Wer weiss das schon

Всё, что дальше происходило, Тилль помнил смутно и скорее чисто интуитивно: со смертью Рихарда — о, как он возненавидел эти два слова — жизнь будто бы разделилась на “до” и “после”. Конечно, было бы абсурдом считать, что плохо от произошедшего было одному вокалисту: и Пауля, и Флаке, и Оливера сильно подкосила новость, как и родственников, и многих близких друзей Круспе и Шнайдера. И всё же того, что чувствовал Линдеманн, не знал и не переживал никто. Намного ли сложнее ему было ещё и от смерти Кристофа? Сложно, но не так, как можно было ожидать: в каком-то смысле вокалист похоронил его для себя прямо там и тогда, в полумраке шумного бара. Но смерть — всегда страшно, и когда она физическая и совсем рядом, холодно к ней относиться невозможно. Многие знакомые, а в первую очередь коллеги поначалу осторожно, ненавязчиво, а потом уже напрямую и с нескрываемым опасением выражали переживания по поводу странного и едва объяснимого поведения Тилля. Да, о работе и речи быть не могло теперь, но он привык сбрасывать накопившиеся эмоции на бумагу, что со временем формировало его личную пародию на поэзию: ни ритма, ни рифмы здесь не было, а “белыми” такие стихи попросту язык не поворачивался назвать. Какие они к черту “белые”, если в этих строках собрана вся грязь и тьма, что только может быть в человеческой душе? Нет, то было полуреволюционное, до жути постыдное и сомнительное, и всё же чисто линдеманновское новаторство — чёрные стихи, и название говорило само за себя. Такая поэзия всегда была для вокалиста отдушиной: разве не прекрасно, когда ни тиски общественного мнения (а писал он много и публиковал далеко не всё), ни стальные зажимы ритма, коими грешит музыка, не сдерживают чувства в самых темных их вариациях, так и рвущиеся изнутри? Только с того дня — как отрезало. Он ни разу не взял в руки почти что исписанный и неизвестно какой по счету блокнот, ни разу не поделился с ним сокровенными переживаниями и мыслями. Боялся? Отнюдь. Писать просто-напросто не было ни малейшего желания, и поделать с этим было нечего. А ведь эмоции, пускай девать их стало некуда, сами никак не исчезли и накапливались внутри с новой силой. Тогда Тилль и взялся за фортепиано. Нет, его душа не знала покоя и навряд ли уже узнает. И всё же такая практика помогала. Может, это наивно, но Линдеманн обожал моменты, когда мысли и ноты становились в нужном порядке, а руки работали сами: движения были настолько отточены временем, что контролировать их не возникало нужды. Словно ты смотришь на игру со стороны, чужими глазами, и нисколько не утруждаешься лишними мыслями: всё идёт как надо. Впрочем, “странности” в поведении вокалиста на этом не заканчивались. Пусть бы себе и музицировал — беспокоило не это, а резко помрачневшие пуще прежнего взгляды и настрои, — серьёзно, будто был солидный и вполне серьёзный (нет) мужчина, а превратился в мгновение ока в проблемного подростка, что пока не вышел из стадии “жизнь — боль, буду эмо”, но уже потихоньку начал переходить в стадию“жизнь — хуйня, хочу панковать”, — как и ставшие уже регулярными и в чём-то систематичными ночные, плавно переходящие в утренние похождения по заброшкам, опустевшим притонам, старым хижинам в пригороде и прочим небезопасным и специфическим местам. Что Тилль искал там? Знал бы он сам. Всё, что он делал, на что тратил свободное время, которого стало непозволительно много, казалось настолько правильным и естественным, что у Линдеманна и мысли не было о странности собственного поведения. Ему казалось, что таким он был всегда, и не занимался тем, чем занялся сейчас, исключительно по причине нехватки времени и наличия дел поважнее. Теперь же его “дела поважнее” безвозвратно канули в Лету, и он вполне мог посвятить себя тому, что считал искусством — изучению и познанию истинной сути человеческой боли, кроющейся в осколках прошлого среди туманного настоящего. В любом случае, вокалист ни за что бы сам себе не признался, что странное увлечение — вероятно, единственное, чем он мог бы хоть на время себя отвлечь от огромной, всепоглощающей тоски по лид-гитаристу. Гордость? Совсем нет. Дело в том, что такое признание сломало бы его окончательно, а уж этого Тилль не допустит — хотя бы ради Шолле. Спустя недели бесцельного снования по самым, казалось бы, атмосферным уголкам Германии, что так и не смогли вселить ни оттенка, ни даже иллюзорной тени того вдохновения и заряда сокрушительной энергии, что приносили раньше, Линдеманн решился на то, на что не решался многие и многие годы. Осталось только одно место, что могло вернуть его к жизни, и, если этому случиться не суждено, осознание встретит вокалиста именно там. Другого не дано. На следующее же утро он взял машину, набросил на плечи шинель – не май на дворе, как-никак – и, чуть более, чем за час добравшись до сильно заросшего и навряд ли уже жилого района в отдалённом пригороде, оставил автомобиль на обочине: в любой другой ситуации Тилль не был бы столь непредусмотрителен, но конкретно сейчас вопрос сохранности транспортного средства волновал его меньше всего. Дальше идти придётся на своих двух. Обогнув бесчисленные сады и пробравшись в некоторых местах сквозь заросли, Линдеманн наконец вышел на нужную тропу. Теперь оставалось только идти прямо. Минут пять от силы — и вокалист увидел перед собой давно заброшенное и неслабо обветшалое, но в целом хорошо сохранившееся поместье внушительных размеров: главный дом, где жила хозяйка, состоял из пяти этажей и роскошной террасы, а по его сторонам располагались большие и продолговатые фруктовые сады. Дожди в этой местности шли крайне часто, а потому деревья до сих пор не засохли и, вполне возможно, в соответствующее время даже приносили плоды. Именно здесь некогда проживала крайне эксцентричная, незаурядного ума, немалого достатка и вместе с тем неоднозначного нрава женщина — фрау Цельда Циммерманн, по совместительству двоюродная бабушка Тилля по линии отца. Гордая и самодостаточная, она никогда ничего не просила и добивалась всего сама. Вернера, своего племянника, женщина откровенно недолюбливала, и неприязнь эта была взаимной: даже в больших финансовых трудностях на грани бедности отец Линдеманна и не думал обращаться за помощью к тётушке. Только после его смерти вокалист осмелился навестить Цельду вместе с маленькой Леони. Несмотря на презрение к Вернеру, двоюродных внука и правнучку хозяйка с радостью приняла, а со временем позволила себе довольно сильно к ним привязаться. С тех пор Тилль часто приезжал сюда с дочкой в свободное от работы время. Фрау Циммерманн была рада обществу не столько любопытной крошки, сколько её молчаливого отца. Женщина увидела в нём то, чего, пожалуй, не могли разглядеть даже самые близкие люди: необъятный потенциал, скрытый за барьером огромной неуверенности и непреодолимой ненависти к себе. Да, Цельда ужасно хотела стать той, кто раскрепостит и вдохновит Линдеманна, станет его творческой музой, но сдержаться вовремя ей не удалось. Хозяйка осталась старой девой: одна мысль о замужестве вызывала у неё непередаваемое отвращение, и перебиваться приходилось разве что мальчиками на вызов. Быть может, имелся в них свой шарм, но не было той невинной, даже детской, пусть и тщательно скрываемой, красоты и притягательности в словах и повадках. Фрау Циммерманн нужен был мужчина, и подавить это в себе она не смогла. До самой своей смерти женщина вспоминала тот вечер, когда, усталая и подвыпившая, она попыталась подчинить себе вокалиста, что тот ошибочно принял за её истинные намерения. И описать невозможно, как подавлен он был: единственная, кто прониклась, как поначалу казалось, материнскими чувствами и заботой к Тиллю, на деле хотела от него ровным счётом того же, чего и многие, многие подобные ей особи. Тогда Линдеманн и принял нелёгкое для себя решение: в ту же ночь он собрал вещи, взял Леони и уехал от Цельды, не собираясь более к ней возвращаться. Не окажись рядом с ним в то время Рихарда, вокалист вновь остался бы совсем один. Он заставлял себя работать больше, в разы больше: каждое лишнее воспоминание о фрау Циммерманн было как соль на рану, а дать слабину Тилль позволить себе не мог. Со временем всё вернулось на круги своя, как было до этого — жизнь продолжалась. И вот, быть может, лет пятнадцать назад пришло извещение, что хозяйка поместья скоропостижно скончалась, и все права на особняк переходят её единственному двоюродному внуку. Регулярное курение не могло не оставить следа на здоровье женщины. Когда рак лёгких был диагностирован, принимать какие-либо меры оказалось поздно. Несколько недель — и Цельды не стало. По его внутренним “часам” был нанесён ещё один удар. Основное здание пребывало в весьма неплохом состоянии: терраса по-прежнему смотрелась гармонично и изысканно на фоне поместья, хотя пристроена к нему была значительно позже; окна, конечно, нуждались в очистке, но в своих рамах остались все — ни одно не выбито и не повреждено. Двери сильно скрипели, но никуда не делись и в остальном починки не требовали; покрытая немалым слоем пыли мебель стояла вся на своих местах, а стены и потолок держались прочно и обрушиться на голову не норовили. Конечно, за многие годы дерево, из которого было возведено поместье, изрядно покрылось трещинами на большей части поверхности, а некогда молочно-белая краска приобрела неприятный коричневатый оттенок и то тут, то там потрескалась и обсыпалась. Углами расползлась болотного оттенка плесень, а по щелям между, видимо, непрочно закреплёнными досками на полу сновали мелкие и не очень насекомые. Впрочем, Линдеманн пришёл не сюда. Разлогий, роскошный особняк полностью закрывал собой вид на задний двор. Пробираться туда через сады желания не было от слова совсем, а потому вокалист, на ходу вспоминая и визуализируя в памяти коридоры и повороты, проследовал через всё здание до сравнительно небольшой комнаты для отдыха, откуда выходила дверь наружу. Ручка поддалась довольно легко, и Тилль выбрался на улицу под тихий, затяжной скрип петель. На просторном заднем дворе в тени особняка размещался другой дом, скудный и совсем старый. Сделал он был, что называется, на отъебись: крепления держались на добром слове, панели приколочены кое-как, в оконных рамах давно уже не было стёкол, а тёмно-коричневые, побитые и некрашеные доски где посдвигались, а где и угрожающе свисали, удерживаясь на одном-единственном ржавом гвозде, коих множество торчало отовсюду, куда не посмотри. “Проклятый старый дом”— так окрестила его хозяйка при жизни. Когда-то, ещё в незапамятные времена здесь жила прислуга, а в верхних помещениях трёхэтажного здания размещался всяческий хлам, жечь который было либо жалко, либо некогда и негде. Цельда давно хотела снести обветшалую постройку, но Линдеманн всё-таки уговорил её оставить дом на месте: по какой-то необъяснимой причине именно это место стало мощнейшим источником вдохновения для вокалиста. В насквозь прогнивших стенах на него словно снисходило нечто внеземное, и в голову одна за другой приходили самые сумасшедшие идеи для текстов и просто стихов, от которых позднее кто-то приходил в восторг, многие — в ужас, но безразличным не оставался никто. Фрау Циммерманн вскоре сообразила, что к чему, и, невзирая на свои опасения насчёт надёжности и безопасности креплений, не только не стала сносить дом, но и выделила для Тилля небольшую комнату в конце коридора на верхнем этаже. Размеров помещение было не сказать, что внушительных, но за счёт практически полного отсутствия каких-либо вещей казалось просторным. Окна здесь не знали стёкол, и Линдеманн собственноручно заколотил досками каждое из них: прямое попадание солнечного света сбивало с толку и сильно мешало творческому процессу. Все, что было в комнате — одинокая, повисшая на проводе лампа и пепельно-чёрный, покрытый идеальным слоем лака и ловящий отблески редких лучей в гнетущем полумраке рояль. На клавишах его отсвечивали, казалось, очертания аккордов на кончиках пальцев самой смерти, а чернильного цвета с гравировкой под золото крыло превращало фортепиано в некое подобие раненной, нелетающей птицы — во́рона-предвестника в мрачных небесах. Осторожно взобравшись по дряхлой, но более-менее уцелевшей лестнице, вокалист направился именно туда. Впервые за долгое время он почувствовал себя как дома. Обстановка, запахи, звуки — всё казалось просто... правильным. Так и должно быть. Небольшой, ветхий и заметно истасканный табурет сильно контрастировал с изысканной красотой плавных изгибов очертаний инструмента. Если в целом старый дом на фоне ослепительной роскоши усадьбы смотрелся грязным пятном на белоснежной скатерти, то рояль в полумраке комнаты казался неугасимым сиянием яркой звезды на обвитом вуалью ночи небе. Не один десяток лет прошёл, и на таком инструменте навряд ли возможно ещё играть... но Тилль попробует. В конце концов, пришёл он сюда именно за этим, и, если даже сейчас вдохновение не придёт, найти его не выйдет больше нигде. Линдеманн вернулся в проклятый дом за новой надеждой, и, когда первый аккорд сам лёг под пальцы и расстелился на клавишах, сомнений не осталось: он там, где должен быть.