Дела семейные

      Сны с Беатрис отступили ещё тогда, когда они с ней — с ней ли? — смогли, наконец, нормально поговорить, обсудить произошедшее и то, чему произойти ещё только суждено. Нет, Ризотто давно принял тот факт, что почти вся его семья ушла в прошлое, какую-то её часть он даже и не помнит почти за туманом слёз, но только в тот момент смог отпустить их, прекратить донимать себя нескончаемым потоком «А если бы…?» А если бы он не купил кофе в той крохотной кафешке по дороге? Если бы взял рейс пораньше, он же был, не так ли? Всё это давно утратило свой смысл. Хотелось поднять глаза к небу и поблагодарить сестру, но было ли то видение реальностью, или же самозащитой его натренированного многими годами сознания? Кто знает? Кто сможет объяснить ему?       Теперь ночи были пропитаны безжалостной тьмой, как им и полагалось. Да, он сменил кровать с одиночной и жёсткой на мягкую двуспальную — так было гораздо уютнее до этого случая, который он не может выкинуть из головы, как ни пытался. Слишком реалистично, слишком в его стиле и слишком дорого всё то, что он умудрился потерять. Хуже, чем любой кошмар, который ему приходилось видеть.       Во сне он просыпается, зная, что видел только что ту реальность, в которой живёт, что она далека от истины сейчас, в этом мире. Видит знакомую почти до безумия усмешку в зеркале — свою и одновременно чужую, которая говорит о многом. О том, что жизнь не так проста, как там, в его сне. Читает свою-чужую биографию, одновременно такую же и совершенно иную, словно книгу, написанную ребёнком. Да, он снова убийца, но не вольный стрелок, а шавка на привязи у того, чьего имени даже не знает. И у него есть команда таких же идиотов, что позволили надеть на себя шипованные ошейники, которые, как оказалось потом, были зубцами внутрь. Им многое запрещали, но многое сходило с рук из-за уникальности, незаменимости каждого в определённой ситуации. В какой-то момент показалось, что это идиллия, но… всё, что связано с ним, имеет отвратительное свойство плохо заканчиваться.       Он видит в этом мире их — людей, которые так дороги в настоящем. Преподавателей из школы, с которыми имел честь работать одно время, к которым питает уважение и лёгкое подобие привязанности. Они, как и он, всё те же, но одновременно совершенно другие. Манеры, привычки, характер — словно качественная пародия, показанная комиком на сцене дорогого театра. А ещё у них у всех есть… силы, которые сложно описать словами. Металлика проходит дрожью по всему телу, застывает в крови и рассасывается, подчиняясь ударам сердца. Металлика? Серьёзно? Звуки похожи на лай. Пульс становится оружием.       Прошутто… Знакомый костюм, знакомая причёска и угроза во взгляде, уже ставший родным изгиб позвоночника под пальцами. Наверное, им просто-таки суждено было сойтись и здесь, в мире, где заказ поступает от одного лишь всесильного Босса, которого никто и никогда не видел, но чувствует на себе его взгляд каждую секунду. Этот Прошутто не плюёт на чужое мнение, но только мысли команды ему действительно важны. Даже адрес их дома тот же, вот только на месте уютной многоэтажки небольшой особняк с отвратительным отоплением и неухоженным садом. Он помнит раны, которых не было, и единственный раз, когда этот непробиваемый мужчина, чей костюм оплетён паутиной, по-настоящему плакал. Ризотто тогда поклялся, что никогда больше такого не допустит. Просто будет жить дальше, ощущая тепло под широкими ладонями, надеясь, что вечность на их стороне, что он проживёт чуть дольше, чем принято в их кругах. Не только там — в обоих мирах.       У него дурацкая шапка, которая почему-то дорога, и плащ, сам по себе отличный, под которым он не носит ничего. Всего лишь рабочая одежда, повседневная не отличается совсем, даже, кажется, фирма та же. Удивительно, как она существует и здесь. Бессмертие брендов больше не кажется мифом.       Гьяччо приходит поздно. Ризотто до последнего думал, что его нет в этом мире, но, как оказалось, они тут просто не родственники. Его племянник здесь старше, а волосы всё ещё выкрашены в голубой, хотя краска ли это? Он замкнутый и озлобленный, пускай отношения между ними не так уж плохи, а Ризотто думает, что здесь, в этой вселенной, он не сломлен увиденным, не шарахается от теней и не засыпает со светом лампы — большого куска каменной соли с лампочкой внутри, привезённого с какой-то экскурсии по шахтам — надеясь, что Ризотто его не поймает, не отчитает, как когда-то давно. Этот Гьяччо потерял не семью, хотя и это, если честно, тоже, но мечту, за которой гнался так давно. Он, сам того не замечая, смотрит на Ризотто почти как на идола, называя только «капо» и никак иначе, потому что имена — слишком личное и недостойное по его мнению. Слишком приземлённое для такого как Ризотто Неро.       У него нет сил думать, а была ли в том мире Беатрис? Или, быть может, есть?       Мелоне приходит через пару лет, никак не связанный с Прошутто в этом ненормальном мире. Он весел и всё так же засматривается на девочек, как и в свои нынешние четырнадцать. Кажется, что он так и не вышел из пубертатного возраста, всё такой же остроумный, наглый, моря ему по колено, а девушки по пояс для вполне понятных целей. Он легко вливается в команду и тот, другой Ризотто жестом железной руки ставит его в пару с Гьяччо, следуя каким-то своим соображениям, наблюдает за ними, будто всё происходящее — большой и глупый эксперимент, который он зачем-то проводит. Эксперимент проходит успешно, хотя и не без подводных камней. Здесь Гьяччо и Мелоне вместе, они поддерживают друг друга эмоционально и физически, и Ризотто понимает, что он ничего не имеет против подобного развития в их мире. Пока что ничего такого нет, но есть что-то неуловимое между ними двумя, не укладывающееся в его представления о подростковой дружбе. Плохо ли это? Нет. Желает ли он счастья? Да. Иначе и быть не может.       Всё идёт по пизде в один отвратительный солнечный день, когда не плавится, кажется, только White Albom, да и то далеко не факт. Сорбет и Джелато, его старые друзья в обеих вселенных, выступают первые против того резкого снижения гонораров, за что и платят своими жизнями. Они ещё нужны, никто не собирается отказываться от услуг кучки профессиональных убийц, но дело сделано — поводок затянут до хрипа, до боли в горле. Они подавлены, они обезумели, словно одичавшие собаки. Каждый из них привык жить на широкую ногу, откладывая по паре зелёненьких на чёрный день или похороны, но потом резко раз — и они выживают на жалкие гроши, даже офисный планктон стал резко получать намного больше, чем хищники из мафии.       Гьяччо винит себя в произошедшем, а Ризотто не в силах сказать ему, что вины мальчишки тут нет и быть не может. Он так и не смог поехать на похороны. Мелоне всё-таки едет, его глаза красные, будто от наркотиков. Ризотто не исключает, что так оно и есть, и не осуждает, как не пытается заставить себя, — не тот случай, но и обнять не может. Прошутто рядом, сжимает его руку, и нельзя понять, кому из них этот жест нужнее. Мелоне не сразу замечает, что по подбородку у него струится кровь — он чуть не откусил себе язык, не осознавая. Алая капля на белоснежном воротнике как символ начала войны. Мужчина закрывает рану Металликой, пользуясь тем, что здесь у них одна группа крови, а потом отсылает прочь. Вместе им будет проще пережить потерю.       Он не считает дни, значение имеют лишь мгновения. Днём он один против всего мира, а по ночам приходит Прошутто, обнимает, склоняет голову себе на плечо, хотя это и неудобно, — разница в росте слишком большая — усаживает рядом. Шрам под чёрным платком сияет белой линией на атласе его тела. Тот же шрам, та же забота, пускай тут маска чуть крепче реальной, а тело — не такое бледное. Знакомая нежность щемит грудь.       Пара месяцев пролетают для него в этом сне несколькими пустыми секундами. Формаджо уходит первым. Он не должен был вступать в драку, задание было в добыче информации, но переоценил себя, нет, свою выдержку. Иллюзо, чуть не обезумевший из-за смерти друга, что последовал за ним, нарушил тогда приказ, выдвинулся без поддержки и проиграл — один против троих, шутка ли? Прошутто не просит — ставит в известность, а тупая попытка удержать, спасти жизнь проваливается с треском. Болезненно.       Он видел их тела. Формаджо, изрешеченный пулями, Иллюзо, от которого остались лишь жалкие ошмётки — в груди щемит уже не от нежности, там поселилась боль. Он помнит, как скрылось под чёрным пластиком полицейского мешка лицо Мелоне, такое безумно бледное, почти белое, со странным, удивлённым и болезненным выражением. Как Гьяччо, даже тут худой и едва дотягивающий до среднего роста, лежит в луже воды, которая медленно окрашивается в алый. Он не успел примерно минут на десять — тело холодное, но разве тот когда-либо мог похвастать тёплой кожей? Самое страшное отпечатывается на внутренней стороне век — Прошутто мёртв, его правый глаз вытек, уродуя породистое лицо, на месте руки и ноги — лишь культи, огрызки с торчащими костями. Ризотто поднимает этот осколок такого, кажется, далёкого прошлого, прижимает к себе отчаянным жестом. Он слышал дрожащий голос Мелоне — в тот раз не успел он, причём тоже совсем немного. Мужчина морщится во сне, прогоняя кошмар, чтобы тот не смел становиться реальностью. А потом… Он видит собственную смерть. Зрителем, будто со стороны. Как же глупо, скажет он, проснувшись, но сейчас чувствует лишь отчаяние, лишь желание покончить со всем этим. И небо, сейчас так сильно похожее цветом на глаза, которые он видит каждое утро…       Белизна, как и в тот раз, когда он видел Беатрис, будучи в руках врага. Напротив стоит он сам, с чернеющими дырами по всему телу и уставшим, задолбанным взглядом. — Твои ещё живы, да? — Ризотто кивает, прекрасно понимая вопрос. Поправляет жестом волосы, глядя на себя, словно в кривое зеркало. — Береги их.       Он, другой он, хлопает по плечу, будто передавая эстафету, и уходит туда, к нему за спину. Мужчина уверен, что не хочет, нет, не так, что ему нельзя сейчас оборачиваться, как бы сильно не хотелось.       Ризотто видит над собой лишь белый потолок с аккуратным рядом мелких ламп, что идёт наискось. Его дыхание всё такое же ровное, но глаза открыты, а красная радужка, кажется, горит от соли. Прошутто, такой тёплый и живой, с распущенным на ночь волосами, лежит совсем рядом, спрятав лицо у него на груди и частично навалившись своим телом на чужое. Он не одет, впрочем, как и обычно. Такой сейчас беззащитный, хотя под подушкой два ножа и пистолет, а что под кроватью — Ризотто старается не думать, раз за разом проводя ладонью по голове партнёра, пытаясь делать это невесомо, пускай руки так сильно дрожат. — Риз, — тот сонно щурит глаза, — что-то случилось?       Поднимается, обхватывая коленями за талию. Гибкий и прекрасный. Живой настолько, что хочется плакать от осознания — в том сне нет ничего реального. Одно лицо, один характер, но тот Прошутто мёртв, а этот сейчас смотрит с хитринкой и беспокойством, спускаясь чуть ниже, уже практически откровенно соблазняя. Он уже проснулся, Ризотто уверен, хотя и не понял до конца, что послужило катализатором такого поведения сейчас. — Нет, ничего такого, — Прошутто будто ждал такого ответа. В лунном свете его улыбка становится мистической, и Ризотто не знает, как он сейчас должен выразить то, что бурлит внутри. — Ты же знаешь, что нимфомания — это болезнь? — Да? — спускается ещё чуть ниже, показывая однозначность намерений. — Тогда я рад, что встретил Вас, доктор.       Он думает о своём ещё несколько секунд, пытаясь утопить горечь как можно глубже, дать любимому человеку то, чего он хочет прямо сейчас. Пока они живы, но в какой-то момент всё может пойти не по плану, как там, в той придуманном — а придуманном ли? — мире. Перехватить, сменить позицию, прижать к кровати, ловя резкий выдох и самодовольный взгляд. И пусть всё, что он успел увидеть, летит в тартарары — Ризотто не позволит этой идиллии закончится в этом мире. Если понадобится, он станет властелином, свергнет правительство по всему миру, взорвёт луну — что угодно, но они будут жить. А потом у них был грандиозный sex, но мы вам этого не покажем.