Погасшие звезды

«Уста праведника изрекают премудрость, и язык его произносит правду. Блажен человек, который переносит искушение, потому что, быв испытан, он получит венец жизни…» Ибики отсчитал несколько секунд с тем расчетом, чтобы заново начать допрос, когда сыворотка подействует. – Кто такой Сиро Исао? – спросил он. – Это – медик, мой бывший учитель, – вяло, даже как-то успокоившись и смирившись, отвечал Гин. – Это он изображен на фотографии? – задал следователь еще один вопрос. Ичимару согласился. – Вы принимали участие в его экспериментах? – на этот раз спрашивал Сай. - Мы поступили на медицинские курсы. Я и Ория-сан. Сиро Исао читал нам курс лекций по лечению острых инфекционных заболеваний. Мы учились по особой программе, которая была немного сокращена. Там же я познакомился с Матсумото Рангику-сан. Это – рыжеволосая на фотографии, слева от Исао. Я хотел иметь профессию, если вдруг выйду в отставку или по какой-то причине не смогу быть военным. Я поступил по льготной программе: в Японии даже после освобождения много делалось только что заново созданной армии, или, как ее тогда называли «сил национальной защиты», поэтому обучение на медицинских курсах удалось выдать за «программу повышения квалификации для младшего офицерства». Для Рангику это был просто один из спецкурсов. Сиро-сан очень любил военных. На лекциях он говорил, что медицина должна быть поставлена на службу военной науке. Именно поэтому он, наверное, и выбрал из всего этого непрофильного курса меня и Орию. Мы тогда о многом мечтали. Не сбылось, – отвечал Гин. – А Рангику? – участливо спросил брюнет. - Рангику участвовала в занятиях с Исао гораздо меньше нас. Она не была военным человеком, не проявляла склонностей к науке и опытам, но так как мы почти всегда были вместе, то и она приходила на наши встречи с ученым. Он считал ее появление среди нас чем-то неизбежным, раз мы привели ее к нему на специализацию. Относился к ней, как к мебели, или, как они их там называли?.. Сиро-сан не просто любил Японию, любовь к Родине в его душе исказилась и превратилась в мерзкое, уродливое чувство, с помощью которого можно было оправдывать безнравственные поступки. Он был расист. Я думаю, что его посещали мысли, что раз Рангику рыжеволосая, значит, она – неполноценная японка. Знаете, как в Средние века… Я полагаю, что он думал, что хорошо бы и ее в морозильник… Но никогда не показывал этих своих чувств, иначе вам некого было бы искать, – произнес Ичимару. – В опытах вы участие принимали? – интересовался Ибики и постоянно что-то записывал в блокнот. - Сначала мы занимались теорией. Она довольно безвредна и даже полезна для медицины, если не принимать в расчет то, каким путем они были получены, эти сведения. Детская смертность, описание гибели и мучений молодых людей, пострадавших от обморожения или опасных болезней вроде тифа или чумы. Я надеялся, что это – только статистика, хотя знал, что у нас в стране таких высоких показателей быть не может. Я все еще думал, что, может быть, это опыт стран, в которых есть проблемы с медицинской помощью, или результат многолетних наблюдений, потому что иначе напрашивалась идея о специальном заражении, я гнал от себя эту догадку. Я не мог представить себе, чтобы кто-нибудь просто распространял заразу, чтобы посмотреть, что будет. Переломный момент наступил, когда от изучения теории и терапии они перешел непосредственно к опытам. В один из них я был посвящен. Мы были в закрытой лаборатории. Учитывая характер эксперимента и научную биографию ученого, он его делал для кого-то и под чьим-то прикрытием. Мы были в противочумных костюмах. Он показал мне тогда несколько прозрачных колб с блохами, инфицированными чумным вирусом. Все это можно было выдать за изучения болезни среди переносчиков или, может быть, эпизоотии крыс (*эпизоотия – повальная болезнь у животных). – Контролируемая эпидемия! Новое оружие, которое будет создано! Эти эксперименты были когда-то под угрозой закрытия, и это отбросило бы научную мысль на несколько десятилетий назад! Но, если выдать этот опыт за исследования «двойного назначения», то можно обойти запрет! – голос Исао, несколько измененный, был взволнованным и, может быть, даже близким к истерике. Он говорил в порыве научного вдохновения. – Вы с ума сошли! Вы же врач! Вы должны понимать, что управляемых эпидемий не бывает. Вы пожнете бурю, и сами будете страдать от выпущенной на волю чумы. Вы не сможете удержать повальную болезнь в рамках территории противника. Карантин никогда не спасал, а во время войны он и вовсе невозможен, – я тогда крепко спорил с ним, так, что было понятно, что откажусь от дальнейшего участия. - Я в вас ошибся, – сделав паузу, произнес Исао. – Я думал, вы преданы идее. А может, вы – просто дурак, ничего не понимающий в медицине? Центр эпидемии будет в стране-противнике. Тамошние врачи будут сдерживать развитие болезни и не давать ей распространяться. Они будут выполнять нашу задачу по профилактике, и зараза подорвет их изнутри. А если все-таки заболеет какой-нибудь худосочный японец, то туда ему и дорога. Слабые государству не нужны. К тому же, у нас будет антидот. Нас нельзя сравнивать с какими-то там вероятными противниками! Издержки меня не интересуют! Меня волнует только ре-зу-ль-тат! - Я понял, что он не в себе, и больше не ходил на его курсы и, тем более, на практики. Ория и Ран-чан согласились, что им тоже лучше выбрать другую специализацию, я им рассказал об опыте. Сиро Исао нашел себе других практикантов и врачей, – речь Гина становилась сбивчивой, голос дрожал. – И, что же, вы никому не рассказали? – с издевкой произнес Сай. - Нет, я тогда испугался. Хотел забыть все это, не участвовать, отрешиться. А еще у меня была мысль, что это все – только лабораторная наука, знание, которое никогда не будет использовано. Ведь он же врач! Никто не примет такой проект в здравом уме. Да и кому я бы мог это рассказать? Он же наверняка заключил договор с обеими сторонами, которые следят за исполнением мирного пакта, чтобы они закрыли глаза на его изыскания, а в обмен он отдаст им результаты. И ведь все было бы хорошо, если бы он не сбежал, правда? – в голосе Ичимару слышалось обвинение, но оно звучало неубедительно, так, как будто он верил, что еще можно было все исправить. – Хорошо. Последний вопрос, и вы свободны, – усмехнулся Сай. – Где сейчас Матсумото Рангику? Гин назвал адрес. – У Матсумото-сан есть машина или другое транспортное средство? – задал вопрос Ибики и тут же занес себе что-то в блокнот. – Мотоцикл, – ответил Ичимару. – Номер помните? – подчеркнуто вежливо спросил Сай. – Давайте бумагу, я напишу, – сказал Гин и почувствовал, что на душе у него становится легко, как если бы он вдруг понял, что нечто тягостное для него вдруг кончилось или спала с него какая-то кабала. Он больше ни с кем не был связан никакими, губительными для него обязательствами: ни с Сиро Исао, ни с Рангику и Орией, ни с Саем. Потом действия лекарства начало проходить, и Ичимару осознал, что говорил. Гин закричал диким голосом. *** Он отвел меня во тьму, а не во свет, В темницу посадил меня, как мертвых, Оградил меня, и не выйду, Отяготил оковы мои. (Плач) - А дальше была больница. На нас надевали халаты мышиного цвета. Несколько коек, застеленных тонкими белыми одеялами, под которыми было слишком жарко летом и слишком холодно зимой. Большие зарешеченные окна из какого-то толстого, наверное, противоударного стекла. Нет, разбить-то можно, изранив руки, но сделать тебе этого не дадут: шум будет стоять такой, что сбежится вся клиника и успокоит бунтаря. Случай мой был довольно тяжел: ретроградная амнезия, спровоцированная несчастным случаем. Обычно в таких случаях назначаются некоторые натриевые соли, которые помогают разговорить пациента и снять блок с сознания. Неважно, что при их использовании поток речи больного обычно трудно поддается контролю, важна любая информация. Однако «сывороткой правды», хоть и на другой химической основе, меня уже кормили, и медики опасались усугубить травму. Меня не накачивали наркотой, не лечили электрошоком, не пытались свести с ума. Видимо, те, кто доставил меня туда, решили, что здесь я абсолютно безопасен для них, и, наверное, только отдали распоряжение, чтобы эскулапы не спешили возвращать мне часть утраченных воспоминаний. Кололи седативные, которые ухудшали реакцию, мешали думать, вызывали сонливость, но медики многих больных вводили в аморфное состояние, к счастью, оно не было постоянным, а препараты, которые могли искусственно вызвать у меня безумие, на мне не испытывали. Лечили руку. Терапия была успешной, но из-за того образа жизни, который я вел, все их усилия сводились к нулю. Мне полагалось больше двигаться, но в условиях клиники и после снотворных инъекций это было невозможно, поэтому рука немела. Если бы я остался там еще на пару лет, ее было бы не спасти: висела бы, как плеть. Но признаюсь, что даже такое лечение все же лучше пыток, и тело стало выздоравливать. Речь моя не повредилась, и это было добрым знаком. Мне назвали мое имя: Ичимару Гин. Эти слова тогда для меня ничего не значили, только слово «гин» было связано с серебром. Врачи ничего не рассказывали мне о том, есть ли у них еще какие-нибудь сведения обо мне: говорили, что я должен вспоминать сам, иначе могут возникнуть ложные воспоминания, а позже и несоответствия того, что было рассказано с частью моего личного опыта. Но вспомогательную терапию обещали провести. Я поверил им на слово: выбора у меня не было. Однако именно это обстоятельство потом сыграло мне на руку: никто не мог сказать, что подучил меня или заранее сообщил сведения, чтобы я смог симулировать прояснение сознания. Прошло много времени прежде, чем я познакомился с Зецу. Зецу – это кличка, а не настоящее имя. Так называли этого человека не только все пациенты, но даже и врачи, как будто не существовало его настоящего имени. «Цу» в его имени означало «луна». Это прозвище ему дали, потому что его поведение особенно сильно зависело от фаз этого светила. Хотя, если называть людей по этому принципу, то такое имя можно было дать половине пациентов в клинике, но эта кличка приклеилась именно к нему. Нужно сказать, что этот Зецу по происхождению был европеец: выходец одной из западных стран. Произносил он слова с каким-то необычным акцентом, так, что я не мог понять, что это за диалект до тех пор, пока не осознал, что передо мной иностранец. Он осел в Японии довольно давно перед тем, как оказаться здесь. В его палате было всегда много цветов. Зецу был на них помешан. Возможно, что он и сам считал себя растением. Он за ними ухаживал, с ними разговаривал, и от этого ему становилось легче. Весной жить в палате из-за сильных и резких запахов цветения становилось тяжело, хотя весна, даже если ты видишь ее из зарешеченных окон палаты психиатрической клиники – это прекрасно. А уж Зецу-то радовался. Иногда в нем просыпался Черный Зецу. Вот тогда нужно было беречь моего соседа от самого себя: он крушил все, что попадалось ему под руку, бросался на окна в своем неистовстве, мог покалечить и других, и себя. А еще от его беспричинной ярости нужно было спасать цветы: разбив в беспамятстве несколько цветочных горшков, он считал себя убийцей, и обычно за этим следовала затяжная депрессия. Однако немногие знали, что с цветами он еще и плетет разные заговоры и интриги против всего медперсонала. Однако для одной из таких диверсий помощи цветов было явно недостаточно, поэтому после долгих колебаний в заговор был принят я. И мы устроили военный совет: он, я и Горшок Герани. На этот раз Зецу задумал мощный саботаж: самоубийство одного из пациентов клиники. – Здесь Ад, понимаешь? – полушепотом говорил он мне. – Они заперли меня в могиле, поступили со мной, как с давно умершим. Они не могут оградить меня от него и просто мучают. С меня хватит! Я должен уйти! – Куда же ты уйдешь? – как можно более спокойно спросил я у него, думая, что Зецу в очередной раз переходит в безумное состояние. Я уже было собрался звать докторов, видя нервозность своего соседа. – Почему ты так смотришь на дверь, Ичимарушка? – зловеще прошептал Зецу. – Не зови их. Или ты думаешь, что я опять тот плохой черный Зецу? Не зови! – повторил он. – Они опять все испортят! Поклянись, что не позовешь! – Клянусь. Да я и не хотел этого, – ответил я. – Говори шепотом. Нельзя, чтобы он услышал. Он сейчас спит. Врачи уложили Черного Зецу спать, никак нельзя его разбудить, иначе он расскажет все им, чтобы они больше не усыпляли его, – предостерегал Зецу. Он соединил руки вместе и приложил к щеке, показывая, как спит его двойник. – Но мне нельзя делать это самому, я же не вы, даже думать об этом нельзя. Иначе из этого ада я попаду после смерти в бесконечный ад, из которого уже не вырваться. Я даже просить тебя не могу, потому что это будет тоже самое. Но ты меня понял? Шепотом отвечай! А ты вообще молчи! – погрозил он пальцем Горшку с Геранью. – Но он ничего не скажет! Я его знаю. Я исправно поливал его за это. Ты потом тоже должен будешь позаботиться о нем, – обратился Зецу ко мне, – он будет свидетелем тому, что произошло. – Верю, – ответил я, и мне показалось, что я вправду сойду с ума, если все, что происходит здесь – всерьез. – Я уже разорвал простыню на полосы, – сказал он. И тут я на автомате выпалил: «Ничего не выйдет. Они слишком тонкие», – даже не осознавая, откуда у меня такая уверенность. Тут понял, что я что-то в себе преодолел, что я запрещал себе думать о некоем своем опыте и выкинул его из головы, а стимуляторы, которыми меня тогда накачали, только усилили заболевание. Первым, что я вспомнил, была попытка самоубийства, потом я вспомнил, из-за чего решился на такой шаг, вспомнил ее. Ведь я забыл о ее существовании на целый год! Я все рассказал тогда и был виноват перед ней. Я ничего не знал о том, что с ней сталось. Может быть, она сейчас тоже заперта в какой-нибудь психушке, ее колют какой-нибудь дрянью, – он представил ее обритую, с полубезумно закатившимися глазами из-за действия только что введенных лекарств, сидящую на привинченной койке в сером, мышиного цвета рубище. – Затем, после Матсумото, я вспомнил Сая, который хотел, чтобы я выдал ему сведения про Рангику и этого хренова ученого и то, какими методами он этого добился. Память не возвращалась мгновенно: это была череда всплывающих в сознании картин, сцен из жизни. Не все образы удавалось толковать сразу. Вместе с здравым умом вернулась способность лгать: я понял, что некоторые сведения раскрывать нежелательно, потому что, если я скажу, что меня пытали спецслужбы, то меня не только не выпустят, но и начнут лечить от "ложных воспоминаний", и не только не выпустят, но и постараются лишить рассудка. От такого объема нахлынувших воспоминаний и чувств мне стало дурно: кружилась голова, и я уже не видел перед собой Зецу, дошел до кровати, сел на нее, даже забыв, что именно на ней лежала разорванная соседом простыня. А Зецу все-таки позвал на помощь. Он что-то кричал про то, что "он сломал Ичимару-куна, и теперь никто не сможет починить его и сделать целым". Он звал докторов, солдат и всадников. Зецу действительно сломал во мне некий барьер, мою внутреннюю психологическую стену. Я спасался бегством от своих воспоминаний, и они настигли меня, когда я говорил о другом человеке. Так я преодолел свой страх, свое чувство вины, свою боль. Когда я немного успокоился, то попросил позвать моего лечащего врача, а еще лучше – комиссию из нескольких медиков». – Сейчас мы тебе укольчик сделаем, и перехочется врача тревожить из-за какой-то истерики, – сказал санитар. – Меня зовут Ичимару Гин. Я – я бывший военный. Я родился в 1935 году, служил в одном пехотном полку, который располагался близ Токио. Я участвовал в дуэли. Потом я совершил попытку самоубийства, которая закончилась для меня болезнью. «Именно сейчас нужно было создавать образ вменяемого человека, у которого в силу неких причин произошел инсайд. (*инсайд – прояснение в ходе душевной болезни, понимание больным природы своего заболевания). Те немногие сведения это – все, что он мог рассказать о себе, остальное могло только повредить». – Да у него же горячка, – сказал санитар. – Горячка есть, но она пройдет, в крайнем случае, ее легко снять, – вмешался молодой врач, который не знал всей подоплеки моей истории. – А то, что он говорит, вполне разумно. Вы повторите это лечащему врачу? – обратился он ко мне. – Да, – был ответ. – Хорошо. Даже, если это – ложные воспоминания, мы должны разобраться, чем они вызваны, а не давать в каждом сомнительном случае успокоительное. «Комиссия из нескольких медиков выслушала меня, задавала наводящие вопросы, и практически впервые за год моего там пребывания нормально занялись лечением. Они спрашивали, говоря, будто я утверждал, что меня пытали, а они даже готовы помочь найти виновных и разобраться. Это была уловка. Я смутно помнил даже то, как попал туда, не говоря уже о предшествующих событиях. Я отвечал, что из-за угрозы, что против меня начнется позорный судебный процесс, я решил совершить сеппуку, и эта попытка в конечном итоге привела к душевной болезни. А в амнезийном бреду я мог наговорить все, что угодно, хоть про пытки, хоть про инопланетян». – А вы помните человека по имени Сиро Исао? – спросили они. – Фамилия знакомая, но его я не могу вспомнить, кто это? Я еще, наверное, очень слаб. – произнес я тогда. – Он – ваш бывший лектор. Мы не говорили вам о нем, потому что с ним у вас могли быть связаны тягостные впечатления, и это могло привести к усугублению травмы. – Я так понимаю, что с ним что-то случилось, и это оказало на меня болезненное влияние? – задал я еще один вопрос. – Все ясно. Ичимару-сан, вы на пути к выздоровлению, – паскудно улыбаясь, ответил один из врачей. «Они еще несколько месяцев восстанавливали мою память, проверяли речь на наличие бреда. Я полагаю, что они выдвинули гипотезу о том, что воспоминания, необходимые мне для полноценной жизни, постепенно восстанавливаются, но самые страшные впечатления до сих пор остаются заблокированы подсознанием, и не нужно их трогать, или считали, что послешоковая амнезия прошла, но наркотик, который ввел мне тогда Сай, заставил забыть часть последних воспоминаний. Они, вероятно, консультировались с теми, кто меня упрятал в клинику, и, убедившись, что я неопасен, отпустили меня, правда, с обязательством встать на медицинский учет для контроля за душевным здоровьем. Это отняло у меня еще год времени, потом слежение становилось все более формальным, и это открыло мне свободу действий. Самое странное, что я даже не узнал, поймали этого Сиро Исао, из-за знакомства с которым нам троим сломали жизни, или нет. Я действительно хотел бы забыть всю эту историю, по настоящему, навсегда».