Wer weiss das schon

Всё ещё тихонько посмеиваясь, Тилль вернулся в отведённое им помещение, страшно собой довольный и вообще-то голодный, но это сейчас не очень важно. Он взял из угла стоявший возле шкафчика стул и поставил напротив Круспе, уселся туда и устроился на, кажется, уже не таком бледном Шолле. — Я шикарен, — выдохнул вокалист, устало прикрыв глаза. — Ты хуесос, — послышалось негромкое ворчание со стороны. В ответ на весьма нелестное замечание в свою сторону Линдеманн только шире, со вселенским облегчением улыбнулся, прижался ещё сильнее к лид-гитаристу и уже спокойнее выдохнул: — Ты живой. Незадачливо хмыкнув и не утруждая себя выдумыванием какой-либо ответной подъёбки, Рихард целиком и полностью погрузился в себя, а правую руку, свободную от капельницы, вытянул, немного разминая, и опустил на волосы Тилля. — Опять этот твой хвостик драный... — недовольно пробормотал Круспе, стараясь как можно осторожнее стянуть резинку с темных волос вокалиста, но в процессе всё-таки немного оттягивал их, отчего Линдеманн обиженно похныкивал. — Не драный, а фирменный, — деловито заявил Тилль, облегчённо выдохнув, когда Шолле наконец разобрался с резинкой и стал мягко перебирать пальцами его шевелюру, успокаивая и вокалиста, и себя самого. — Krapfen... — тихо и неуверенно начал лид-гитарист, когда движения рук стали уже машинальными, а мысли удалось хоть немного привести в порядок. — Послушаешь сейчас? — он знал, что Линдеманн поймёт, о чём речь, и оказался прав. — Да. — Я всё понял. Никого я не насиловал. Нет, Тилль, конечно, ценил прямоту в людях, но это определённо было лишнее. — Прости, ты... понял? — переспросил он. — Потому что я лично ничего не понял. То есть, ты себя чуть не угробил, херомантии всякой наглотался, а теперь вдруг понял? Озарение, что ли, снизошло? Каким это раком? — вопросов было намного больше, чем ответов. — Да дослушай же ты, блин! — воскликнул Рихард, прервав тем самым навалившийся словесный поток. — Я вспомнил, говорю же, там в чае что-то было... мы чай пили, понимаешь? А потом — всё, занавес! Меня, можно сказать, поимели! — эмоционально говорил он, активно при этом жестикулируя свободной рукой. — Это для шантажа всё было, понимаешь? Ей деньги нужны, и всего-то... — Деньги? — ошарашенно прошептал вокалист. — Но... у неё же полно... работа хорошая у обоих, я всегда помогаю, если только намекнёт, мне-то что... и живут не сказать, что скромно... твои ей зачем?.. — он поднял полный непонимания и какого-то неосязаемого, детского испуга взгляд на Круспе, отчего тот болезненно поморщился: меньше всего ему хотелось напугать и расстроить Линдеманна. — Не знаю, солнце, не знаю, — печально и как-то обречённо вздохнул Шолле. — Только я, кажется, понял, что не деньги для неё здесь главное. Это женщины, Krapfen. Ничто им так не льстит и не совращает, как полная, сосредоточенная только в их руках власть над мужчиной. Чем сложнее получить, тем больше хочется. Да, не все такие, далеко не все, но она — такая. Такая, и всё тут, — и мягкий взмах ладонью словно подчеркнул и подытожил сказанное. — Ты откажешься от ребёнка? — Тилль обратил переполненный грустью и разочарованием в жизни взгляд синевато-зелёных в блеклом свете из-за занавесок глаз на лид-гитариста. — Я пойму, если да. — Это не мой ребёнок, — решительно отчеканил Рихард, словно бы этот ответ у него был готов заранее. — Я всё понимаю, — опустив взгляд, выдохнул вокалист. Этого стоило ожидать. — Только... не говори так, пожалуйста. Он ни в чём не виноват, Риш. Это твой ребёнок. — Это не мой ребёнок, — медленнее повторил Круспе. — Ни в каком смысле, — не менее уверенно продолжил он. — Дай мне мой телефон. Линдеманн слабо кивнул и приподнялся, чтобы дотянуться до стоящей поодаль сумки. Там были самые необходимые вещи: немного денег, документы и телефоны, его и Шолле. Передав прибор лид-гитаристу, Тилль молча уставился на него в ожидании объяснения. Немного покопошившись, Рихард наконец протянул устройство назад вокалисту, тихо бросив: — На, посмотри. Последнее. На экране был открыт диалог Круспе с Леони, что уже немало настораживало. Самым недавним из сообщений, видимо, было полученное от женщины фото какого-то заумного документа. Увеличив его и вчитавшись в текст, Линдеманн целиком и полностью выпал из реальности: результаты ДНК-теста (а это были именно они) гласили, что биологическим отцом ребёнка Леони является не кто иной, как некий Фабиан Кайзер, о котором сам Тилль, признаться, слышал впервые. Под фото шла краткая и ёмкая подпись: "Прости. Ты свободен". Какое-то время вокалист сидел молча, перечитывая документ и совсем не разбирая, что вообще творится. Затем он снова посмотрел на Шолле, и взгляд его застыл в немом вопросе. — Кто он? — Любовник, — отмахнулся лид-гитарист с преувеличенной и нарочитой брезгливостью, словно бы пытаясь смыть с себя остатки этой гадкой интрижки. — Запал, видимо, а потом узнал про беременность и потребовал тест. Может и наоборот, убедиться хотел, что не от него... а тут такая засада. Жалко парня, — он снисходительно хмыкнул, действительно сочувствуя бедняге. — Господи, да хуй с ним, — устало выдохнул Линдеманн, осознавая, что всё самое плохое и страшное, в чём можно было обвинить Рихарда, существовало только в его голове и не более. — Я тебя чуть не угробил. — Чистой воды пиздёж, — отрезал Круспе, не давая Тиллю и шанса продолжить. — Сам дурак, что не объяснил нормально. Звучало, наверное, паршиво, — он отвёл взгляд, вспоминая, видимо, как сам терялся в догадках и воспоминаниях, как не давал покоя донельзя ранимый, испуганный и непонимающий взгляд зеленоватых глаз. — Прости. — Шутишь? — вокалист комично, но всё ещё более чем серьёзно смерил Шолле неоднозначным взглядом из-под сведённых бровей. — Ты помереть мог, Рихард, откинуться, ласты склеить! Как ты вообще нести такое можешь, дурак старый? — он эмоционально размахивал руками в попытках очертить всю значимость своих слов. — Мог. Но не откинулся, — усмехнулся лид-гитарист, и Линдеманн, понимая, что дело это гиблое и неблагодарное, выразительно вздохнул и театрально уткнулся лицом в Круспе, изображая вялую снисходительность не хуже какой королевы драмы. Окончательно Шолле высадил тот момент, когда вокалист, какое-то время недовольно сопевший, грозно нахмурился и ощутимо куснул Рихарда за предплечье. — Krapfen? Тебе нормально? — с непониманием и долей сарказма спросил лид-гитарист, комично вытянув шею с целью оценить обстановку. В ответ он услышал приглушенное, но более-менее членораздельное мычание: — Кусь. Что, простите? — Тилль, — предупреждающим тоном протянул Круспе. — Тилль, пугаешь. — Кусь, — уже более твёрдо повторил Линдеманн, продолжая втыкать в руку Шолле. Рихард продолжительно и выразительно выдохнул. Нет, либо он чего-то не догнал в этой жизни, либо надо потихоньку выяснять, где тут психиатрия и насколько реально на ватных от накопившейся усталости ногах добраться туда самому и дотащить это двинутое немецкое чудо-юдо, свернувшееся почти что в клубочек на нём самом. — Тилль, тебе шестой десяток капает, — медленно и с расстановкой проговорил лид-гитарист. — Уже почти докапал, спасибо, кстати, что напомнил, — уныло проворчал в ответ вокалист. — У тебя дети. Взрослые. И внук. — Я для тебя слишком старый? — обиженно спросил Линдеманн, заставив себя поднять голову и направить действительно погрустневший взгляд зелёных глаз на Круспе. Поначалу Шолле думал ответить, как он привык делать, с колючей издёвкой, но, осознав, что такое замечание Тилля неслабо задело за живое, почему-то передумал. Сейчас Линдеманн вёл себя, точно ребёнок, и скорее сам Рихард чувствовал себя старым рядом с ним, нежели наоборот. — Ты для меня слишком ребёнок, — озвучил он свои мысли, что вокалиста, правда, не особо успокоило. — Не кисни. В этом тоже что-то есть. Пробормотав что-то неразборчивое себе под нос, Тилль повернул набок голову и устроился поудобнее на Круспе, задумавшись уже о чем-то своём. — Помнишь, ты ещё в студии спрашивал, что у меня случилось, мол, я тебе примелькался за день, хмурый такой, весь из себя пиздострадающий?— ни с того, ни с сего вспомнил вдруг Линдеманн. Конечно, обсудить это он давно хотел, но подходящий ли сейчас момент? — Помню вроде, — ответил Рихард. — Я поговорить тогда хотел ещё… ну, помнишь или нет? — нетерпеливо спрашивал Тилль. — Да помню, помню… и чё? Вокалист закатил глаза, осознавая, что на процесс успешной идентификации и вдумчивой обработки тонких линдеманновских намёков Шолле явно не настроен: — Хуй через плечо, Рихард, блин! Распинаюсь перед ним, как швабра перед пылесосом, а он… — довозмущаться вокалисту Круспе не дал, элегантным и грациозным движением свободной руки шлёпнув того по заднице. Сказать, что Тилль охуел — ничего не сказать. Какое-то время он молча смотрел, округлив глаза, на зашедшегося бесстыднейшим угаром лид-гитариста, а затем протяжно выдохнул, прикрыв ладонями отчего-то погорячевшие щеки — то ли от дурацкой выходки Шолле, то ли от осознания общего идиотизма и неловкости происходящего. — Рихард, засранец ты, скажи мне, пожалуйста, что для тебя совесть? — Ну, знаешь ли, совесть — богатство, а я — человек бедный, — пожал он плечами, понемногу успокаиваясь, но всё же изредка посмеиваясь. — Хотя, похоже, она у нас одна на двоих, и вся в тебе. — А в тебе тогда что? — хмыкнул Линдеманн. — Наглость? Неадекватность? — Красота и харизма в чистом виде, —лид-гитарист аристократично повёл кистью руки. — То есть, я страшный и вообще никакой. Большое спасибо, — надулся вокалист. — Да что ты опять начинаешь, мать моя, роди меня обратно… — театрально вздохнул Круспе. — Всё ты красивый, и вполне себе какой. — Какой “какой”? — Да офигенный просто, — успокоил его Шолле. — Нагнетать только прекращай. — Мне послышалось, или это что-то, похожее на комплимент? Ох, ваушки, — удивлённо протянул Тилль. — Чисто тебя заткнуть, — лениво бросил лид-гитарист. — Хотя… — он потянулся, зевая, — есть ещё такой способ… — и он с напускной, словно бы усталой медлительностью уткнулся в губы Линдеманна своими, мягко двигая ими, что со временем всё больше и больше походило на поцелуй. Нет, сегодня явно какой-то ебанутый день. И когда Круспе отстранился, а их взгляды наконец снова пересеклись, — хитрый и изучающий Рихарда и ошарашенный, растерянный Тилля, — вокалист посмотрел Шолле глубоко-глубоко в глаза, пытаясь найти подвох, и, ничего такого не заметив, немного погодя прошептал: — Если ты скажешь, что пошутил, я тебя придушу, — и притянул обратно, ещё ближе и крепче. Они непозволительно долго целовались. Поначалу — мягко и осторожно, пробуя воды, привыкая к ощущению губ другого мужчины на своих, постепенно — глубже, увереннее, а дальше... дальше им совсем крышу снесло. Лид-гитарист по-прежнему был не в лучшей форме, а движения сковывала игла капельницы в руке, но Линдеманн чувствовал неудержимый напор в каждом жесте и прикосновении. Нет, среди них не было ни “ведущего”, ни “ведомого”: они шли в ногу, рука об руку, взгляд ко взгляду, пламя к пламени, душа к душе. Поддаться Тилль решил сам: он знал, что для Круспе такое “превосходство” намного важнее, чем для него самого, и готов был уступить, просто проживая и ощущая этот момент на полную. В полумраке палаты мягкие тени очертили их силуэты, что смотрелись до странного гармонично, словно нарисованы были друг для друга, и в непривычной обстановке двое чувствовали себя как никогда живыми. Вокалист хорошо помнил, как Рихард, немного усмехнувшись в поцелуй, мягко, а затем настойчивее покусывал его за губы, пытаясь не напирать слишком сильно, но вместе с тем показать, что ему более чем нравится и что он не испытывает от такого рода близости и тени отвращения, которое так боялся вызвать Линдеманн. В какой-то момент Тилль понял, что Шолле хочет этим показать, и немного отстранился, несильно разжав губы — самую малость, но этого хватило, чтобы лид-гитарист снова наклонился так же близко, как и до этого, если не ближе, и замер, внимательно изучая лицо вокалиста, а в частности большие, заинтересованно приоткрытые глаза, где Круспе за расширенными зрачками видел галактики и галактики, и им же прокушенные в некоторых местах до крови губы. — У тебя кровь тут, — тихо сказал Рихард, как можно осторожнее коснувшись маленькой ранки. Когда на пальце собралась довольно большая ало-вишнёвая капля, он машинально слизнул её, даже не задумываясь. Пососаться ещё успеют, а сейчас он просто хотел смотреть в глаза этого пидора так долго, как только сможет. — А как мы вообще называемся? — с неподдельным, озорным и даже в чем-то детским интересом спросил Линдеманн. — Долбоёбы? — хмыкнул Шолле, не совсем вникнув в суть вопроса. — Ну Рихард, — наигранно прохныкал Тилль, закинув назад голову. — Это понятно, но я о другом. То есть, как это называется? Нельзя же сказать, что я твой парень. Какой из меня парень? — он посмотрел на лид-гитариста в ожидании ответа или хотя бы реакции. — Никакой. Ты ребёнок, — с лёгкой издёвкой усмехнулся Круспе. — Самый настоящий. — А ты старый педофил, — учтиво кивнул вокалист. — Ну, тогда... не знаю. “Бойфренд”, по-моему, звучит как-то... — По-гейски, — закончил Шолле. — А я не пидор. — В смысле? — обиженно протянул Линдеманн. — Ты особенный, — вовремя добавил Рихард, понимая, что сказанное им звучало не особо приятно. Конечно, здесь лид-гитариста можно было очень много как подъебнуть, но Тилль понимал, что Круспе говорит на полном серьёзе. К тому же, в палате было прохладновато, сильно хотелось хоть какого-то тепла, и вокалист уже знал, где и как его получить. Стараясь подавить в себе всё то же чёртово смущение, он благодарно улыбнулся и сильно, насколько представлялось возможным, обнял Шолле, едва не вжав того в койку. Глубокомысленно хмыкнув, Рихард прижал Линдеманна к себе в ответ, а затем чуть отодвинулся, чтобы Тилль, скинув обувь и верхнюю одежду, лёг рядом, придвигаясь как можно ближе к лид-гитаристу. — Ты тоже, — тихо ответил вокалист, едва заметно улыбаясь каким-то своим мыслям. — Тогда кто? Любовники? Тоже не оно, да? — продолжил он поток своих размышлений. — У нас-то и не было ещё... кстати, а ты вообще хочешь? — Линдеманн заинтересованно взглянул на Круспе, наконец замолкая. — Я не пидор, — невозмутимо повторил Шолле и, подумав, добавил: — Хочу. — Извращенец, — Тиллю было всё сложнее и сложнее совладать с пылающим жаром, что предательски заливал щеки. Умеет же Рихард, сволочина хитрожопая, довести до такого. — Это не я целую франшизу на хуях построил, так что чья бы корова мычала, — ехидно усмехнулся Круспе, зная, за что задеть: иногда вокалист в своём стремлении провоцировать заходил слишком далеко, и в последнее время “иногда” случалось довольно часто. — А вообще, любовники — это несерьёзно. — А мы — это серьёзно? — тихо спросил Линдеманн, словно боясь спугнуть. — Очень. Хрен отвертишься, Krapfen, — с напускной иронией, и всё же абсолютно честно ответил лид-гитарист. Когда Тилль отчего-то вздохнул, теснее прижавшись к нему, Шолле посмотрел на него и легонько потормошил за плечо. — Всё нормально? Стараясь не улыбаться (или хотя бы не слишком широко), вокалист, отметив во взгляде Рихарда неподдельную взволнованность, прикрыл глаза и наклонился в его сторону, уже полулёжа на Круспе, и негромко ответил: — Люблю тебя. Лид-гитарист почти что физически почувствовал, как у него внутри что-то не то сломалось, не то вспыхнуло, не то вообще всё сразу. Внешне приходилось держаться молодцом, но, кажется, он просто понял, как давно на самом деле стоило это сделать. Линдеманн действительно особенный, ни дать, ни взять. Другого такого нет и быть не может. Впрочем, другой и не нужен: именно этот большой ребёнок научил его любить по-настоящему и ценить людей за действительно значимые вещи. Только Тилль мог сделать из вечно недовольного, предвзятого и сердитого на весь мир ворчливого кретина, каким был Шолле для всех и, видимо, каким и останется в глазах знакомых навсегда, понимающего и замечающего многое, внимательного к людям и честного в первую очередь с самим собой, хоть это и не всегда легко даётся, пидора. Вокалистом многие восхищались, многие ненавидели; кто-то считал, что любит, и даже имел наглость утверждать, что хорошо знает и понимает, как человека. Вот только правда в том, что на самом деле любил его настоящего только Рихард. В этом он не сомневался. — И я тебя люблю, — слова звучали настолько естественно, что появились будто бы сами. — Я так и не понял, что мы такое, — тихонько и сонно вздохнул Линдеманн, понемногу засыпая. — Что тут понимать? — слабо пожал плечами Круспе, тоже чувствуя, как накатывает усталость. — Ты — моя жёнушка. — Жёнушка? — с лёгкой насмешкой переспросил Тилль. Ситуация его немало забавляла. — Страшная и ворчливая? — Отбитая, но вполне милая, — ответил лид-гитарист, невольно улыбаясь всей абсурдности разговора. — Хоть и пидор. — Вот заладил... — будто бы надулся вокалист. — Пидор, пидор... ты и сам такой же. Латентный только. — Ага, латентный, — усмехнулся Шолле. — Повесим флаг радужный в студии? — Обязательно, — кивнул Линдеманн, засыпая. Идею с флагом он обязательно запомнит, хотя бы назло Рихарду.