Feine Seele, ach so nackt...
Навряд ли это было правдой, но, кажется, за окнами запели лебеди. Сквозь широкие, порядком подгнившие за многие и многие годы доски морозно светила звезда последнего неба. Как поют лебеди? Вы даже себе не представляете.Und ob ich steh’, ganz ohne Haut.
Смотреть огромному и жестокому солнцу погибели в запятнанное кровью лебедей лицо оказалось сложнее, чем сумел бы выдержать человек. Кажется, Тилль совсем без кожи, иначе почему скованные льдом лёгкие совсем ничего не скрывает? Если бы не приходилось сосредотачиваться на клавишах, он бы посмотрел вниз и всенепременно смог бы разглядеть, как эхом глубокого дыхания сотрясаются внутренности, и слабо бьющееся, почерневшее сердце. Если оно ещё бьётся...Hoffnung kriecht aus Fleisch und Blut.
Линдеманн определённо видел бы — навеянные мыслями образы стояли бы у него перед глазами, чёткие и различимые ясно, как днём — каждую песчинку убитой надежды, раненной веры и незадетой любви, что вырывались, перемешанные с кровью и остатками плоти, из самого нутра, и ползли медленно-медленно из переполнившихся песком лёгких вверх, подступая к горлу и отзываясь иногда приступами сильного, лихорадочного кашля. На руках — кровавый песок. Отвратительно.Das Unheil auf dem Frohsinn kaut.
Лебеди поют, крича: их кто-то сжирает заживо. Неясный, жуткий зверь, тот самый незримый хищник, которого Тилль пусть и не видел, а всё же замечал не раз — да, эта тварь надменно прохаживалась между людьми, убивала, нередко задевая тех, кого знал и, может, даже любил Линдеманн — чудовище изничтожало всё доброе и святое, и лебеди гибли один за другим под его когтями.Glück verlässt mich, herz verlässt mich.
Рихард умер. Правда хуже любой лжи: она не оставляет шансов. Истина заставит тебя сойти с ума рано или поздно, а враньё только обезумит быстрее: неправда ведёт за собой неправду, и ты попросту потеряешься. Ложь сама заведёт тебя в глухой угол, и твоя жизнь оборвётся в этой Аокигахаре слов. Рихарда больше нет.Alles lässt mich, verlässt mich...
Хочешь, всё будет как раньше? Мечтай. “Раньше” больше нет. Ничего нет. Осталась только правда и заплесневелый горечью воспоминаний рояль. А больше — ничего. Ничего, за что можно было бы зацепиться в нескончаемом потоке туго затянутой на шее временнóй петли. Совершенно нет сил.Glück verlässt mich, herz verlässt mich.
Рихарда больше нет. Рано или поздно придётся смириться с неизбежным: не получится тешить себя жалкими оправданиями, когда страшная правда кричит изо всех уст вокруг. Кажется, где-то за окнами, пусть и плотно заколоченными, голоса воспевают смерти. Молятся? Восславляют? Им одним известно. Рихард мёртв.Nur das Unglück bleibt, verneigt sich...
И теперь всё, что оставалось — смотреть, как медленно, осколок за осколком, разлагается убитая потерей душа в условно живом теле. Само Несчастье преклонилось перед Тиллем, тихим, ядовитым шёпотом зазывая в своё царство, в обитель кромешной тьмы. Будет ли там так больно? Едва ли. И всё же Линдеманн никак не может уйти: тот, кто так внезапно и болезненно покинул его, словно вырвав горсть окровавленного песка прямо из груди; тот, кто сорвал с обесцветившихся губ эту лебединую песню, ждал Тилля где-то. Ждал, точно ждал, но никак не в той искушающей темноте. Круспе был выше всего этого.Wer weiß das schon? Wer weiß das schon?.. Mein Herz auf und davon...
Кто бы мог подумать, что всё закончится, не начавшись? Кто мог знать, что их судьбы не сшиты чёткими линиями книжного переплёта, что их жизнь — не повесть и не драма, что она не следует никаким законам жанра? Как могли они предугадать, что ряд событий не скован последовательностью завязка-развитие-кульминация-развязка, что конец придёт едва ли не раньше самого начала, что они смогут быть вместе только в антрактах, а в апофеозе будут оглушительно и пронзительно петь-верещать лебеди, отбивая нотами-кинжалами в ритм беззвучных шагов самой Смерти?Wer weiß das schon? Wer weiß das schon?.. Mein Herz auf und davon!..
Кто бы мог подумать, что не человек умирает в мире, а мир умирает в человеке? Кому могло в голову прийти, что, погибнув, ты можешь кого-то убить? Кто мог только догадаться, что Тилль, такой весь из себя грозный и холоднее холодного повелитель бурь и молний, изо дня в день всё отчётливее чувствовал, как отбивают несуществующими курантами внутри него большие песочные часы? Кто же знал, что они собраны из миллионов осколков, каждый из которых — эмоция, чувство, человек — важен и не исчезнет без следа, но всё же не нанесёт непоправимого вреда всей конструкции, разбившись или отколовшись? Ни у кого ведь и в мыслях не было, что, помимо мелких кусочков такого хрупкого стекла, часы могли состоять из бóльших осколков, прочнее и толще других. А ведь и их можно разбить, хоть и немало труда может на это потребоваться. Они — самое дорогое, что есть у Линдеманна. Мать, дети, названные братья — после всего пройденного плечом к плечу каждый из коллег был Тиллю не меньше, чем братом, — внутренние демоны и давным-давно похороненные надежды — всё это глубоко отпечаталось в сознании и впилось в самую душу этими осколками. Но был ещё один.Ich liebe das Leben — das Leben liebt mich nicht.
“Научись любить себя, — вторил поучениям знакомых не один хвалёный терапевт, коих Линдеманн знавал множество. — Полюби свою жизнь, и всё наладится”. А он, думаете, не научился? Может, сама мысль “полюбить” себя и казалась полнейшим бредом, воплотить который в реальность возможным не представлялось, но ни особой трагедии, ни вины его в этом не было: и без того хватает условностей. Зато жизнь Тилль любил совершенно искренне. В том беда, что жизнь не любила его.Es tritt mich mit Füßen und schlägt mir ins Gesicht...
Пожалуй, по сравнению со многими Линдеманн очень малого хотел от жизни. Ни денег, ни славы выпрашивать у судьбы он бы не стал ни при каком другом раскладе. Да, трудно не разглядеть в этом большой иронии: всё, о чём мечтают миллионы и чего совсем не желал Тилль, он получил в избытке. Попросту делая, что хочется и нравится, вокалист едва ли заметил, как стал кумиром, идолом и образцом во всём для миллионов. Стоило же осмелиться просить у жизни одного-единственного человека в ней — судьба спускала с цепи то самое неумолимое чудовище, и оно стремглав неслось уничтожить всё, чем только посмел дорожить Линдеманн, сколько бы вынужденных и случайных жертв не пришлось принести.Ich liebe die Sonne — die Sonne liebt mich nicht.
“Тебе стоит больше бывать на свежем воздухе”. Его воздух закончился прямо там, на обрыве в той злополучной аварии, и рассеянная тысячами микрочастиц звёздная пыль оседающего наземь неба, казалось, стала обжигать с того дня ещё больнее, чем обжигала раньше. Тилль любил солнце, каким оно было поздней осенью или ранней весной, когда светило вполсилы, словно бы сквозь пальцы, и едва грело, но этого вполне хватало: у него было своё солнце.Verbrennt mir die Seele, der Tag ohne Licht...
День без него — день без света. Раз за разом внутри умирает новое солнце. Каждый луч напоен морозом, и ни одна звезда не живёт так долго в наступившей зиме. Немногим больше месяца прошло, а Линдеманн уже совсем замёрз. Холод обжигает.Ich laufe davon, will mich befreien...
Отталкиваясь от барьера к барьеру в стенах распадающегося сознания, он медленно, но верно выбивал из рук темноты луч избавления. С каждым восходом погасшей звезды бой с тенью давался всё сложнее и сложнее: малейший шаг влёк за собой соблазн. Каждое утро держать в руках до невозможного острую, почти что идеально заточенную бритву, понимая, что не можешь вот так взять и полоснуть ей себя поперёк горла — просто ужасно. День за днём сновать гудящими в извечной суете улицами, видеть, как мимо проносятся сотни автомобилей, осознавая, что не позволишь себе броситься под колёса ни одного из них — невероятно больно. Жить в ожидании неизвестного — мучительно....doch das Unglück, es holt mich immer wieder ein.
Словно Несчастье снова снисходило на их грешную землю, плавным хороводом опадающей листвы опускаясь и просачивая собой умытую кровью почву. Тилль и сам не понимал, что держит его здесь. Воспоминания? Боязнь неизвестного? Случай? Остатки затерявшейся в кровавом песке веры где-то в лёгких? Он не знал. Знал только, что его часы разбились в тот самый день: не стало самого большого осколка, державшего всё вместе, и целый стеклянный храм рухнул без него, задавливая своим весом всё остальное.Trinkt meine Tränen, springt in mein Blut...
И, когда вдребезги разбились эти большие часы, казалось, что душа, заточённая в них, готова была вырваться наружу стаей белоснежных лебедей. Почему они не взлетели? Да потому что их убило, задавило насмерть заострившимися осколками разбитого стекла. Так или иначе, души в его теле больше нет, а значит, Несчастье может пить его кровь и слёзы столько, сколько пожелает: беречь тут больше нечего.Frisst meine Träume und füttert sich gut, ja...
И Линдеманн тем более не помнил, что стало с его другими мечтами, если их можно было так назвать: каждая, которую он мог вспомнить, ограничивалась одним человеком. Запрыгнуть вместе с ним на первый попавшийся автобус, понятия не имея, куда тот направляется; просидеть на крыше всю ночь до рассвета, беседуя о чём-то, чтобы в итоге отморозить себе задницы и пойти домой отогреваться под его беззлобное, пусть и страшно недовольное ворчание; в конце концов, вспомнить былые годы, когда все шестеро панковали по полной, накидаться по седьмое число и блевануть с моста, не переставая над чем-то истерически ржать, а очухаться уже наутро где-то в участке. Может, их и штрафанули бы, причём неслабо, но ни один, ни второй ни на секунду ни о чём не пожалел бы. Такое дороже денег.Sieh dich an...
Посмотри на себя. Подумай: что ты увидишь в зеркале? Засияют ли оттуда горящие неугасимым светом огни твоих глаз? Сможешь ли ты разглядеть в отражении белоснежные крылья тех самых лебедей? Живы ли они? Быть может, лучше не смотреть вообще? Что, если там, в зеркале, погасли твои глаза и умерли все птицы, а бледное, изрезанное чернильными полосами и пропитавшееся гнилью мёртвое тело протягивает в костлявых, обтянутых одной кожей руках горсть кровавого песка вперемешку с изуродованными, некогда белыми перьями? Кто ты?Wer weiß das schon? Wer weiß das schon?.. Mein Herz auf und davon...
Кто бы мог подумать, что, когда не станет его, Рихарда, всё остальное, весь мир вокруг Тилля не исчезнет, как исчезал повально в каждом фильме про “высокие” отношения и любовь до гроба? Кто знает — может, их отношения были для такого недостаточно высоки? Как должен был Линдеманн догадаться, что, стоит Круспе покинуть его, как всё то, что казалось раньше важным, попросту перестанет иметь какое-либо значение? Зачем просыпаться по утрам? Зачем заваливать себя ненужной работой? Зачем вообще пытаться существовать и дальше? Он что-то упустил? С каких пор в этом всём есть хоть какой-то смысл?Wer weiß das schon? Wer weiß das schon?.. Mein Herz auf und davon!..
Кто бы мог подумать? Знал ли Тилль, что такое может случиться? Предполагал, конечно. По крайней мере, исключать никак не мог. И всё же, наивный дурак, он стабильно утешал себя привычным “такое может произойти с кем угодно, но только не с нами”. Каким-то необъяснимым образом это действительно помогало на время забыть, что от смерти не застрахован никто. Жестоко? Да. Правда? Абсолютная.Ich liebe das Leben — das Leben liebt mich nicht.
И, если такая любовь у судьбы, он предпочёл бы ей ненависть. Всегда проще знать, что тебя презирают и всем своим естеством ненавидят, чем заставлять себя верить, что любят, и вся боль — к лучшему. Кому вообще стало от этого всего лучше? Линдеманну? Рихарду? Шнайдеру? В итоге ни один из них ничего не получил — во всяком случае, Тилль был в этом твёрдо уверен — от произошедшего, но зато каждый без исключения что-то да потерял. Кто-то жизнь, кто-то её смысл, а кто-то — остатки чести и достоинства. Нет, ни одного из них судьба не любила.Es tritt mich mit Füßen und schlägt mir ins Gesicht...
Зато смерть их просто обожала: поимела каждого отдельно. Кого-то прямо и почти что безболезненно, а Линдеманна — косвенно, извращённо и со вкусом. Стоило дать погибнуть Круспе — и перед невидящими глазами смерти разворачивался невероятный спектакль: часы, храм миллионов осколков, без своей ключевой держащей части, коей и был Шолле, валились на глазах и разбивались вдребезги в режиме реального времени. Больше всего черноротой жрице тьмы нравилось вкушать отчаянные, душераздирающие крики — пение умирающих лебедей. Да, видела она в этом какой-то свой извращённый шарм, коего не было больше нигде. А что? Надо же иногда и развлечься.Ich liebe die Sonne — die Sonne liebt mich nicht.
Любить солнце — дело неблагодарное. Чем сильнее к нему тянешься, тем ближе твоя погибель; чем дольше смотришь ему в ледяные глаза, тем больше прожигает их безжизненный холод. Нет, как бы Тилль не любил эту звезду, взаимности не будет: нет святых среди людей, но нет и на небе. У Рихарда намного красивее глаза.Verbrennt mir die Seele, alle Tage ohne Licht...
В конце концов, всё могло быть иначе. Линдеманн сам мог оказаться в той аварии. Машина могла вовремя вернуться в исходное положение. Они могли ехать на чуть меньшей скорости. Всего, что случилось, можно было избежать, но кто мог подумать, что сложится именно так? Может, Тилль и не чувствовал бы ни горечи огромной скорби, ни ставшей физической боли от впившихся изнутри в лёгкие осколков, ни снова поднимающегося к горлу песка, ни всех тех лебединых трупов внутри, ни холодных рук, что со спины обвили его плечи, так и не дав завершить последний аккорд. ...Погодите, что?