повеяло холодом

Бродяга призрачное касание чувствует даже спустя несколько часов после их ухода и это его не просто злит – в бешенство приводит. Он впервые тепло ненавидит и тоскует по вечному ознобу. Лучше уж привычный холод, чем это непонятное, непрошеное, чужое. Недостижимое. Поиграются ведь, изнеженные сволочи, в любопытство и снисходительность к дикарям и уйдут спать в свои комфортные клетки. И забудут на следующее утро. Бродяга тоже забыть хочет. Он в запястье зубами вцепляется, душа хриплый озлобленный вой, он кожу раздирает до кровавых полос, лишьбынепомнить. – Как же тебя так угораздило, несчастье ты наше? Муза, кажется, и правда беспокоится. Хотя могла и смириться за столько лет, что Бродяга вечно в неприятности влипает. Муза широкий самодельный браслет у него на запястье шнурует, глубокие царапины от чужих глаз скрывая. Бродяга бурчит что-то похожее на благодарность, но вопрос оставляет без ответа. Признать правду не получается даже наедине с собой. Его снова колотит. Вопреки ожиданиям и здравому смыслу, через несколько дней Брут – какого чёрта ты запомнил это имя? – возвращается. Один. Говорит с Бардом часами, спорит о чём-то жарко, почти живо, лагерь обходит со всех сторон, в хлипкие домишки пристально всматриваясь. И строчит-строчит-строчит в своём смартфоне что-то до бесконечности. Бродяга с него взгляд не сводит и секунды считает мысленно. На шеститысячной после того, как у Бродяги иссякает терпение, чужак, наконец, убирается прочь. Бродяга в тот же миг к Барду подскакивает и выплёвывает ядовито: – Ну что, все наши секреты разболтать успел? – Хватит, Бродяга, – Бард рукой устало по волосам проводит, – твоя злоба беспричинная утомила уже. Не все в Полисе безнадёжны. А Брут во многих вещах смышлёнее Икара будет, поэтому не бросайся на него так сразу. Этот союз нам пользу принесёт, вот увидишь. Бродяга от возмущения задыхается – не хватало ещё вокруг каждого браслетника на задних лапках бегать! Других изгоев это, кажется, ни капли не смущает. Девчонки малолетние сбиваются в стайку и смотрят украдкой из-за стены, когда Брут снова приходит и рулоны солнечных батарей по крышам раскатывает. Ещё и вздыхают очарованно, глядя на его сладкую мордашку. Н а в е р н о е, сладкую: сам Бродяга не видел, не знает, принципиально не хочет смотреть. Взгляд Бродяги непроизвольно на руки чужака соскальзывает, обнажённые под закатанными рукавами белой рубашки. Непозволительно ловкие, умелые для горожанина руки – машинально отмечает Бродяга – которые и тяжёлые пласты металла на крыше двигают без особого труда, и тонкую структуру приборов крепят аккуратно, почти нежно. Ночью в лагере в разы теплее становится. У Бродяги внутри гадкое чувство ворочается, когда он понимает, что чёртов-домашний-преступно-тёплый Брут теперь всех изгоев согревает разом. На Бродягу эти дешёвые подачки не действуют, он холод сильнее обычного ощущает, засыпая под открытым небом, и даже в палатку возвращаться не планирует. Всё равно не поможет. Бродягу согревает только присутствие Брута, когда тот заявляется на следующий день. Согревает исключительно закипающей под рёбрами ненавистью и ничем иным, безусловно. Девчонкам Бродяга готов простить их восторг бестолковый – дети, в конце концов, а тут городской любимчик нарисовался, один костюм которого стоит дороже, чем вся их жизнь. Но когда парни, ровесники и приятели Бродяги, начинают к Бруту тянуться и помощь свою предлагать, это ощущается как личное предательство. – Что. это. такое? Бродяга почти бьёт Брута по руке, цепляющей металлическую жуть на дерево, но тормозит себя в последний момент. Слишком много чести. Прикасаться к Бруту до ужаса противно (и – самую малость – страшно, но Бродяга себе в этом никогда не признается). – Защита, волчонок. Украсим этими чудесными штучками периметр вашего дома – и никакое зверьё с мутациями через ультразвук пройти не сможет. – Хочешь нас в клетку посадить?! – Бродяга от злости почти визжит, любой ультразвук своим голосом заменяя, ему надоело на это самоуправство молча смотреть. Кое-кто из Полиса много о себе возомнил. – Сначала тепло, потом решётка, а завтра браслеты притащишь, убеждая всех, что так и нужно? – Дурак, – мягко усмехается Брут и совершает несусветную глупость, спиной к нему поворачивается, всё-таки вплавляя металл в древесную кору. – Свобода свободой, но кто заставляет отказываться от комфорта? Бунт – это не на голой земле по ночам мёрзнуть, бунт – это другое совсем, ты поймёшь однажды. А на свободу твою я не претендую... «...пока» – читает Бродяга между строк. И сдвинуться с места не может, одним взглядом спину Брута провожая.