Назови мне имя свое

Зашитые в каменные плиты, земли в столице были мертвы — давно и бесповоротно. Стены не увивал плющ, у обочин не пробивался даже сорняк. Над городом висела душная хмарь — зима была близка, а с ней тьма и холод, и ни одной птицы, ни одного жука в его стенах не было видно. В комнате не было даже пауков — все углы были натерты каким-то раствором, что отгонял все живое. Гигиена превыше всего. Целитель должен быть не просто чист — стерилен, как прокаленная игла. И так же неумолимо точен. Дея разглядывала свою накрахмаленную форму, которая могла бы стоять сама по себе. Интересно, а если бы она еще ходить могла и говорить, может, и сама Дея не нужна была бы в ней?.. Старшая целительница Северного форта тоже следила за порядком и чистотой, но прежде чистоты наружной она блюла чистоту духовную. Тогда и только тогда была возможна чистота наружная, тогда она была естественным продолжением порядка и гармонии внутри, и поддерживать её было легко и приятно... Целители Цитадели были похожи на саркофаги: снаружи ослепляли, но еле уловимый душок разложения все равно будто следовал за ними шлейфом. То, что гниет изнутри, снаружи быть чистым не может. По прибытию их разделили. Смертник ушел на поиски местных гильдий, взрослых отправили сооружать укрепления, девочку определили в приют, к другим сироткам. Дея подалась к своим, радуясь, что в текущей обстановке ни у кого не спрашивали бумаг: ну а как бы проверили, где она служила раньше? С учетом введения особого военного положения, поркой можно было и не отделаться... В столицу стекались потоки людей — военные, мирные жители. Многие тащили за собой весь свой скарб, особенно жители окрестных деревень, и на въездах день и ночь стояло столпотворение, слышалась бесконечная ругань и крики: все лишнее вынуждали оставить за пределами города, будь то самовар или поросенок. Им удалось пройти досмотр относительно быстро, даже кота не отняли — может, не заметили даже под тулупом у тощего ребенка. Дея с тоской в сердце провожала тонконогую фигурку, когда за ней пришла смотрительница приюта — отчего-то отпускать девочку было мучительно тревожно. Она же сама... как этот её кот... беспомощная, нескладная, неловкая... вечно голодная... пропадет же, как пить дать, пропадет... За несколько дней пути она успела прикипеть к девочке так крепко, что делалось больно, и неясно было, отчего: то ли от того, что та была такой несчастной, то ли несчастной была сама Дея, лишенная возможности иметь детей. А ведь не будь она целителем, думалось ей за работой, и у неё мог быть ребенок... не будь она так щедро отмечена Светлой сутью, она вышла бы замуж, сватались ведь к отцу, она даже в лета войти не успела... Обзавелась бы своим домом, хозяйством... родила бы ребенка... даже не одного, быть может... Но на двенадцатую весну в ней проснулся лекарский Дар, и пришлый чародей отправил её в коллегию с сопроводительным письмом, и мечта о собственных детях выветрилась с парами юности уже через месяц. В Северном форте порой рожали детей: не слишком сообразительные девушки из обслуги и молодые лекарки надеялись, что новоиспеченные отцы спешно оставят службу, внесут за них откупную и заберут в тыл... Новоиспеченные отцы спешно подавали прошение на перевод, а дети оставались. Росли себе брошенками, потому что у матерей часто не было ни времени, ни сил, чтобы ими заниматься... Да и самих матерей у многих к десяти годам уже не оставалось... Породить жизнь, обреченную на страдание, Дея не хотела — и после случайных и неслучайных связей пила душистую руту. Люди прибывали и прибывали — волнами. Раненные, больные, отчаявшиеся. Они искали спасения и цеплялись за него обеими руками, выгрызая друг у друга право на защиту в стенах столицы. Стало сначала просто тесно, а потом невыносимо: в комнату, куда её поселили, разместили еще четверых, и спали они в рядок на полу — на куцых матрасах. Постепенно налёт кристальной чистоты слетел со столичных целителей: они как и все начали ругаться, кричать и поддавались панике пуще прочих. Её определи в приемный покой одной их больниц. Работали с семи утра и до полуночи, поток пациентов не прекращался, и под конец рабочего дня в глазах двоилось. Лица сливались в один непрерывный поток ноющей, стонущей плоти, но ни одного знакомого в этом потоке не мелькнуло... А может и к лучшему, что никого из её деревни, никого из семьи не встретилось. Хотя даже если бы встретились, уже так много лет прошло... узнали бы они её? А она их? С каждым новым обозом в городе росли слухи. Слухи дробились и множились, отскакивая от холодных каменных стен, будто мелкое крошево, эхом дрожали в арках и подворотнях. Слухи долетали всякие, чаще всего — дурные, одни страшнее других. Будто на подступах к столице не осталось целых городов и сел, всех пожрали твари; что тьма ползет с Севера, а с ней полчища мертвецов, что смертники переметнулись на сторону тварей, и скоро настанет конец света. Дея не боялась конца света, но слухи о магах Смерти вызывали беспокойство. Она не видела своего смертника уже несколько недель и не ощущала чар его. Это, конечно, не значило ровным счетом ничего, мало ли, в какие он забился подвалы, восстанавливая резерв... Но на улицах было неспокойно, люди высматривали отмеченных темным Даром, а когда находили... Дея отводила глаза и кусала губы. Это неправильно. Это неестественно. Запертая в стенах столицы толпа нарастала, и нарастал её страх. Загнанная под темное крыло Неизбежной, она варилась в этом страхе и понемногу начинала выкипать. И этой толпы, этой массы людей, Дея боялась даже больше, чем тварей. А когда ворота столицы заперли, паника достигла апогея. Пришлось установить комендантский час, выводить дополнительные патрули и конвои, успокаивать нарушителей порядка карцером и штрафным столбом. Пробегая мимо него, Дея морщилась от запаха множества страхов, замешанных на боли, и старалась лишний раз не смотреть. Но волей-неволей смотрела. Карали за всякую провинность: за нарушение рабочего распорядка, превышение норм расхода провизии и лекарств, и в любой день у столба мог оказать целитель, чародей или воин — не щадили никого. Удвоенный контроль навел порядок, но паника и страх остались: они темными червями копошились внутри, постепенно подъедая цепи ограничений и приказов. Иногда ей казалось, что она слышит это шевеление — в оборванных фразах, неловко оброненных словах. Что видит его в быстро опущенных глазах, суетливых движениях, повороте головы. Что видит его даже в зеркале по утрам. А через шесть дней после закрытия врат над городом появился Купол.