Wer weiss das schon

Вокалист чувствовал себя беспомощным, как никогда: он не был способен даже на тихое, еле слышное “уходи” в сторону Шолле. Впрочем, не было и нужды: лид-гитарист никогда не знал, когда пора остановиться. Теперь он учится понимать. Не смея позволить себе большего, Круспе поднялся и, не поднимая глаз, зашагал к выходу. Ни один из них не мог протянуть руку к другому, остановить или остановиться, вернуть или вернуться, прижать к себе и больше никогда не отпускать. Не мог. Только парадокс в том, что хотелось обоим. Страшно было отдавать себе в этом отчёт, и они не отдавали. Больно было признавать, и они не признавали. Невозможно было не любить, и они любили. По-дружески любили? Что-то большее? Господи, да разве они знают? Разве не было бы намного проще, знай хоть один из них ответ? Разве процветёт запретным плодом в опьянённом болью сознании мысль о том, что не всегда, далеко не всегда разрывающее сознание и затуманивающее разум необъяснимое чувство вписывается в рамки лицемерных человеческих канонов и предубеждений? Разве можно признаться себе, зная, что не посмеешь признаться другому? Разве можно жить спокойно, зная, что нельзя? Это, извольте, не пустые пиздострадания без нужды и смысла. Будь они простыми людьми, без меток и ярлыков, — проблема бы давно решилась сама собой. Конечно, где-то в душе отзывался глухим скрежетом страх быть отверженным, но, говоря объективно, с их отношениями всё довольно однозначно. Эти двое любят друг друга и хотят провести остаток жизни рядом, да только, помимо известности и публичности, не даёт покоя тот факт, что даже на самую настоящую любовь приходиться вешать бирку либо “дружеской”, либо “романтичной”. Других вариантов не дано. Что сказать, мои милые лицемеры, хорошо придумали: даже суть собственных чувств приходится читать между строк. Бесчисленное количество слов, которыми можно ранить и исцелить, разбить и дать надежду, влюбить и разочаровать, убить и оживить, но нельзя выразить кипящее в груди ощущение, неугасимое чувство, неперебиваемое никем и ничем обожание одного человека, одной заблудшей души, скованной, подобно цепям, удушливым сплетением жил и костей, именуемым телом. Не хватит ни одного слова, ни тысячи, чтобы описать это, зато есть одно ёмкое, до того же сладкое, до чего отвратное слово, что искушает, спаивает и губит души: похоть. Это оружие в когтях демона, которым сильная, отверженная душа может овладеть и сама: как клинок становится продолжением руки воина, так страсть превращается в точёное лезвие, что пронзает тишину, хищно впиваясь в растворяющееся в море тысяч кинжалов затуманенное сознание, и вместе с тем уже никак не встаёт на пути двух окрепших, пусть и до сих пор потерянных душ, готовых продолжать идти вперёд рука об руку. Только, кажется, не для них эта спокойная жизнь. Слишком много ошибаются и слишком боятся сделать неверный шаг. Когда за Круспе мягко закрылась, едва хлопнув, дверь, а какое-то время спустя щёлкнул замок, Тилль начал медленно чувствовать, как ноги становятся ватными и подгибаются как-то сами собой, а накопленные эмоции бурлят по нарастающей, наконец вырываясь наружу испуганными, растерянными всхлипами. Он плачет? По щеке, обжигая и будто бы больно впиваясь в обсохшую кожу, медленно катилась горячая слеза. Не “скупая мужская”, нет. Она и другие вскоре последовавшие за ней капли раскалённого металла, оставляющего на лице красноватые следы-ожоги, — слёзы чистой истерики. Всё же так хорошо начиналось… Нет, сейчас надо просто выплакаться. Рыдать, рыдать и рыдать, пока глаза к чертям не засохнут, лишь бы выпустить накопившиеся за многие месяцы чувства, слишком сложные и непостижимые, чтобы описать словами, и в то же время слишком, казалось, глупые и никчёмные, чтобы с кем-то разделить. Да и было бы, кому рассказать, не будь этот кто-то причиной так непрошено нахлынувшего на Линдеманна, смешанного с солью и увядающим шёлком холодной ночной зари наводнения. Ледяная вода обжигала беспомощно сжавшуюся в едва заметный обессиленный клубочек душу, непроглядная тьма лилась изо всех окон раскалёнными лучами, окружала повсюду, слепила и застилала взор, и так размытый до депрессивного, холодного этюда цвета дождя и тротуарной слякоти акварелью стынущих слёз; звенящая тишина угнетала и оглушала, больно врезаясь в уши и отдавалась в сознании трагичной, беззвучной сонатой. Сейчас на Тилля давило всё. Тишина, свет, звуки, тьма, чувства — всё мешалось в один цельный образ, нависающий над беззащитной тенью, сдавливающий стальной хваткой беспомощно, судорожно сотрясающиеся в острой нехватке воздуха лёгкие, липкими, холодными чернилами просачивающийся под кожу, в расширяющиеся сосуды, в слабое, угасающее пламя спокойствия и осознания… Стены кричали. Их надрывные стоны мешались, терялись в пылком танце тьмы и света, заполнявшем ставшую такой тесной комнату. Из надёжно закрытых окон пробирался внутрь, обвивая тень колючей проволокой, колючий осенний мороз. Из-за запертой на замок двери просачивались в комнату, в само сознание, давя и оглушая, такие привычные воскресные городские шумы.

Halt! Bleibt stehen — ich kann es nicht, nicht ertragen…

Медово-горькой карамелью тянулись, одна за другой, минуты. Расплывшаяся тёмным чернильным пятном по стенкам так внезапно помутневшего сознания тень стала понемногу приобретать человеческие очертания. Затхлый воздух вызывал какое-то удушье, а запах утренней свежести и вовсе растворился, разбиваясь о закрытые окна. Было страшно. Разве происходило когда-то такое? Тилль ведь не так молод, как прежде, и стоило бы уже научиться получше справляться с эмоциями. Только он почему-то никак не мог научиться: вот, казалось бы, всё хорошо, просто чудесно, плохое позади, и дальше будет только лучше — а вот уже накипевшие незаметно даже для него самого многолетние переживания и обиды вырываются из беспомощно трясущегося в немой истерике тела страшным, неконтролируемым потоком. А Линдеманн уже этого не чувствовал. Слёзы ещё едва ощутимо обжигали щеки, но катились скорее просто по инерции, чем от страха, боли, гнева или вообще какого-то чувства. Теперь он ощущал совсем другое. Липкой дымкой в сознание прокрадался страх за Рихарда. Разве можно было отпускать Шолле вот так, в его-то состоянии? Что бы ни случилось, можно всегда обсудить и понять, а у Круспе и так на душе погано было после вчерашнего. Додумался же взять и выбросить лид-гитариста за дверь, как последняя сволочь, толком и не выслушав... Нет, надо с ним поговорить. И тут у вокалиста громко, молниеносно прорезая повисшую в прихожей тишину и резко давя на мозги, зазвонил брошенный на стуле телефон. Инстинктивно прижав кончики пальцев к вискам, Тилль болезненно промычал и медленно поднялся. Доковыляв с горем пополам до другого края комнаты — чёртово колено уже второй день не давало покоя — он, с опаской глянув на высветившееся на дисплее имя друга, чуть подрагивающими руками принял вызов. — Пауль? — тихо спросил Линдеманн. На другом конце провода слышалось какое-то шевеление и шуршание. — Тилль, ну слава яйцам, сколько можно... — сбивчиво бормотал Ландерс в трубку. — Ты где сейчас? — Дома, — с явным непониманием, всё так же тихо ответил вокалист. — Что-то случилось? — с опаской продолжил он. — Да тут... — ритм-гитарист какое-то время молчал, замявшись. — Приезжай, — выдавил он наконец, — дело есть. — Что-то серьёзное? — нахмурившись, спросил Линдеманн. Пока они там чаи погоняют, с Рихардом невесть что может приключиться. Пауль ещё какое-то время растерянно молчал, будто бы и сам не знал, что ответить. — Серьёзное, Тилль, — прошептал он почему-то дрогнувшим голосом. — Сука, серьёзное, ты приедешь или нет? — вдруг срываясь на крик, выпалил ритм-гитарист. Теперь вокалист окончательно не знал, что делать. Круспе совсем один и в таком подвешенном состоянии, Шнайдер хрен пойми где с той шмарой, так ещё и у этого почти что истерика со всеми вытекающими... — Скоро буду, — коротко выдохнул Линдеманн, бросая трубку. Творилась какая-то чертовщина, и ему это совсем не нравилось. Вошёл в квартиру он без звонка и стука, понимая, что дверь открыта. Не пребывай Тилль в такой острой, не терпящей промедления спешке, он бы наверняка простоял у порога ещё какое-то время, погружаясь в мысли и давая разуму сероватой дымкой взмывать в воздух, исчезая из затхлого помещения. Но сейчас — совсем другая ситуация. Хрен его знает, чего ожидать, и вполне возможно, что на счету каждая секунда — знать бы ещё, до чего... Потерянно обводя беглым взглядом окружение в попытках наткнуться на что-то непривычное, что дало бы повод для хоть каких-то раздумий, вокалист и сам не заметил, как в тесноватом, пропахшем насквозь горьковатым, едким запахом чего-то явно спиртного и однозначно нездорового кухонном помещении наткнулся на, казалось, как никогда потерянного, зашуганного, точно вывалившийся из гнезда птенец, Ландерса. Пауль сидел за столом, обхватив голову руками, а в судорожно бегающем взгляде плескалась такая растерянность и непонимание, что Линдеманн уже и сам не знал, к чему готовиться. Заметив в дверном проёме опустившего взгляд и переминающегося с ноги на ногу друга, ритм-гитарист словно бы спохватился, резко поднялся, оперевшись руками о стол, и, дёргано взмахнув ладонью в подобии жеста приветствия, по-товарищески приобнял вокалиста отчего-то дрожащими руками, что выглядело больше как нервное похлопывание по плечу. — Прости, — выдохнул Ландерс, толком и сам не понимая, за что просит прощения. — Ты… пить будешь? Давай, что ли, налью… тебе чего? Виски, может? Не, водки лучше… — Пауль только развернулся в сторону мини-бара, как Тилль поспешно ответил: — Нет, это ты прости, не могу, я за рулём. Рассеянно выдохнув, ритм-гитарист пренебрежительно, но всё так же дёргано махнул на всё это дело рукой, поспешно усаживаясь за стол и жестом подзывая Линдеманна, приглашая его сделать то же самое. Вокалист молча уселся напротив друга, тихо вглядываясь в его глаза и мимику в попытках хоть что-то для себя выяснить. — Ну и хрен с ним, — нервно бросил Ландерс, не без усилий отведя неуправляемо мечущийся взгляд в сторону. — Тилль, слушай, а… а Рихард… с ним всё нормально? — Рихард? — тут же насторожился вокалист. — Почему ты спрашиваешь? — с явным подозрением продолжил он, проигнорировав вопрос Пауля. — Вы говорили? Когда? — спрашивал он, поняв, что не знает о чем-то очень важном и существенном, и, главное, что касалось Круспе. Ритм-гитарист вновь потупился, совсем не желая встречаться взглядами с Линдеманном. Ещё добрых минуты две он сидел так, пряча лицо в сомкнутых ладонях, словно внутри у него бушевал настоящий шторм, и он пытался выхватить чистую мысль, зацепиться за правильный выбор в этой буре, что никак нельзя было прочитать на его лице — сама обстановка, атмосфера подавленности, излучаемая им, выдавала Ландерса. В конце концов он протяжно, шумно выдохнул, будто бы принял важнейшее решение в своей жизни, и на одном дыхании выпалил: — Нет. Сука, нет. Не могу так, — и обессилено опустил руки назад на стол. — Иди к нему. Быстрее, — вздохнул ритм-гитарист, никак не понимая, совершает ли он ошибку сейчас или совершил бы, помедли он ещё какое-то время. — К нему? — переспросил вокалист, не понимая, что друг хотел этим сказать. — Пауль? Пауль, с ним что-то случилось? Тогда у Ландерса просто-напросто сдали нервы (ну, стоит отдать должное, они у него по крайней мере ещё остались), он со всей дури врезал сжатой в кулак ладонью по столу, отчего повидавший херни за эту жизнь Линдеманн неслабо шарахнулся, и выкрикнул: — Тилль, блять, быстрее! И вокалист понял, что дело не терпит промедлений. Неожиданно возрадовавшись собственной тормознутости — ни от верхней одежды, ни тем более от обуви он избавиться так и не удосужился — Линдеманн выскочил из-за стола, что отозвалось противнейшим скрипом резко отодвинутого стула о кухонную плитку, бегло попрощался с ритм-гитаристом неосторожным взмахом руки, мысленно пообещав себе обязательно поговорить с ним потом, и устремился прочь из пропахшей горечью квартиры в направлении машины. Хорошо, что хоть авто на дорогах не так много, как могло бы быть, и ехать не слишком далеко… Сегодня определённо какой-то ебанутый день. Не рискуя тратить драгоценное время на попытки дозвониться или достучаться до Круспе, вокалист, наскоро откопав в бардачке среди залежей всяческого хлама ключи от дома Рихарда, кое-как припарковался у ограды и направился ко входу, в рассеянности громко хлопнув дверью машины и невольно поёжившись от резкого звука, так неприятно рассекающего тишину. Открыть дверь оказалось не так просто: руки ужасно тряслись — ясное дело, что от волнения, но Тилль бы ни за что просто так этого не признал — и не хотели слушаться, а, когда Линдеманн всё-таки справился с замком и с опасением вошёл в прихожую, до его слуха наконец донеслись рокочущие, глубокие, неприятные звуки. Вокалист безошибочно мог определить их природу: кого-то невъебенски выворачивало, и очевидно было, кого. Тилль бы и волноваться сильно не стал: с похмелюги и не такое бывает, у Рихарда с этим делом особенно грустно. И похлеще бывали последствия, видимо, зря Ландерс, сердобольный, так всполошился… И тут Линдеманн просто замер, обрывая какие бы там ни было аналитические процессы: краем глаза он заметил у входа в кухню небольшой пластиковый бутылёк, из которого на холодную плитку рассыпались, точно капли свежей, напоенной цветом дикой розы крови, небольшие длинноватые таблетки, а из-за стены послышался глухой звук упавшего наземь тела.