Wer weiss das schon

После всего, что осталось позади, Линдеманн уже мало чему удивился бы, но вполне осязаемое и до ужаса реальное прикосновение сзади — совсем не то, чего он ожидал от поехавшей, возможно, уже окончательно крыши. Разве такой тип галлюцинаций — не самый крайний? А где же поступательность и логичный порядок сдвигов? До этого момента Тилль находил себя вполне вменяемым в свете всего произошедшего, но, видимо, зарекаться не стоило. — Соскучился? — мягко, и в то же время с нескрываемой насмешкой протянул голос за его спиной. Значит, как минимум тактильные и звуковые глюки уже есть... и что-то подсказывало, что, когда Линдеманн обернётся к незваному гостю, к ним присоединятся и зрительные. — Обнимешь меня? — ты ещё и спрашиваешь? — Без тебя совсем холодно, you know, — в устах ходячей галлюцинации фирменное рихардовское “ю ноу” звучало скорее как издёвка, — может, это и была она самая. — Да. И, как можно сильнее зажмурившись, — настолько, что это создавало какого-то рода болезненное давление изнутри на череп, — Тилль наконец убрал руки с клавиш, резко развернулся на пошатнувшемся табурете и едва ли не бросился в руки своего собственного клинического случая. В затхлом воздухе повис запах чернил и заледеневшего металла. Да, он был прекрасен — холоден и совершенен. Многое в его обличии казалось отголосками далёких девяностых. Обработанные специальным средством волосы, что в полумраке комнаты играли тенями, будто извивались сотнями маленьких змей и ловили в призрачном освещении синевато-серебристый отблеск. Чёткая, идеальная линия губ была ровно очерчена пепельного цвета помадой — Линдеманну почему-то казалось, что, если поцеловать его, на языке непременно останется лакричный привкус — и смотрелась безукоризненно, словно перед вокалистом возвышался не человек, а скульптура, до последней детали высеченная из камня — сейчас прозвище “Шолле” ему подошло бы намного больше, чем обычно — и отшлифованная до совершенства руками гениального мастера. Чёрные брови казались безупречно ровными на хмуром лице, а из-под присомкнутых век пристально смотрели два мутно-водянистых, обжигающе-ярких и совсем неживых огня. Смотреть ниже лица Тилль не желал и откровенно побаивался: тело пришедшего было обтянуто перламутровой и мертвенно-бледной кожей, словно тот целиком был вылит из холодного серебра. Почти весь его силуэт, от шеи и вниз, был исполосан пепельно-чёрными угрями сильно проступающих вен. Каждая подрагивала и заметно пульсировала, а в полусюрреалистической обстановке вовсе казалось, что мужчину обратили в камень, и множество изголодавшихся, ядовитых змей ползали вверх-вниз по его телу. Кто знает, может, так оно и было — Линдеманн слишком устал от приевшейся и равно бессмысленной в его случае философии... впрочем, вокалиста не могло не интересовать, кто — или что — стоит перед ним сейчас. Это Рихард? Чёрт его знает. Тилль хорошо помнил особый аромат лид-гитариста, цитрус и немного косметики, и знал, что этот Шолле пахнет совсем не так: от него разило преисподней, металлом на морозе... может быть, ещё лакрицей. Линдеманн знал, что, вернись он сейчас назад в свою квартиру, не смог бы проникнуться тем теплом и уютом, что приносил Круспе: вокалист понимал, что его дом — рядом с Рихардом. Всё, чем может помочь так странно похожая на лид-гитариста галлюцинация — дать Тиллю иллюзию воссоединения и умиротворения, но не более. Стоит ли опускать проекцию своих чувств к одному человеку на собственную поехавшую крышу в лице Шолле?.. А почему бы, мать его, и нет. И ровно на этом моменте Линдеманн забил окончательный хуй на собственную ментальную стабильность — впрочем, скорее неустойчивость — и, поднявшись, с готовностью притянул к себе свой изъявленный глюк, пытаясь спрятаться ото всех проблем и навязчивых мыслей в объятиях холодной тени с чужой стороны: терять нечего от слова совсем, а успокоиться никогда не помешает. — Я заебался, Риш, — негромко выдохнул вокалист, уткнувшись пришедшему куда-то в шею, чтобы только не видеть этих жутких пульсаций набухших вен. — Я так заебался... скажи, я похож на человека, у которого всё в полном порядке? — спросил он, немного отстранившись и глубоко заглядывая в прожигающие насквозь глаза Шолле в поисках ответа. — Ты и на человека не особо похож, — хмыкнул тот, несильно пожав плечами. — Я тебя тоже очень люблю, — мягко усмехнулся Тилль: вот это уже было по-настоящему в стиле Круспе — взять, обнять и подъебать. Для Линдеманна эти слова давно стали чем-то естественным, будто его чувства к этому засранцу сами собой подразумеваются, и ничего сверхъестественного в их самом крошечном проявлении не было и быть не могло. Зато для Шолле это был вполне конкретный призыв к действиям. Крепко сжав плечи вокалиста, он отстранился чуть больше и так пристально посмотрел вокалисту в глаза, что тот готов был бежать со всех ног, лишь бы не ощущать на себе его взгляд, и в то же время чувствовал под ним себя совершенно бессильным и беспомощным, будто бы зажатым в тиски этих всепоглощающих пламен. — Посмотри на меня, — прошептал силуэт, когда Тилль всё-таки нашёл в себе силы отвести взгляд в сторону, и, поняв, что Линдеманн намерен сопротивляться до последнего, прокричал: — Посмотри на меня! Голос Шолле раздался глухим эхом в стенах старого дома и болезненно врезался в уши. Вокалист инстинктивно зажмурился так сильно, что выступили слёзы, но открывать глаза не собирался: может, он и сошёл с ума, и всё же намерения галлюцинации ему ой как не нравились. Что-то здесь не так. В пропахшем гнилью помещении разнёсся звенящий отзвук пощёчины. Пришедший всё так же изучающе осматривал Тилля, пока тот, вздрогнув от неожиданности, злобно щурился и потирал разгорячившуюся от удара щеку. Почему никто его не предупредил, что глюки и такое умеют? — Сука, — протяжно выдохнул Линдеманн, сверля взглядом пол. — Посмотри. На. Меня, — медленно повторил Шолле и после повторного отказа треснул уже по другой щеке. — Тварь, — прошипел в ответ вокалист, по-прежнему и не думая выполнять приказ. — Старый мазохист, — надменно усмехнулась... галлюцинация? — Тебе же нравится, когда бьют. — Нет, — негромко, но твёрдо возразил Тилль, стараясь звучать как можно увереннее. — У тебя хуй встал. — Что? Ничего у меня не... — возмущённо начал вокалист, но запнулся: слова Шолле застали его врасплох и были ударом под дых во всех возможных смыслах. Неожиданное высказывание заставило Линдеманна принять защитную позицию и с непониманием посмотреть в глаза напротив... чёрт. Видя, что уловка сработала и Тилль уже не может оторвать взгляд от его огней, силуэт расплылся в самодовольной и недоброжелательной ухмылке, а в радужках помутневших глаз замелькали отблески преисподней. Вокалиста начало сильно трясти, он ощущал, как накаляются кости, набухают артерии и буквально закипает кровь. Казалось, что сердце не справится с резким перепадом температуры и вот-вот остановится. В ушах гудел отзвук глухой колющей боли под кожей. Линдеманн чувствовал: его часы плавились, и горячее стекло вырывалось наружу потоками обжигающих слёз. На побледневших щеках отпечатывались аловатые следы, веки прерывисто дрожали, а уголки губ то поднимались, то опускались в неслышной агонии. Вспышка... ...Но он не умер. Нет, в какой-то момент Тилль уверен был, что его песня спета в прямом и переносном смысле, и сейчас он попросту растворится в пламени насущной смерти — вот только этого не случилось. Удар осознания пришёлся на помутневший разум вокалиста: он словно встретил старого друга, и перед глазами будто пронеслись все связанные с ним воспоминания, пронимая Линдеманна теплом лёгкой ностальгии. Впрочем, “друг” был не такой уж и старый: в доселе неясном силуэте галлюцинации теперь чётко виднелись очертания Рихарда, и Тилль не мог не верить им: призрачные контуры любимого — наверное, последнее, за что он вообще мог зацепиться, чтобы не обезуметь окончательно. Если же крыша всё-таки съехала критично и бесповоротно... что ж, тогда беспокоиться в любом случае поздно. Моральные барьеры сильно пошатнулись под весом впившейся в голову иллюзорной реальности. Но... он же сильный. Вокалист тихо всхлипнул и по новой сжал Шолле в объятьях. Нет, слёз он не показывал — остатки гордости давали себе знать — и показывать не собирался. Что это было, что давило на глазницы изнутри, отдавая в мозгу? Стекло? Вода?.. Линдеманн не знал. Был ли смысл знать? Не проще ли принять, как есть, и забыться в руках собственного безумия? Когда не так давно ты словно видел мир у своих ног, а сейчас вот-вот падёшь у ног всего мира, вопросов больше, чем ответов. — Я люблю тебя, — размеренным и спокойным, но пробирающим до кости тоном повторил слова Тилля... Рихард? Теперь вокалист был абсолютно уверен, что именно он. — Мой ангел. Да, да, Линдеманн не сомневался, что силуэт перед ним — настоящий, не копия, но... тогда почему такие, казалось бы, красивые, полные тонкой лирики слова грели в разы слабее, чем простое, явно насмешливое, и всё же беззлобное “пидор” из уст Круспе — того самого, живого, каким Тилль будто бы видел его совсем недавно? — Риш... — нет, это не звучало правильно. Больше всего вокалиста сейчас тянуло к одному: проявить слабость. Он физически не мог больше сопротивляться, но, чёрт, нельзя было так просто растерять остатки чести и достоинства. Линдеманн почувствовал, как тонкие, холодные пальцы мягко перебирают его волосы. Собирать их в подобие хвостика или пучка Тилль давно бросил, как и подкрашивать время от времени или в принципе хоть как-то следить за ними, а потому исполосанные то тут, то там сединой пряди пожирнели, взмокли от пота и стали совсем некрасивыми. А Рихарду — не этому, другому — почему-то и так нравилось. — Я люблю тебя, — снова сказал Шолле, и голос его звучал пусть и отстранённо, а всё же не так холодно, как в прошлый раз. Вокалист почти поверил. Если прошлый удар заметно пошатнул его барьеры, то сейчас они вот-вот рухнут под давлением неприкрытой лжи и заведомого самообмана. Линдеманн чувствовал это: часов больше не было, а внутри понемногу накалялся песок. Похоже, Тилль догадывался, к чему это. Но... он же сильный? Кем — или чем — бы ни был этот незваный гость, какими бы ни были его мотивы, вокалист уже понимал: у пришедшего есть цель, и он достигнет её во что бы то ни стало. Рихард был не из тех, кто останавливается на первом же камне преткновения, и, поскольку Линдеманн убедил себя, что перед ним не кто иной, как Круспе, сомнений не оставалось: сопротивляться бесполезно. Когда ещё сегодня ты видел звезды и целые галактики в его глазах, а сейчас смотришь назад, в небо, и не находишь ни отблеска той манящей синевы, приходит осознание. — Я так люблю тебя, — искренне, насколько это представлялось возможным, прошептал Шолле, и голос его был наполнен до краёв неприкрытым, театральным в каком-то смысле пристрастием, пропитан насквозь приторной — или притворной? — слащавостью... да, очень красиво. Взять и заплакать. В общем-то, именно этим Тилль сейчас и занимался. Барьеры полетели к чертям. Стекла больше нет. Нихуя он больше не сильный. Солёная, обжигающая вода струилась горячими, лавоподобными потоками вниз по лицу, и вокалист наконец-то понял: его совершенно никто не любит. Теперь Линдеманн знал это наверняка. Тилль любит Рихарда. Рихарда больше нет. Всё, что осталось — его полуразмытый образ, пришедший из тени сумрачного дома. И что бы холодный силуэт прошлого не сделал с ним, вокалист уже решил, как поступит: если настоящий Круспе никогда к нему не вернётся, что мешает опустить проекцию собственных чувств на плод воображения, воспроизводя их на этом призраке — отзвуке большой, необъяснимой любви и привязанности? Мысли промелькнули в сознании Линдеманна мгновенно, одна за другой, и сам он едва ли заметил, как происходил этот процесс. В определённый момент Шолле перед ним просто стал казаться до ужаса настоящим, и Тилль ни за что не смог бы не то, что объяснить, а даже описать природу своего мгновенного осознания и потрясённого оцепенения. Когда буквально только что ты чувствовал бархат его обветренных, совсем исцарапанных губ на своих, а сейчас ты примешь поцелуй самой смерти и уже никуда не денешься, тебе становится страшно. Когда тишина затянулась, силуэт, отстранившись на определённое расстояние, приподнял лицо вокалиста за подбородок кончиками пальцев так осторожно, словно боялся разбить — не его самого, а хрупкую оболочку, за которой осталась совсем неприкрытая душа разбитых часов. Внимательно посмотрев в глаза, пришедший кивнул чему-то своему. Остался последний шаг. Да, они поцеловались. Вспышка. ...Но он не умер. Линдеманн больше не боялся смерти, а она и не пришла. Перед ним стоял Рихард — вот, что было важно. На этот раз Тилль, судорожно обхватив за плечи, поцеловал его сам: все сомнения остались позади, и оглядываться желания не было. Ни холод металла, ни действительно лакричный привкус губ Шолле ничем вокалиста не смущали. С отрешённой и до краёв полной чистого безумства улыбкой он в очередной раз сжал призрака в объятиях, не намереваясь отпустить уже никогда. — Риш... Ри-иш... — протянул Линдеманн, тихо всхлипывая и негромко, рвано выдыхая. — Тилль... — прошептал в ответ пришедший, и шёпот его впивался в самое сознание, причиняя полуфизическую боль, гипнотизируя и подчиняя. — Я люблю тебя, — сквозь бьющиеся наружу с новой силой слёзы сказал вокалист, признавая поражение: прошлое оказалось сильнее него. — Мой умница, — проговорил силуэт, самодовольно усмехнувшись. Он всё-таки победил. Понимая, что Шолле получил от него, что хотел, Линдеманн без задней мысли прижался к нему теснее, уже вовсю рыдая: гордость осталась в прошлом. Слишком многое осталось в прошлом. — Это слишком сложно, Риш... — шептал вокалист, отчаянно прижимаясь к такому близкому, и в то же время такому далёкому любимому. — Я не могу так... пожалуйста, забери меня... я... я не могу больше... Рихард, растянув тонкие, окрашенные замогильно-лакричным пеплом бледные губы в печальной, и в то же время понимающей усмешке, исполненными нежности и сострадания плавными движениями проводил по волосам Тилля. — Тише, солнце, не плачь из-за меня... ну что ты, я же здесь... вот я, рядом. Не плачь... — и он прижался холодными, солёными губами к сомкнутым векам Линдеманна. — Пойдём, мой хороший, я так по тебе соскучился... пойдём домой... — Да, милый, — сбивчиво прошептал в ответ вокалист, пытаясь успокоиться, — пойдём, пожалуйста... Опустив взгляд в попытке решиться и раз и навсегда оборвать страдания любимого, Круспе едва слышно выдохнул. Его вздох расплылся морозным облаком в затхлом воздухе старой комнаты, морозно оседая Линдеманну на лицо. Мгновение — и в руке Шолле до побеления костяшек зажат отсвечивающий ледяным блеском кинжал, а с лезвия на пыльный бетонный пол капает смертельный яд, пенясь и шипя. — Солнышко... давай сыграем? В прятки? — предательски дрожащим голосом прошептал, казалось, белее прежнего побледневший Рихард. — Я никуда не уйду, mein Schatz, просто найди меня, хорошо?— и он вновь привлёк к себе обессиленного вокалиста, в другой руке медленно прокручивая кинжал. Тилль едва ощутимо кивнул, уткнувшись в грудь возлюбленного и пытаясь хоть немного почувствовать сладкий привкус воссоединения, ощутить такой родной запах, найти покой в объятиях Шолле... Круспе нежно, осторожно приподнял свободной рукой за подбородок лицо Линдеманна, провёл тыльной стороной ладони по обжигающе горячим губам, раскрасневшимся и покрытым мокрыми следами щекам, сильнее обычного выпирающим скулам; коснулся таких знакомых, пусть, может, и не ему, морщинок возле любимых и бездонных зелёных глаз... — Малыш, закрой глазки... — непослушными губами тихонько шепнул Рихард, глубоко заглядывая в такие грустные глаза любимого, и тот послушно сомкнул подрагивающие веки, шумно и рвано выдыхая. — А теперь… считай до десяти… — и Тилль повиновался.