Wer weiss das schon

Рыбоногие жители океанских глубин, циничный краб с песней про морской мир и припизднутая чайка. Классика жанра, как-никак. Настроив всё для просмотра, Тилль в который раз откинулся на стенку, прикрыл глаза и медленно, устало выдохнул. Нет, они обязаны хорошо провести время. Серьёзные разговоры будут утром, а сейчас пора расслабиться и перевести дух. Если жить всё-таки ради чего-то стоит — именно ради таких моментов и именно с Рихардом. Их связь вообще-то сложно объяснить так, чтобы не звучало до жути по-гейски. Нет, никакой голубятнёй тут и не пахнет: крепкая мужская дружба без какого-либо синеватого подтекста. Всё более чем натурально. Просто ни с кем так легко не дышится и спокойно не живётся, как с Шолле. Никому нельзя рассказать то, что можно ему, и быть понятым. Никто так не утешит, как он — может, и без напускных соплей, а всё же с неподдельным сочувствием, сопереживанием, без той мерзкой, отвратительной манерности и слезливости, коей брызгали со всех окон случайные подруги и любовницы. Им Линдеманн по глупости и по пьяни изливал душу первое время, а потом, с горечью осознав, что это — не те, кому можно доверить самое тайное и сокровенное, уже как-то привык: всё плохо — срочно к Круспе. Конечно, их дружба не ограничивалась нытьём и взаимными жалобами, но в жизни у обоих творился такой лютый пиздец, особенно в последнее время, что по-другому не получалось. Он не одинок в своём одиночестве и учится это ценить. — Вот только не спрашивай, будь добр, что я там так долго делал, — ворчал Рихард, пробираясь в комнату и попутно балансируя с двумя чашками, вновь наполненными горячим, дымящимся чаем, и блюдом с печеньем, которое лид-гитарист разместил на одной из кружек. Выполнив просьбу товарища, до этого с безразличием втыкающий в экран вокалист лишь вопросительно вздёрнул бровь, а затем кивнул в сторону свободного места на кровати. — Будем свинячить в постели? — усмехнулся Шолле, заметив, что Тилль и не думает перемещаться в каком-либо ином направлении и лишь безучастно смотрит одновременно на экран и как-то мимо. — Заглохни мне тут ещё. Пятачок откушу, будешь меня так гонять, — шутливо пригрозил он. Линдеманн лишь укоризненно взглянул на него, мягко усмехнувшись от ребячества Круспе. — Может, скажешь хоть что-нибудь? — спустя ещё какое-то время молчания пробубнил Рихард. Ему так и не удалось понять, что в старом, ещё восьмидесятых годов логотипе Дисней заставило вокалиста выпасть из их реальности. Выбору друга он уже не удивлялся: не первый год, всё же, знакомы; этот выкидывал номера и похлеще. — Мне как-то важно знать, что ты хотя бы частично со мной, you know, — требовательно протянул лид-гитарист. Всегда, дорогой. — Хрю, блять, — проворчал Тилль, недовольно взглянув на Шолле исподлобья. — Я включаю или как? — Валяй, — одобрительно кивнул Круспе, пододвигаясь ближе и протягивая Линдеманну чашку. Вторую он крепко сжимал в руке, а блюдо разместил у себя на коленях. — Только не засни, а. Решив не обращать внимания на подколы друга, вокалист молча запустил видео. Нет, всё-таки спать совсем уже не хотелось. Следующие два часа прошли для них незаметно. Они смеялись над трусливой рыбкой-хирургом и по-доброму стебались над странностями тогдашней анимации, обсуждали, как эти русалки вообще спариваются и комментировали старую-добрую диснеевскую тенденцию “в любой непонятной ситуации — пой”; строили конспирологию и пародировали чокнутую чайку, сотрясались в неком подобии лежачего танца под песню Себастьяна и горланили вместе с Урсулой “Die armen Seelen in Not” так, что слышала вся округа. Им было весело, знаете ли. В шестом часу утра вокалист просто выключился, едва успев убрать на комод ноутбук и выцепленные из рук уже посапывающего Рихарда опустевшие блюдо с чашками. Господи, если ты есть, спасибо тебе, что сотворил выходные. С этой мыслью засыпал Тилль, позволяя себе раствориться в густой дымке рассвета, стелящегося шелковистой шалью на спящий Берлин. Утро началось для двоих сжавшихся в один большой комочек теней уже после обеда. В комнате пахло свежестью, черным чаем и одеколоном обладателя спальни, отчего в воздухе висел ненавязчивый цитрусовый аромат. Первым проснулся Линдеманн, — вернее, думал так, пока не пересёкся взглядом с отчего-то опечаленными голубыми глазами лид-гитариста. — Всё-таки нам надо поговорить, — вздохнул Шолле, отведя взгляд. — Это серьёзно, что бы ты там не думал. — Я понимаю, — задумчиво прошептал вокалист, понимая, что Круспе предельно серьёзен и не настроен на ребячество. Раз уж на то пошло, он и сам не был. — Мне тоже надо. — Ты первый скажешь? — неуверенно спросил Рихард, осторожно поглядывая на друга. — Нет, давай ты. Мне интересно, — тихо вздохнул Тилль, слегка нахмурившись: похоже, лид-гитарист что-то натворил. — Может, вместе? — надеясь на положительный ответ, примирительно прошептал Шолле. — Говори. Круспе глубоко вдохнул, а затем выпустил воздух сквозь приоткрытые губы. Finita la comedia, дамы и господа. Сейчас что-то будет. — Леони тебе звонила? — боязно прошептал он, будто бы боясь тотчас же огрести по полной за каждое оброненное им слово. — Звонила,— ещё сильнее нахмурившись, пробормотал Линдеманн. — С ней что-то не так? Лучше скажи сейчас, — настороженно потребовал он, с беспокойством ожидая ответа. — С маленьким что-то? Ну, Риш, что? — С маленьким? — переспросил выбитый из колеи лид-гитарист, проигнорировав вопрос друга. — С чего ты вообще взял, что с маленьким? Может же быть и девочка, и двойня, и вообще немало всякой поебени, с нашей-то экологией и пизданутой генетикой… — Во-первых, с маленьким, это точно, — уверенно ответил вокалист. — Срок уже недель тридцать. Конечно, с маленьким. Это не обсуждается, — решительно кивнул он. — А во-вторых, при чём тут наша генетика? Моя-то ладно, ты здесь каким боком? — Как тридцать недель? — ошарашенно спросил Шолле, вновь не обращая внимания на вопрос. — Подожди-подожди, ты же не хочешь сказать, что, когда Леони с подругами в санаторий прошлой зимой ездила… — начал Тилль, его выражение лица понемногу менялось с задумчивого на обескураженное. — Круспе, ты там вкрай охуел со своими донжуанскими похождениями? Кошка с дому — мыши в пляс? Так, что ли? — лепетал он, непонимающе глядя на друга. — То есть, погоди… я тебе с Лиамом доверял сидеть, а ты моего зятя ёб? — Какого к черту зятя? — вспылил Рихард. — Ты сам-то ничего не попутал? Этого дятла? Какие тридцать недель? — продолжал он, обхватив голову руками. — Я с Леони переспал, идиот старый, меньше месяца назад, она от меня залетела, — выдохнул лид-гитарист, с ожиданием всматриваясь в растерянные зеленоватые глаза напротив. Двое уже сидели на кровати друг напротив друга, не зная каждый, куда себя деть. Линдеманн, казалось, перестал дышать на какое-то время, а затем порывисто выдохнул, с неверием всматриваясь в глаза Круспе. — Ты сейчас не шутишь? — тихо и неуверенно спросил он, будто бы ожидая подвоха. — Это не затяжная дурацкая шутка, и она врала, что беременна, а ты действительно с ней переспал? — вокалист напоминал сейчас донельзя перепуганного кролика, загнанного в угол, до того в безысходном положении он сейчас себя чувствовал.— Шолле, она… она хотела этого?— спустя какое-то время напряжённого молчания продолжил он. — Я не знаю, — сокрушённо прошептал Рихард. — Тилль, Господом клянусь, я не знаю… ничего не помню… — он опустил взгляд, не в силах больше поддерживать зрительный контакт. — Krapfen, я… — Риш, — выдохнул Линдеманн, прикрыв глаза и чувствуя бурлящий внутри поток эмоций, вот-вот грозящийся вырваться наружу бурным всплеском. — Уходи, пожалуйста, Риш. Лид-гитарист мог бы сейчас начать оправдываться вопреки просьбе друга. Он мог бы настоять на своём, объясниться, попытаться решить всё, как сделал это в почти что такой же ситуации годы назад, но сейчас он не мог, не имел права, да и не стал бы обещать, что такого больше не будет: уже когда-то пообещал. Пообещал — и не выполнил. А они оба прекрасно знают: сложнее всего в первый раз. Сначала предательство кажется дикостью, а потом уже каким-то обыденным, незначительным мелким пороком. Был первый раз — кто знает; был второй — будет и третий. И Круспе не смел так поступать с другом. Он ведь и впрямь ничего не помнил — чего доброго, нажрался, как последний петушара, и навалился на девочку. По правде говоря, Шолле слабо в это верил, поскольку был почти уверен, что к Леони приехал трезвым, как стёклышко, но и не исключал, ведь знал, что по пьяни творил много чего и раньше, а после уже ставших традиционными за последние месяцы вечерних скандалов со своей ненаглядной он либо ехал к вокалисту, либо, за неимением такой возможности, пил до отключки. Мог быть и один из таких случаев, или даже скорее выдающийся: если он и впрямь провёл тот вечер за барной стойкой, то перебрал знатно, — память с того момента как отшибло. Весь день словно разом забылся, будто бы его и не было. Ни алиби, ни объяснения, — даже себе самому. Рихарду как-то дурно стало от ощущения собственной отвратности. Шолле, черт бы тебя побрал, скажи, что ты делаешь? По чьей прихоти своими руками разбиваешь вдребезги всё самое дорогое, что у тебя осталось? Кто заставляет тебя так поступать? Посмотри, больной ублюдок, взгляни на свои руки: они все в крови. Ты стольким людям сделал больно, ты видишь? Что ты чувствуешь? У тебя осталось хоть немного сострадания к людям? Неужели ты настолько их ненавидишь, Круспе? Неужели в твоей, пусть и не святой, а всё же не до конца прогнившей душе никак не отдаёт болезненным уколом боль, что терпят по твоей вине другие? Что ты такое есть, если не зверь? Разве ты не последняя тварь, раз поступаешь так, Рихард? И лид-гитарист не смел перечить предубеждениям. Он никогда не умел остановиться вовремя… что ж, пора учиться. Он молча поднялся, вышел и добрёл до выхода из квартиры. В последний раз обернувшись и мягко, осторожно взглянув в потерянные глаза вокалиста, Шолле опустил взгляд и полностью развернулся к нему. Медленно, будто бы взвешивая каждое дыхание, каждую мысль, что проносилась в его голове вместе с вихрем многих других, Круспе опустился на одно колено перед Тиллем. И не думая спешить, Рихард поднял руку и аккуратно, едва ощутимо коснулся кончиками пальцев колена Линдеманна. Прослеживая линии старых и новых царапин и шрамов, он провёл немного вниз. Под продолговатой выгорелой полосой некогда глубокого пореза виднелась уже недавняя ссадина, окружённая крупными синяками. “Живого места нет, — невольно подумал лид-гитарист. — И где только успевает, не выпрешь ведь из дому… просил же осторожнее”, — мысленно причитал он, чувствуя под пальцами неровности многочисленных увечий. Конечно, говорить об этом сейчас было бы глупо, но вокалисту и впрямь стоило поберечься. От одной-двух ссадин, может, ничего и не случится, но не всегда дело обходится царапинами, которых, к тому же, и без того не одна и не две. Проведя обратно вверх до самого крошечного пореза, еле заметного на пускай искажённой, но никак не изуродованной отметинами коже, Шолле осторожно убрал руку от колена Тилля. Шрамы вообще многое для них значили. Следы былых разногласий, конфликтов, трудностей и расставаний, — всё это шрамы. Их можно прятать, можно выставлять напоказ; можно стыдиться их, а можно ими гордиться. Это определяется человеком и определяет человека. Парадокс, если хотите. А знаете, в чём ещё парадокс? В осуждении других за следы, символизирующие победу над жизненными трудностями, проделками чертовки-судьбы и, что самое важное, над самим собой. Только вот многие люди не могут этого не то, что понять, а хоть бы и просто смириться. Точно так же, как не могут понять, что у “сильных и брутальных” Линдеманна с Круспе могут быть такие нежные и тонкие, пусть и не сказать, что хрупкие, отношения. Чуть наклонившись вперёд, Рихард невесомо прикоснулся губами к тёплой коже. Он боялся, невероятно боялся поднять глаза и встретиться с переполненным тоски и потерянности взглядом Тилля. Этого бы ни один, ни второй просто не вынес. Самое страшное — видеть боль в родных глазах, зная, что ничем не исправишь и никак не поможешь. По-дружески родных, конечно. Найти в себе силы отстраниться было уже сложнее. Не хотелось отпускать вокалиста, Шолле было необходимо больше его тепла; лид-гитарист искал утешения в нем, зная, что, пока Линдеманн рядом, его сердце бьётся, и он всё ещё обжигает Круспе жаром живой, горячей, молодой души, пусть и в изношенном теле. А Тилль ничего не мог поделать. Он ушёл бы, бросил бы Рихарда здесь, в прихожей, заставил бы его почувствовать себя хоть на четверть так же паршиво… да только смысла не было. Они оба страдают, и, пусть даже нельзя сказать, что в равной мере, — как минимум потому, что каждому больно по-своему, — ни один из них ни за что не стал бы осознанно добивать второго. Порой дорожить друг другом значит вовремя отпускать, но за расставанием всегда последует встреча, за болью — облегчение, за потерей — принятие. Главное — не потерять друг друга. Всё остальное всегда делится на два.