова гудела так, словно в ней заперли рой диких пчел, не позволяя сосредоточиться, а приближающиеся голоса, что доносились с улицы, говорили лишь об одном: ей не удастся сбежать. Легионеры распнут девочку, и она будет умолять о смерти под палящим солнцем. — Я убила их? Что я наделала? — Дана спрашивает в пустоту. Её дурманил запах полыни, тело пронизывал ветер, хотелось оказаться в помещении, среди людей. Этого же стоило и бояться. Туман опускался серой вуалью на широкую, безбрежную степь. Порывистый резкий ветер приятно охлаждал разгоряченную кожу. Слегка оперевшись ладонью о шершавую кладбищенскую стену, она взглянула вперед. Боль накатывала обжигающей мрачной волной, как-будто у тринадцатилетки были иглы в висках. Сила, проснувшаяся в ней, не утихала ни на миг, подталкивала в спину, шептала сотнями разных голосов. Девочке казалось, что сегодня случится то, чего она ждала, наверное, всю свою жизнь. Она кивнула своим мыслям, поморщилась от резкой боли, вызванной движением, и подошла к сторожке. К сторожке плыла чёрная тень, двигаясь неровно, с остановками, будто что-то незримо мешало ей по пути. Мужчина неспеша ходил между кустов, ища что-то блуждающим взглядом и монотонно насвистывая под нос какую-то почти забытую мелодию. Если бы кому-нибудь довелось видеть его сейчас издали, вероятно, приняли бы за скитающегося бродягу, юродивого или заблудившегося. А может, воображение наблюдателя придало бы увиденному черты нечистой силы, кружившей над мёртвыми и тревожившей их покой в своих тёмных целях. Его губы невольно скривились в язвительной ухмылке, а рука потянулась к девчонке. Недобро и почти неслышно усмехнувшись, проведя рукой по камню высокой стены, неизвестный распел колыбельную её матери:Солнце закрыто черною рукою, Леса воспылали и стали золою. Не бойся, дитя, тебя я снегом укрою, И станут кости мои твоею стеною. Живи, дитя, живи. И Мать-Земля будет жить с тобою