Назови мне имя свое

Проведя без сознания несколько дней, Дея казалась себе деревянной. Словно все тело ее — стылое, сырое полено, его трухой давятся черви и раздирают голодные жуки. Все кости, мышцы, связки, сухожилия ее ныли, стонали и жалились, как им тяжело и как они устали. Дар прижигал боль своим жаром,  но она все равно  просыпалась там, где меньше всего ждали. Темное семя съежилось внутри, стихло, подтянув свои ростки поближе и совсем не требуя подпитки — как будто понимало, что дать ему нечего. Но даже когда резерв ее восстановился до жизненно необходимого уровня, когда отпустила тошнота и головокружение, тело все равно не слушалось — будто и правда сделавшись деревянным.  Смертник смотрел на неё из полутени, смотрел почти все время, и взгляд его лежал на ней покрывалом — густым и плотным. Поводя плечами, она ощущала его тысячью колючек под кожей, что разом приходили в движение. Он был все время рядом, он прикасался к ней по поводу и без, он подсаживал её на лошадь и помогал слезть, он бежал, держась за ее стремя. Она не смотрела в его сторону, но знала, когда смотрел он. Он смотрел, она ощущала себя деревянной — и боялась сгореть.  И когда поздней ночью она снова ощутила его тепло за спиной, колючки те обернулись раскаленными шипами. Закрыв глаза, она баюкала свое напряженное тело, уговаривала, улащивала: ну же, расслабь ты спину, расслабь руки, иначе треснешь, лопнешь сейчас от напряжения, взорвешься изнутри... спи, ты ведь устала, тебе ведь нужен отдых... Но кожа ее словно сделалась тоньше паутины, ни от чего не защищая, ничего не удерживая внутри... Она так и лежала, почти не дыша, пока не пришла его вахта. И только когда спины коснулся холод, тело наконец скинуло напряжение, как змея — кожу, и она провалилась в беспокойный сон... Под утро слегка потеплело, и землю выслала туманная дымка. Она влажными ладонями прижалась к костру, и затухающие угольки погасли: их утихшее шипение подняло Дею ото сна. Вокруг было тихо: ни шороха, ни треска, как будто туман ватой забил все щели, смял и зажевал все звуки. Она приподнялась, хотела потянуться к огню и развести его снова, когда её резко дернули назад. — Лежи. Тихо. Вдох у самого уха — и волосы на загривке сами собой стали дыбом. Она хотела огрызнуться — напугал до дрожи! — но уловила в тумане движение, и все слова слиплись на языке, тяжким комом сорвались и застряли в горле. Движение то приближалось, то отдалялось, становясь едва различимым, и она наконец начала улавливать звуки...  будто шаги... голоса... даже смех... мелькали в тумане тени, отсветы, вспышки огней... то отдаляясь, то приближаясь снова... они текли и текли, будто рябью, а она ни жива ни мертва сделалась, когда в шорохе голосов уловила знакомый... потом еще один... и еще... Из тумана на миг выметнулась голова оленя с непомерно огромными рогами и тут же исчезла. Голоса стихли, и осталась только мерная поступь, тяжелая, будто лошадиная... если бывают лошади величиной с двухэтажный дом... Приближаясь, силуэт уменьшился, и вот уже видны на его спине очертания женского тела с огромным животом... видны — и почти сразу пропадают в тумане вместе со всеми звуками и голосами... Она пришла в себя, осознав, что стиснула руку, крепко её обнимающую. Голос вернулся не сразу и вернулся изломанным. — Это... — Сегодня зимнее солнцестояние. Грань... особенно тонка. Она и сама это поняла, а теперь, когда броня ужаса распалась, затряслась в беззвучном плаче. Голоса... голоса близких и не очень, знакомых и почти подруг... всех, кого она сама проводила, всех, кого не удержала... Их лица стояли перед глазами, а теперь вот и голоса их ожили в памяти... Она лежала, вцепившись в мужскую руку, уткнувшись в его плечо, а он гладил её по спине и волосам и ничего не говорил — потому что сейчас ей нужно было молчание.  Когда проснулись их попутчики, они ни словом, ни жестом не дали знать, что их минуло. Зачем тревожить и без того измученных страхом и очень суеверных людей?  Как будто мало им дыхания Черноликой за спиной.  Спустя день пути они вышли к Волчьей тропе – широченной топи в одном дневном перегоне от Цитадели. Смертник бежал чуть впереди, не надеясь на один лишь контур, бросая поисковые петли каждую минуту и уводя их в сторону от скопления скверны — её стало больше, в разы больше, и все труднее становилось выбирать дорогу. Он обходил лежанки упырей и скопища кикимор, уводил в сторону от падальщиков и вьющих свою паутину теней, пришедших из-за грани; разгонял болотные огни, что не боялись теперь солнечного света. Менял маршрут чуть ли не на каждом шагу, но вел их на юг — медленно, но верно. Пока навстречу им не вышла тварь. Её было видно издалека – огромная, асимметричная, в лоскутах свалявшейся не то шерсти, не то щетины. Взвизгнула девочка, мужчины похватали дубинки — но ясно было, что без толку. Тварь скалила полуметровые зубы, тяжело переступала безобразно тонкими, будто паучьими лапами, водила из стороны в сторону хвостом с каменистым навершием. Истошно заржала лошадь, и смертнику пришлось подавить ее темным дыханием — а иначе бы понесла всадников прямиком в трясину. Дея сидела неподвижно, только шевелились бескровные губы – вспоминала молитвы своим духам. Мужчины спешились, оттеснив лошадей и женщин за спины. Бесполезно... тварь их увидела, тварь их найдёт. Если только... Смертник прикрыл глаза. Неизбежная... Темная Госпожа и Матерь... Яви милость твою... этим людям не пришло еще время умирать, так ведь? Учуяв светлые Дары, пусть и слабые, тварь двинулась с места. Она перебирала кривыми лапами, приближаясь все стремительнее, и за спиной его от ужаса расплакалась девочка... Ей что-то бормотала Дея, обнимая и успокаивая, и голос её дрожал и трескался — она не хотела так умирать... Отрешившись от голосов живых, смертник прислушался к голосам мертвых. Распустил ленты темного Дара, они потекли над землей, обвили высохшие деревья, забрались во все щели... Отяжелел воздух, придавил к земле, рыхлой и хлюпкой, зловонной... Неспроста на пути сюда он ощутил... будто бы Зов... Плеснула вода. Раз, другой, третий... Люди оглядывались, пятились, кормили тьму своим страхом, а тварь словно споткнулась, но с шага не сбилась. Сотня шагов... Семьдесят... Пятьдесят... Плеск становился громче и громче... но не шаги твари то были... … то были сотни рук, разгребающих тину из глубины... — Не шевелиться, — не открывая глаз, не узнавая собственный голос, приказал смертник. Закричала Мира, тоненько взвизгнула и смолкла девочка. Дея молчала, но ужас её кромкой холодного лезвия скользнул по спине. Не бойся... тебя никто не тронет...  Сотни рук, ног... они лезли и лезли из тины, перемазанные илом, вешались на тварь и замедляли её шаг... Сорок шагов, тридцать... они облепляли её со всех сторон, тянули ниже, ниже... Тварь стряхивала одного, и на его место цеплялись двое... Двадцать шагов... Запах гнили усилился стократно, невыносимым жаром вспыхнул внутри Дар — он был на пределе. Хватит... Новые и новые тела поднимались из болота, цепляясь друг за друга. Воющий, низкий рев — будто из-под земли. Чавкающий звук, мерный плеск, стремительно угасающий... И тишина, как будто на кладбище. Как будто?  — Раздери меня скверна... — один из мужчин, лицом побелевший, повернулся к смертнику, что медленно открыл пульсирующие от налившей их крови глаза. — Да ты страшнее, чем это... Тот вытер струйку крови из-под носа, пожал плечами. Люди глядели на него с ужасом и омерзением, но ему те взгляды — что покойнику комариный зуд.  Не спихнут ночью в трясину — и то хлеб. Выбираться из нее потом... муторно. В трясину его не спихнули — ушли с болот ещё затемно. А наутро вдалеке показались башни Цитадели.