Дела семейные

      Первые несколько мгновений Ризотто не чувствует ничего, лишь приятную невесомость, словно все органы чувств разом отказали, оставляя его в блаженном неведении. Потом пришла скованность, тело стало деревянным, неподвижным, словно он действительно врос в землю, стал её частью. Неправильное, неприятное ощущение для его тело, ловкого и быстрого обычно. Память возвращается медленно, словно нехотя…       Прошутто, который стоит у окна, держа в одной руке сигарету, догорающую без его помощи, во второй — стакан вина. В этот раз он принёс его сам, хотя обычно проставлялся Ризотто. И сегодня они в его квартире, а не в кафе, куда взяли за привычку заваливаться каждые два дня. Мужчина тяжело вздыхает, понимая, что пришло время того самого разговора, который оба до последнего откладывали, пытаясь притвориться, что не замечают, не знают, словно санзару на одной из футболок Мелоне. Закатывает рукава водолазки, пытаясь хоть как-то сосредоточиться. — Так больше не может продолжаться, да? — он сам решил, а теперь зачем-то просит совета, одобрения. Ризотто не отвечает, застывая мраморной статуей. — Скажи мне тогда, что из всего этого не было ложью?       Вино в бокале мелко волнуется от дрожи, хотя рука, кажется, остаётся твёрдой. Ты хочешь спихнуть вину, да? Ты хочешь убедить себя и других в том, будто кто-то соврал тебе? Зачем? Ты не можешь не знать, что организация, нанявшая тебе, не пользуется уважением даже в криминальных кругах.       За окном мягко падают крупные хлопья снега — первые в этом году. — Ничего, — отвечает Ризотто, замечая, как начинает кружиться голова. Алкоголь замедлил действие снотворного, позволив им поговорить. Он видит, как Прошутто подходит, но смотрит не так по-другому — его взгляд холоден, в нём решительность раскалённым вином, отчаяние, такое обманчивое, почти нечитаемое. Болезненное. Можно было догадаться, что вот этим всё и закончится, но… ничего страшного.       Верёвки жёсткие и явно с примесью железа, они больно впиваются в запястья, мышцы пресса и ноги. Стул тоже массивный и железный, в Америке на таких казнят. Ризотто сейчас интересно только где же эта громадина была всё это время. Он знает, что даже его сил, превышающих обычные человеческие в полтора раза, не хватит, чтобы вырваться. Он в ловушке почти впервые в жизни, но восхищаться пленителем не может — разве что его решительностью и, совсем немного, двуличностью. — …да, по семейным обстоятельствам. Так получилось, что его родители прилетели на неделю, они не виделись уже девять лет. Да, спасибо.       Обрывки разговора доносятся как сквозь вату — к слуху ещё не вернулась его обычная чувствительность. Он видит фигуры, слышит приглушённое скотчем мычание, а один из свободных силуэтов всё вьётся вокруг второго, будто не находя покоя. — …нечестно! — Сколько бы раз ты не повторил, моя работа никуда не денется, — голос Прошутто, уже различимый, хотя всё такой же бесчувственный, бьёт по перепонкам. Ризотто немного интересно, что ждёт его дальше, но сейчас есть множество других вопросов, которые волнуют сильнее. Один из них находит свой ответ тут же, стоит только повернуть голову: рядом с его креслом стоит стул, самый обычный, взятый явно с кухни, где они сидели ещё несколько минут — часов? — назад. Фигура Гьяччо узнаваема только по дерганным непрерывным движениям и яростному мычанию. — Прости, он проснулся не вовремя, — проследил Прошутто его взгляд. — Мне жаль.       Ничерта ему не жаль. Совершенно. Это читается в каждом движении, в положении головы и напряжении рук. Они не закончили разговор, хотя так, наверное, никогда и не закончат, не так ли? Мелоне хватает брата за руки, пытаясь если не остановить, то хоть притормозить, но у него не получается. Ризотто видит, как идут буграми мышцы под кожей подростка, совсем не слабого физически, судя по подаче мяча. Последний раз они вчетвером играли в бейсбол три дня назад, а теперь всё закончится. — Да послушай ты! — Мелоне бросает виноватый взгляд в их сторону. — Мы же можем просто сбежать! Все вчетвером! Синьор Винченсо же делает отличные паспорта, а я могу убрать следы в сети!       Прошутто, ловко извернувшись, клеит на рот подростка скотч, вынуждая замолкнуть на несколько секунд. Он хочет что-то сказать, его лицо искажено сотней, нет, тысячей непонятных, нечитаемых эмоций, которые, должно быть, так сложно выразить словами. Боль, опаска, нежелание терять кого-то близкого, дорогого. Возможно, в этот раз покусились на самого Мелоне. Свою жизнь Ризотто любит и ценит, хотя к смерти готов всегда — noblesse oblige. Отдать её так дёшево… ОН готов. Поставив столь многое на кон из-за этого человека и собственной иррациональной тяги к нему, нужно быть готовым к поражению. — С какого момента ты знал? — почему же сейчас их общение свелось к вопросам, заданным глухим голосом? — Со второй недели.       Честность давно перестала быть союзником — Прошутто жмурится, будто не в силах поверить в собственную слепоту и промахи. Пускай. Напряжение сочится на улицу сквозь щели в окне, а стене, кажется, трескаются, не в силах его выдержать. Мелодия звонка прорезает внезапную, столь громкую тишину. — Да? — Прошутто почти шепчет, словно разом лишившись всех сил. — Десять минут, синьор Дыо.       Он будто разом становится выше, выпрямляясь, будто одно имя заказчика наделило его небывалой стойкостью. Он указывает Мелоне на них ладонью, приказывая присмотреть за пленными столь прозрачным жестом. Его шаги слишком громкие и широкие, будто дёрганные. Дверь хлопает, кажется, оглушительно громко, хотя Ризотто знает, насколько же тихим был громоподобный звук на самом деле. Мелоне смотрит ему в глаза с загнанным выражением — паренёк, который так и не научился обращаться к нему без «синьор», так сильно хочет помочь, вот только чем? Понятно, что он умеет вязать и развязывать разнообразные узлы, но Ризотто обмотан не простой верёвкой, а чуть ли не тросом — тут даже большие садовые ножницы будут сомнительным помощником. — Развяжи Гьяччо, а потом бегите отсюда. Оба.       Это глупо и Гьяччо рвётся сам, вновь мычит с былой яростью, но замолкает под горящим взглядом, пока Мелоне что-то химичит с узлами за его спиной, предусмотрительно не став вынимать импровизированный кляп. Ризотто знает, что если мальчишка сейчас не отступится, если останется верен их дружбе, что смогла превзойти чувства взрослых, то у них получится сбежать. Быть может, даже из страны. В подвале, в комнатке за потайной стеной, в которую посторонним точно никак не попасть, не говоря уже о том, что они ни разу не дали Прошутто даже повода проверить подвал несколько дополнительных раз, организовав второй полигон на чердаке, есть оружие, поддельные документы — на каждого по нескольку готовых и паре запасных, в которые только фото вклеить, и, само собой, деньги. Действительно много, наличными и на нескольких карточках, зарегистрированных на «фантомов». Они часто проговаривали этот момент, но Гьяччо явно никогда не думал, что ему действительно придётся следовать этому полубезумному плану. Он сам распутывает верёвки на ногах, когда его руки уже свободны, только после этого убирая кляп. Молчит несколько долгих милисекунд, хотя губы приоткрыты. — Я не могу тебя оставить! — срывается, хватаясь руками за верёвку, дёргая её изо всех сил.       Его руки покраснели, передавленные скорее им самим и постоянным сопротивлением, чем Прошутто, футболка, тоже красная, измята, а на джинсах, как, впрочем, и на голых запястьях, остались следы. На коже они отпечатались с пугающей точностью, так что можно было рассмотреть каждый виток снятых пут. Ризотто отводит взгляд. — Мы это уже обсуждали, сейчас не время начинать заново.       Мелоне смотрит с благодарностью — Прошутто явно не врал, когда рассказывал, что его брат со всеми мил, но не было ещё человека, которого он называл бы другом. Что же, теперь такой человек есть, раз уж парень ослушался старшего. Тянет Гьяччо за футболку и руку — тот морщится от прикосновений к краснеющим ранам со стёртой кожей. Ризотто кивает, прикрывая глаза. Он чувствует, как племянника затапливает злоба и отчаяние, как тот хочет сейчас разыграть скандал, отпустить себя, но он не дурак. Знает, что пора бежать, что только у них двоих есть такая возможность, знает, что это может даже подарить Ризотто несколько часов жизни, если за ними отправят погоню. Знает, так что не оборачивается.       Прошутто возвращается достаточно быстро, ведя с собой двух рослых мужчин, на фоне которых кажется, сам выше среднего, почти лилипутом. Один из них в чёрном костюме, а длинные волосы собраны в аккуратную косу, очки в позолоченной оправе подчёркивают тонкость черт, другой же одет в серебристое, а его лицо, пускай и грозное, полно некого подобострастия. Ризотто смотрит на них, пытаясь уловить хоть что-то знакомое, но не выходит. Они переговариваются о чём-то вполголоса, стоя в нескольких метрах, но звук будто выключили, приходится читать по губам. Он давно этого не делал, но навык, выработанный однажды, непросто забыть.       Они говорят о том, что должны что-то узнать, говорят о наркотике, который должны привезти с минуты на минуту. А вот это уже настораживает. В последний раз его накачивали чем-то подобным лет так пять тому назад, да и то подстраховавшийся заказчик нанял ещё одного киллера, так что всё обошлось. Он помнил, как тогда думал о Гьяччо, который остался дома один и сейчас, наверное, сходит с ума от страха, а потом о Беатрис и Альфонсо с которыми так рад будет снова увидеться. Он не верит в бога, но что же оставалось? Он знает, что Гьяччо с Мелоне уже должны были спрятаться в подвале, если ещё не сбежали. Он замечает встревоженный взгляд Прошутто, который заметил отсутствие брата и второго пленника, но молчит, не собираясь выдавать их Карсу и Ваму, как, если судить по услышанному, зовут прихвостней Дыо. Он чувствует, как наваливается внезапное спокойствие, сдерживаемый смех давит на грудь, а сердце, кажется, готово выскочить туда, на встречу другому, такому же беспокойному. Они могли бы сбежать, так почему? Он не верит, что у Прошутто у самого нет запасов на чёрный день, почему он выбрал их, если они вчетвером могли жить безбедно по поддельным паспортам, быть может, забросить своё небезопасное ремесло? Ризотто чувствует чужое напряжение и… сожаление? Возможно. Он расслабляется и прикрывает глаза. Он знает, что нужно этим придуркам, но не отдаст им желанную информацию. Куджо рассказал ему, как вообще просочился адрес, хоть и приблизительный, взяв на себя всю вину, которая там действительно есть. Будь уже что будет. Остаётся лишь слепая надежда — на то, что сестра не убьёт его за Гьяччо, который остался теперь совсем один. «Прости, я сделал всё, что смог».       Они говорят недолго — минут пять, если он правильно посчитал — после чего переглядываются и притаскивают из комнаты Мелоне компьютерное кресло. Самое, наверное, удобное из всего, что нашлось в квартире. Прошутто заливается краской, впервые, кажется, жалея, что купил брату «взрослый» экземпляр, обтянутый чёрной кожей. Больше подходит боссу мафии, чем парнишке, которому нет и пятнадцати. Ах да, Гьяччо же как раз скоро пятнадцать. Грустно, что он опять пропустит.       Дверь распахивается со сквозняком, пуская по коже орду приятных мурашек. Дыо в своём жёлтом, аляповом костюме, похожий на персонажа каких-то комиксов, которые Ризотто любил в детстве, осматривается с почти собственническим видом, после чего садится в то самое кресло. За ним следует третий подчинённый, смуглый мужчина с седыми волосами, торчащими по обе стороны головы, но следует не один… Он тащит мальчишек в буквальном смысле за уши, а они вертятся, как угри на сковородке, в тщетной попытке вырваться. У обоих заклеены рты, а руки небрежно перехвачены за спиной пластиковыми наручниками. Глупо. Как же глупо! Ризотто ведь действительно подумал, что они смогут уйти…       Спустя секунду Мелоне летит в объятья к брату, который не успевает спасти его от соприкосновения с полом, так что Ризотто видит разбитые колени под разорванными джинсами, а Гьяччо — на свой же стул. Обводит людей вокруг с вызовом, одним взглядом расчленяя врага. Ризотто думает, что если бы всё было так просто, они бы давно сбежали отсюда. Прошутто отводит взгляд, сжимая в руке запястье кузена, не давая сдвинуться с места. — О, воссоединение семьи, как трогательно, — голос у Дыо глубокий и выразительный, однако в нём чувствуется насмешка настолько яркая, что сама по себе будит всё отрицательное в людях. — Куро, он же Ризотто Неро, тебя было не так-то просто выследить. Понравилось дурачить моих людей?       Вопрос звучит как риторический, но затянувшаяся тишина намекает, что Дыо действительно ждёт ответа. Впрочем, пускай ждёт дальше — его право. Ризотто отворачивается. Будь он здесь один, всё было бы гораздо проще. — Слушай, — мужчина кладёт одну ногу на другую. Вид у него одновременно дурацкий и хозяйский. — Ты же прекрасно знаешь, зачем мы здесь. Конечно, в живых мы тебя не оставим, это понятно — ты убил действительно многих моих людей, да, просто бизнес, я понимаю, ничего личного, это всё равно было… достаточно грубо. Но мы можем его отпустить, верно?       Длинный палец с не менее длинным ногтем чуть ли не утыкается Гьччо в лицо — не будь сейчас кляпа, парень просто укусил бы его, Ризотто уверен. Чёрт… Если он скажет, где сейчас на самом деле находится Джотаро Куджо и главный офис Фонда Спидвагона, то тем самым предаст организацию, на которую работает уже много лет, а если не скажет — обещание, данное девять лет назад, посмертно, стоя в луже крови. Гьяччо смотрит невыразительно, но… Ризотто лихорадочно соображает. Не факт, что Дыо сдержит слово, он как раз-таки знаменит своей лживостью даже в их кругах, да и Гьяччо же не будет сидеть на попе ровно, если останется в живых. Элементарно не сумеет, умрёт в ближайшей подворотне, как пить дать. Ризотто молчит и тишина затягивается. По лицу Дыо с его хаотичными, неправильными, но привлекательными чертами расползается опасный оскал. Один его жест, полный власти над этими людьми и Прошутто, который тщетно пытается выбраться из клейкой паутины подчинения, запутываясь всё сильнее, — и мужчина с косой подносит два шприца, полных желтоватой жидкости, по цвету напоминающей костюм его возможного мучителя. — Она не страшная и никак не повлияет на ваши тела, даже не вызовет привыкания, — это не рассказ киношного злодея, а намеренное запугивание. Наверняка препарат недешёвый, так что тратить его босс не хочет, вот и пытается вытянуть информацию другим способом. — Но заставит переживать худшие моменты жизни раз за разом. А когда действие первой дозы закончится, я введу новую, и буду повторять, пока ты не сломаешься или не сойдёшь с ума. Понимаешь ведь, что начну я не с тебя.       Ризотто дёргается, наверное, впервые с момента пленения. Его память похожа на кладбище — людей, надежд, мыслей, но Гьяччо… Он был там, он не видел, но слышал и чувствовал. Он спрятался там, где его не подумали бы искать, получив кучу фобий, которые мучают до сих пор. Нельзя допускать, чтобы он переживал это вновь, потому что… Потому что не факт, что у мальчишки хватит сил на нормальное существование потом. Кто может гарантировать, что он не умрёт прямо здесь от шока? Мужчина сидит и смотрит, не в силах ничего сделать, как помощник Дыо всаживает отточенным движением иглу в выступающую синеватую вену на руке брыкающегося подростка. Мелоне что-то мычит на заднем плане, рвётся из рук брата, но тот держит крепко. Ризотто шепчет прощание одними губами, ведь если не сделать этого сейчас, то другого шанса может не быть. У них обоих. Мужчина боится, что если тот свет всё-таки существует, первым, кого он там встретит, будет как раз Гьяччо. Он видит, как тело мальчишки напрягается и расслабляется, съёживается, и тот слабо стонет.       Ризотто прикрывает глаза, чувствуя иглу, что безошибочно находит вену, и взгляд Прошутто, сожалеющий, с мольбой в глубине.       Его руки кажутся меньше, чем они должны быть. Пальцы, кажется, были тоньше, да и сам он, вроде бы, уменьшился. Мальчик мотает головой, прогоняя видение. Мама рядом, она читает книгу, пока он ест. Каша пересолена совсем чуть-чуть, это уже привычно и вообще так вкуснее! Глаза у мамы карие, отливают красным за тонкими стёклами очков, а взгляд скользит по строчкам. Сам он тоже умеет читать, но получается медленно и нескладно, так что сейчас просто слушает про храбрую маленькую Герду, которая мчится на северном олене к своему лучшему другу. — А они точно друзья? — спрашивает с недоверием, поправляя собственные очки в неуклюжей красной оправе. У мамы красивее, но брать их нельзя, они дорогие, что, впрочем, не мешает Гьяччо таскать их и изредка примерять перед зеркалом. Они ему не идут ни по фасону, ни по размеру. — Ну… — мама теряется, рассеянно теребя страничку с ярким номером «56». — Наверное.       Она пожимает плечами выразительно, почти наигранно, и улыбается. На ней папина голубая футболка, которая откровенно висит на её хрупкой фигурке, и домашние шорты, она сидит по-турецки на широком табурете. Звонок в дверь звучит зловеще, хотя мальчик не понимает, что ему не понравилось. Хмурится, силясь вспомнить. Нет, не получается. Мама тоже встревожена, меж её бровей суровая складка, а тело напряжено, как перед прыжком. Обычно с таким выражением она целится, когда учит его стрелять в тире. — Сиди здесь, — она поспешно выходит из кухни, поворачивая замок снаружи. Он спрыгивает со стула, подбегая к двери и прикладывая ухо к деревянной поверхности. Слова расплываются, но он слышит возмущение, злобу в родных голосах. Папа, кажется, опять хочет уладить всё миром. В этот раз не получается. Звук пощёчины — Гьяччо отшатывается от двери, заглядывает в окно, пытаясь отвлечься. Крики, но не от боли, а гневные, слышаться из коридора. Мама тоже что-то кричит, наверное ему, что-то похожее на «пожарная лестница». Нет, из кухни она слишком далеко, вот из его комнаты была бы в самый раз. Выходить нельзя и действительно страшно. Сердце гулко стучит и мальчик закрывает руками грудь, чтобы его не услышали, не вычислили по этого громкому звуку. Если у папы не получится, то со всем разберётся мама, мама самая сильная, это же так просто! Садится обратно доедать кашу, подтягивая к себе книгу. Почитает и сам, пока мама не вернётся.       Что-то не так. Слишком тихо после ругани, и это настораживает. Да и скрипучая входная дверь, открывшись единожды, больше не издала ни звука. Выходит, чужие ещё тут, но тогда почему он слышит только один голос? Почему мама с папой молчат? Потом уши различают странные звуки, тихие, но… неправильные. Они продолжаются долго, сопровождаемые шагами ног в тяжёлой обуви, которую в их доме точно никто не носил. Иногда он слышит мамин голос — тоже тихий и очень злой.       Страшно. Что там происходит? Кто эти люди, которые пришли? Книга лежит на краю стола, забытая. Гьяччо открывает холодильник, но он почти пуст, только в дверце стоит бутылка вина, но ему нельзя, это для родителей. Потом слышит звук. Громкий, словно раскат грома. Он повторяется вновь и вновь, раз, наверное, пять. Уши закладывает, он вздрагивает от каждого из них. Куда бежать? Где прятаться? Вся кухонная мебель полна всяких полочек, а он, пускай и не отличается ростом или полнотой, просто туда не поместится.       Вытаскивает незакреплённые полки из холодильника. Оттуда веет холодом, но это не так страшно, как те звуки, как то. почему мама молчит. Она не позволяет шуметь в доме ему, но эти незнакомцы могут, а это значит, что мама просто не может им возразить. Да и звуки как в тире, только громче, как те, что издают мамины пистолеты, а не его, с пластмассовыми пульками. Открывает окно настежь, создавая иллюзию, что ушёл тем путём. Полки лежат маленькой аккуратной стопкой, слишком заметной, если его захотят найти. Спрятать? Подтягивает стул и становится на него, открывая морозильную камеру, быстро засовывает туда лишние детали, отодвигает табурет обратно к столу, а потом садится внутрь холодильника, касаясь руками белых стен. Они лишь немного прохладные и гладкие. Забирается внутрь, подбирая ноги, прикрывает дверцу. Свет гаснет сам собой под всё те же звуки, доносящиеся из комнаты. Они страшные, от них, а не от холода, стынет в жилах кровь.       Он не знает, сколько там просидел, боясь приоткрыть дверь, боясь даже взять книгу со стола. Страх пробирает до костей, а потом и мороз — как оказалось, сидеть там всё-таки очень холодно. Глаза слипаются от долгого сидения на одном месте. Гьяччо растирает замёрзшие конечности, хоть как-то согреваясь, пытаясь прислушаться к тому, что происходит снаружи. Одновременно эхо и приглушение звуков, так что он не слышит родителей, но выстрелы слышит отчётливее, чем хотел бы.       Шаги — не лёгкие мамины и не папины пружинистые, а тяжёлые, в уличной обуви. — Книга, — чуть ли не шепчет голос, мужской, гулкий, незнакомый. — Детская. — Думаешь, есть кто-то ещё? — этот выше, но как-то холоднее. — Не исключено, — мальчик чувствует взгляд, сканирующий всю комнату. Ощущает, что они уже поняли — он не выходил отсюда, не мог сделать это, оставшись незамеченным. Шаги приближаются, заставляя зажмуриться, воображение рисует страшные лица со всевозможными шрамами. Где мама с папой? Что с ними? Почему они не идут?       Ещё два выстрела — он не знает, что было раньше: боль или всё-таки звук. Кажется, что мышцы разрывает на куски, что он сам сейчас разлетится от этой боли. Заоблачной, невозможной. Края ран чувствительные, а кровь, такая горячая, заставляет их гореть вновь. Мальчик застывает с раскрытым ртом, не в силах даже зажать его рукой. Почему так бесконечно больно, если рана такая маленькая? Странно. Но если он сейчас закричит, выпустит из лёгких застывший от шока воздух, то… Будет что-то плохое? Смерть? Слово такое далёкое ещё час назад, почему сейчас так близко? Запах крови насыщенный, он слышен, кажется, даже там, за дверцей, такой обманчиво-толстой.       Человек снаружи стоит ещё немного, потом хмыкает так повседневно, что охватывает ярость. Что с мамой и папой? Где они? Не могли же они его здесь бросить? Шаги удаляются, а за ними и вторые. Гьяччо съёживается, пытаясь прийти в себя. Кровь быстро застывает неприятной коркой, а по застывшей новым потоком льётся свежая. Левое плечо горит, рукой двигать нельзя — боль взрывается вновь, вырывается гейзером. Правый бок — тоже, но там крови больше, она заливает длинные джинсовые шорты. Майка была зелёной, так что алый цвет смотрится болезненно и неправильно. Зажимает раны руками, пускай больно, пытаясь остановить кровопотерю. Выйти и посмотреть что происходит — нет, нельзя, эти люди могут быть всё ещё там. Время застывает, сосредотачиваясь в двух пульсирующих точках на теле. Дверь давно хлопнула, кажется, нарочно громко, но выйти нет сил, впрочем, страха тоже уже нет, остался только металлический запах и невозможная, неправильная боль.       Мальчик не знает, сколько времени прошло. Возможно, он просто потерял сознание, но на сколько тогда? Никто уже не узнает. Толкает дверь вначале правой рукой, потом ногами, тихо хныча от боли, прикрывая глаза. Слёзы текут по щекам, влажные дорожки жжёт от холода. Не может признать, что если мама с папой ещё не пришли, то уже, наверное, не придут. Их забрали, да?       Идти тоже больно, не только в боку — отдаёт почему-то и в плечо. Под холодильником уже есть небольшая лужица крови, новые струйки, порождённые движением, ползут вниз, впитываются в одежду, неприятно прилипают к коже. Боль. Боль. Почему её так много? Слишком много. Голова кружится, мир ходит из стороны в сторону, контуры расплываются, хотя очки ещё на нём. Поправляет их, шипя от резкого импульса в боку. На стекле остаётся кровавый отпечаток пальца, слишком чёткий, яркий, такой, что можно в подробностях разглядеть каждую чёрточку.       Зал просторный и светлый, по крайней мере, он был таким сегодня утром. Гьяччо идёт туда медленно, потому что в комнату родителей ему нельзя, сейчас как раз проснулось вечно дремлющее послушание, а в свою — долго. Мальчик не знает, что делать с этой болью, сейчас хочется хотя бы лечь на диван, как-то ослабить давление на раненое тело. За ним тянется аккуратная цепочка красных капель, не сливающаяся в общую струю.       Застывает в проёме. Нет, не кричит, сил на это уже просто не хватает. Колени подкашиваются, тело прошивает очередной импульс боли. Очки сползают с глаз, но поздно, картинка уже отпечаталась на внутренней стороне век, оставаясь там навсегда.       Папа привязан к стулу, который стоит в центре комнаты. Гьяччо узнаёт его интуитивно и по одежде, потому что лица… его просто нет, оно пропало за пулевыми, которыми покрыто всё тело. Он смотрит на диван, где аккуратной горкой лежат пальцы, а потом на пол — там мама. Её очки, растоптанные практически в труху, лежат у входа. Её руки раскинуты, но они посинели, а всё тело в глубоких царапинах и кровоподтёках. Тут же стоит тазик из ванной, наполненный водой. Гьяччо чувствует, как кричит, но здесь, в этой мучительной реальности, он не издаёт ни звука. Слёзы текут по щекам, застывая в уголках рта. Идти некуда, ничего даже не приходит в голову. Бежать он не сможет, уже нет, не когда мир комкается, теряя очертания, оставляя неточные, расплывчатые образы. Ползёт вперёд, ноги уже почти не держат, падает рядом с мамой, обнимает её, проводя рукой по чертам лица. Она холодная, он — ещё холоднее, лицо угадывается под пальцами, но глаза открыты, он может коснуться глазного яблока. Плачет тихо-тихо, прижимается сильнее, закидывает её вторую руку себе на шею, но тело деревянное, оно не слушается…       Ризотто помнит, что пришёл только через пять часов после зарегистрированной смерти Беатрис. Помнит, как метался проверяя пульс, как вначале даже не понял, что Гьяччо ещё жив. Помнит, как тот умер в машине скорой… Врачи совершили чудо в тот день. Помнит, как убивал тех, кто ответственен за случившееся — медленно, с наслаждением, пока в груди продолжали выгорать остатки души.       Гьяччо был в коме почти неделю. Ризотто часто сидел там, пытался читать книги вслух, потому что слышал, что с людьми в таком состоянии нужно разговаривать, но всё равно терялся и в итоге дочитывал уже про себя эти детские, наивные истории. Когда мальчик проснулся, он как раз вышел за кофе, а вернувшись, застал того, пытающегося встать. Не получалось — прошла только неделя, но мышцы успели застыть от бездействия. Подхватывает на руки и так садится на кровать, склоняя маленькую голову на своё плечо. Сердце мальчика билось быстро, как птичье, но будто откуда-то издалека. Он плакал беззвучно, дрожа и сжимая кулаки, просил не уходить и не выключать свет. Потом годами пугался грозы и громких звуков вообще, засыпал с горящим ночником, думая, что Ризотто не знает, не позволял подойти со спины, чувствуя уязвимость, боясь собственной смерти, потому что никого не осталось, а Ризотто в его глазах оставался бессмертным. И всё же тот момент в больнице был самым ценным и самым страшным. Даже, наверное, страшнее, чем увиденное им в квартире сестры…       Он видит больше, намного больше. Вот Беатрис — нескладный подросток, протягивающий ему нож, она старше всего на восемь лет, но перед ней корчится в агонии один из первых заказов. Родители умерли месяц назад в аварии, так что сейчас Ризотто, если хочет жить, должен закончить страдания этого человека. У него карие глаза, как у папы, так что мальчишка жмурится, но всё-таки бьёт. Он должен. Он уже видел подобное не раз, хотя тогда Беатрис всё больше защищала себя и его. Улица учит быть жестоким.       Вот ему пятнадцать, он промахнулся, загремев прямиком в лапы к одному из мелких боссов. У того правило — не убивать, но калечить особо мучительным способом, заливая глаза жертвы специальной краской, которая одновременно слепит и оставляет склеру чёрной на всю жизнь, чтобы знали, с кем не стоит связываться. Беатрис успевает, приходит вовремя, но чёрт, как же больно! Глаза слезятся, кажется, что их просто вырвали, а вокруг — тьма… Он не спрашивал, сколько денег ушло на реабилитацию. Помнит только, как обнимал сестру и Альфонсо, которые были с ним рядом. Сестра часто отлучалась — Гьяччо был совсем маленьким, за ним нужно было присматривать, так что они с Альфонсо много болтали. Он знал, чем они занимаются, понимал, что жена может свернуть ему шею в любой момент, но… смирился. Он любил эту женщину, он умудрился убедить её оставить их общего ребёнка и принять его предложение, так что же он может иметь против подобного? Шутит раз за разом, что могло быть хуже — к примеру, Беатрис могла работать налоговым инспектором. Она смеётся всегда, даже если не смешно, а на сердце тепло и больно, потому что это — и его семья тоже. Мучительно, а глупый орган, кажется, сейчас остановится, не выдержит вновь этих улыбок. Тот день… Он выходит из аэропорта лишь с рюкзаком за спиной, идёт неспешно, мурлыча что-то под нос, заходит в кафе, подмигивает симпатичной девушке-баристе, а та смущается, рисует на пенке шоколадную паутину и отдаёт ему. Он огорчается, что не получил номера красотки, но ничего, девушек вокруг много. Застывает на пороге, кричит сам себе из этого времени, что туда идти не нужно, он не хочет снова видеть это, не хочет переживать. Глаза открыты, он спокоен, но это здесь, а там душа обливается кровью, душа, которой давно уже нет.       Белый фон. Он не видит себя и не ощущает. Сердце всё-таки не выдержало? Так выглядит смерть? — Ну… не совсем, — голос Беатрис из-за спины, но оборачиваться ведь нельзя, так? — Нет, можешь обернуться сейчас, я не дам им тебя забрать.       Она влетает в него, ниже почти на полметра, чуть не сбивая при этом с ног. Такая же, как в тот день, только живая, с привычно холодными руками, но не настолько, чтобы можно было принять за хладный труп. Рыдания душат его, хочется спросить, где он, что это за место, но из открытого рта не вылетает ни звука. Альфонсо стоит чуть дальше, добродушно ухмыляясь. Ему снова тридцать, а Беатрис — двадцать восемь. Вечно юные, потому что мёртвые. — Прости меня, — она отходит примерно на шаг, держа брата за руку. — Они… — вздрагивает всем телом, — показали знак, который был доверенностью, помнишь?       Как он может не помнить, если они вместе его придумали? Два убийцы, которые не знают, кому доверять. — Они откуда-то узнали всё, даже то, где разложено оружие в квартире, я просто не смогла до него добраться. И один из них взял Ала в заложники, угрожал убить… Я думала, им нужна информация, а не… Остальное, думаю, ты знаешь. Не смей винить в этом себя, слышишь! Ладно, мы не можем дольше тебя здесь удерживать, иначе придётся идти с нами, но береги себя и Гьяччо. Не хочу видеть вас здесь ближайшие пару десятков лет.       Она вновь обнимает его, онемевшего, гладит огрубевшие подушечки пальцев, а потом уходит, нет, исчезает в окружающей белизне. Откуда-то издалека, как через слой ваты, доносятся голоса людей. — Эй, эээээй, — бьют по щекам, а лицо мокрое, вода заливает горло. Ризотто кашляет, отворачивает лицо, но не спешит открывать глаза. — Босс, он очнулся. — Отлично, тогда продолжайте.       Открыть глаза, сразу охватывая взглядом всю комнату. Дыо со свитой сидит в самой её середине, только тот, которого зовут Карс, склонился над ним. За их спиной — Прошутто, отводящий глаза и с мученическим выражением лица, сам уже пожалевший о своих действиях. Ризотто не хочет думать о том, что же тот сейчас чувствует, какую колоссальнейшую вину взваливает на себя, продолжая смотреть на них. Его тело затекло, а ход времени больше не ощущался. Мелоне больше не рвался к ним, но выглядел ещё более подавленным, он будто обмяк на руках брата. Чем-то он напоминал Альфонсо, хотя тот никогда не брал в руки оружия, а Мелоне, насколько он знал, уже побывал на нескольких заданиях среднего уровня.       Гьяччо не сидит, а висит на стуле с зафиксированными на спинке руками. У него во рту импровизированный кляп из обрывка кухонного полотенца, глаза с силой зажмурены, лицо напряжено, кажется, что если бы не полоска ткани — он раздробил бы себе челюсть, слишком сильно сдавив. Он приоткрывает невидящий, мутный глаз, но тут же закрывает его обратно. Очки лежат у его ног с трещиной по правой линзе. — Моё предложение ещё в силе, — мурлычет Дыо. С его голосом это звучит смешно. — Ты серьёзно думаешь, что кто-то доверил бы мне такую информацию?       Доверил бы. Он знает, где находится чёртов Фонд, но если он сломается, то пострадают тысячи людей, даже ради Гьяччо он не может сказать, счёт жизней слишком уж неравен. За спиной слышится движение, но это невозможно, там только окно, которое слишком высоко от земли, хотя и открыто почти настежь — в комнате восемь человек и действительно душно. Дыо вновь делает знак рукой, всё тот же, знакомый. Ризотто обречённо выдыхает. Он определённо не так представлял себе последние часы жизни.       Внезапно верёвка ослабевает. У него за спиной был цельный сложный узел, который не мог распутаться сам собой, а значит… — Сиди тихо, — знакомый с давних лет голос на ухом. В следующий момент аккуратное лезвие летит прямо в лоб Дыо, который, тем не менее, уворачивается. Порыв ветра за спиной и упавшие на пол тяжёлые путы. Аканэ отскакивает в сторону, дальше за его широкую спину. — Рад тебя видеть! Какими судьбами?       Она вытаскивает из-за пояса пистолеты, целясь в Дыо из обоих, но пока что не стреляя, а он разрывает пластиковый браслет на руках Гьяччо. Они посинели, а на запястьях кровят бугристые борозды. Парень поднимает взгляд, всё ещё мутный, но уже не настолько. Видимо, его отходняк продлится дольше, чем можно было подумать, но он по крайней мере дышит — глубоко и рвано. — Проходила мимо, решила заскочить на чашку… крови.       Помощники Дыо тоже вытащили пистолеты, но они — лишь болванчики, давние жертвы этого чудовища, лишённые своей воли. Они ничего не сделают без его приказа, просто не смогут, не запрограммированы. Аканэ, с её перехваченным в высокий хвост чёрными волосами и в камуфляжном костюме со специальным режимом маскировки, о котором Ризотто только слышал, была сейчас как раз кстати. — Как там Куджо-сан? — достать у неё из-за пояса тесак и стать в стойку, приготовившись атаковать. Взгляд сам натыкается на Прошутто с Мелоне, на радость в глазах младшего и облегчённую растерянность на лице старшего. — Сидит с Джолин, — парирует, а на тонких губах змеится улыбка. У неё за поясом несколько ножей, и Гьяччо, с трудом поднявшись, берёт второй. Его руки плохо слушаются и тесак выскальзывает раз за разом, но неизменно оказывается поднят. Напряжение затягивается на несколько минут, пока Дыо не поднимает руки и не начинает медленно аплодировать. — Браво, Неро, — оглашает свой вердикт, — ты привёл сюда человека, который может рассказать мне намного больше, спасибо. Вперёд.       Гьяччо отходит немного назад, чтобы не мешать старшим, смотрит на Мелоне, подзывая глазами, тот отвечает тоже взглядом, указывая на Прошутто, всё ещё держащего его за руку.       В просторной комнате разворачивается настоящий театр боевых действий, а Дыо всё ещё не покинул своего места постановщика. Аканэ мастерски меняет магазины раз за разом, но и у самой по щеке ползёт ленивая капля из пореза, скрытого волосами. Она, вторая среди наёмников всего мира, теснит троих, а Ризотто, немного придя в себя, заходит справа, вступая в рукопашную схватку. Их двое на четверых, а Прошутто, кажется, всё ещё в шоке от всего происходящего в его квартире. Он винил себя в смерти человека, которого смог полюбить, а потом оказалось, что сделал он это как-то уж слишком заранее. Мелоне дёргает его за рукав пару раз, а потом аккуратно отцепляет от себя, уходя в другой угол.       Пособники Дыо уже выстреляли все патроны, что у них были — они явно не готовились к перестрелке, тем более к перестрелке с Аканэ, так что теперь все втроём напирали на Ризотто с его ножом. Напирали уже вдвоём, потому что третий лежал рядом с аккуратным, почти хирургически разрезом на шее. Гьяччо, перехватив нож всё ещё непослушными руками — обеими, чтобы хоть как-то удержать, — кивнул другу, чтобы тот бежал к ним, но…       Мужчина, которого, кажется, звали Карс, заметил их переглядку и, оставив напарника фехтовать на тесаках с признанным мастером в этом, поставил бегущему подростку подножку. Заметил тот вовремя, но, перескакивая, попал под удар предплечьем по шее, опрокидываясь назад. Прошутто, вышедший, наконец, из ступора бежит вперёд. Время словно замедляется, он видит, как блестит нож на коротком замахе, видит, как тот опускается всё ниже, к Мелоне, который на секунду потерял сознание от сильного удара в шею. У Прошутто нет оружия, но чёрт, он не может позволить случиться чему-то подобному!       Гьяччо оседает на пол тоже медленно, словно слоу-мо накладывал кто-то очень неумелый. Прошутто знает, что это обман зрения и на самом деле тот рухнул как мешок с песком, но не может отделаться от отвратительного чувства облегчения. Карс тоже падает, сопровождаемый отвратительным треском кости — нож Ризотто проломил ему череп. Прошутто смотрит туда, смотрит на мальчика, чей живот рассечён вертикально от грудины и вниз, красная футболка, на которой выступает ещё более красная кровь. Он мог защититься, разве нет? Не мог — его руки так и не отошли к тому времени от наручников… Мелоне зажимает рану руками, понимая, насколько от этого мало пользы, Ризотто пытается оттащить его, чтобы действительно помочь, но тот поддаётся не сразу. Где-то на фоне прагматичная Аканэ вызывает скорую. А Дыо… Кажется, его нет здесь уже давно, он оставил своих людей и скрылся задолго до этого. Собственная вина балластом висит где-то внутри, но мужчина не может заставить себя подойти ближе. Он предал свои и чужие чувства, предал Ризотто, Мелоне и Гьяччо. Предал, предал, предал, прекрасно зная, что делает, спасая пускай и не только свою шкуру, но… Можно было полететь к ним самому или попросить помощи у Фонда, почему же только сейчас до него доходит? Когда уже, наверное, поздно.       Скорая приезжает быстро, а Мелоне увлекает его за ними. Он видит, как Ризотто бежит впереди каталки, а потом сидит, обхватив голову руками, в комнате ожидания, а сам застыл в дверях, не в состоянии даже сдвинуться с места. Садится спиной к стене, а люди вокруг даже не смотрят на него, как будто он — пустое место…       Ризотто подходит, кажется, целую вечность спустя, подаёт руку. На запястье у него красная, налившаяся кровью борозда, лишь немного обработанная, так что Прошутто смотрит неверяще, не реагируя, боясь, что это будет обманом — первым из них. — Он жив, — Ризотто говорит на выдохе, чуть прикрывая при этом глаза. — Я рад, — в кармане только зажигалка, сигареты выпали, наверное, ещё в подъезде. Слова о прощении застывают на языке. Ризотто садится рядом, словно делая их… равными? — Я тоже. Гьяччо всегда боялся смерти, а здесь…       Прошутто кладёт свою руку тому на плечо, ощущая чужую дрожь. Немного обнадёживает, что тот не отшатнулся. Видимо, он прощён, осталось лишь простить себя, а это — самое сложное. — Знаешь, они ведь должны благодарить именно тебя, — Аканэ потягивает коктейль, сидя на крыше высотки и свесив ноги с края. — Нет, синьора Куджо, это же вы спасли тогда всех четверых, — молодой мужчина улыбается в ответ. — Я купил вам билет на завтра, как и просили, до Кеннеди. — Жаль уезжать так скоро, старый Неаполь по-своему хорош. — Вы нужны Фонду, так что… — Знаю, просто иногда так не хватает былой свободы, — заносит ногу над краем, подставляя лицо ветру. — Бывай, Буччеллати.       Прыжок.