«День первый: Уже месяц дома. Это первая доза метамфетамина, состояние необычное. Мне кажется, что цвета вокруг какие-то странные. Снился Зольф, но недолго, так что он ничего не успел мне объяснить. Спать больше не хочется, только першит в горле и ужасно хочется пить. Есть ещё пара ампул из больницы, прописанные врачом. Думаю, что попробую ещё и перестану.»
И после читает то, что написал — не выходит не ухмыльнуться. Выглядит оно нелепо, словно очередной отчёт, сухо и коротко. Большего от себя Фрэнк Арчер и не требует, потому потягивается, прежде чем встать и подойти наконец к зеркалу. С гладкой поверхности на него смотрит человек, уставший от всего — ещё узнаваемый, но уже словно покрытый плёнкой, бледнее обычного, руку, чуть пониже локтя, он почти может обхватить пальцами, а в волосах седых прядей чуть больше обычного — всё тот же Фрэнк, который не так давно возвышается над Багровым с крыши полуразрушенного южного штаба. Только, может быть, без неизменной своей военной формы. Внезапно Фрэнку в голову приходит, что дома нет продуктов — он не готовит с тех пор, как уходит Кимбли, и всё-таки решается спуститься вниз. На улице его встречает внезапный холод, пробравший до самых костей, и это несмотря на то, что на улице май-месяц — ругаясь на весь мир и себя самого, полковник ёжится, прижимает к себе замотанную бинтом руку и косится в отражение витрины продуктовой лавочки: сначала может показаться, что глаза его заплыли чёрным, но это всего лишь зрачок, занявший собой почти всю радужку. Не видать практически синевы, взгляд его не такой колкий, как обычно — рассеянный, отстранённый, совершенно безразличный ко всему. Полковник закупается на пару дней, и то, как пакет оттягивает несильно вниз плечо, начинает казаться неправильным тоже: обычно ему приходится покупать на двоих — по крайней мере полкило говядины, для Кимбли, пакеты овощей, буханку хлеба да пару стеклянных бутылок молока. Теперь его скудный рацион составляет только сухая гречневая крупа и несколько зелёных, кислых до оскомины яблок. Он заставляет себя отрезать хотя бы кусочек и разжёвывает неохотно, еле давит желание сплюнуть едкую кашицу в кухонную раковину — нельзя, понимает, не есть совсем. И, тем не менее, ограничивается только половинкой яблока. В гостиной его всё ещё ждёт кое-что поинтереснее.***
Давя тяжёлый вздох, Арчер приоткрывает входную дверь, чтобы в следующий же момент суетливая девица, жутко смущаясь и сминая рукав нелепо огромного колючего свитера (что само по себе странно увидеть весной), завалилась неуклюже в коридор. На свою работницу, Ческу, мужчина смотрит выжидающе, а её, признаться, больше обычного пугает отсутствие по взгляде полковника насмешливой искры — там словно задвинуто окно матовыми шторами, и, даже когда загорается в комнате светильник, зрачки отчаянно не желают сужаться обратно. — У меня поручение от Его Превосходительства, — лопочет девушка, суетится сильнее обычного и окидывает зал невольно: на глаза ей попадается самодельный жгут на кофейном столике и склянка спирта, но Фрэнк тотчас спешит закинуть подозрительную находку в верхний ящик стоящей неподалёку тумбочки, — Он хочет видеть Вас завтра в своём кабинете. Он только пожимает плечами. Потому что, взаправду, уже не питает никаких чувств, и работа, которой так грезил когда-то, и карьерный рост — всё мешается в его голове в одну сплошную серую массу. И хочется об этом громко выкрикнуть вслух, вылить хоть куда-нибудь едкое своё, упрямое «мне плевать», но Ческа не поймёт. Да никто не поймёт, чёрт возьми, что творится у Арчера в голове. Кимбли ведь тоже никогда этого не понимал — может потому и сбежал от него, так легко, наверняка, не сожалея ни разу о содеянном. Ему не впервой уходить, оставляя всё — Фрэнк Арчер вспоминает, из последних сил сжимая кулаки так, что ногти больно впиваются в потрескавшуюся сухую кожу, она лопается тотчас от такого напора. Грида предал ведь, и полковник спрашивал не раз: оставишь ли меня, как его? Уйдёшь? Зольф Кимбли ничего не обещает. Никогда. И Арчера порой это выбешивает, но теперь всё встаёт на свои места. А девушке он отвечает только: — Я понял. И закрывает дверь перед ней, перед этим не очень-то обходительно подталкивая на лестничную клетку. Истеричный хохот пробивается против воли, когда мужчина, оставшись в полном одиночестве, сползает по стене спиной.***
Всё уже готово для инъекции. Проходит совсем немного времени, и его военный использует, как только считает нужным: роется в старых вещах и книгах, оставленных его покойной матушкой (ох, если бы она только знала, чем занимается её старший сын), среди которых множество старых медицинских справочников — благо, в их семье уже вошло в традицию работать в армии, пусть даже врачом. Забавно, думается Арчеру, но шприц в его худые, похожие на паучьи лапы пальцы ложится совершенно свободно, словно он всю жизнь только этим занимался. И, может быть, офицерские погоны да беготня за званиями — вовсе не его? Думать об этом ему совсем не хочется, упущенные возможности не имеют для полковника значения, пока рабочий стол, освещённый едва-едва блекло-жёлтым, завален ветхими конспектами. Пускай многие и говорят, что алхимия — сложнейшая из наук, которая не каждому по зубам, Арчер усмехается про себя над этим: медицина — вот что действительно не для слабонервных, и вся теория о мало изученных веществах, химические связи и фармакология затягивает его с головой. Он же и в академии никогда с таким усердием не углублялся в политологию, в физику и механику — подрагивающая от предвкушения новых ощущений ладонь бегло выводит формулы на разглаженном тетрадном листке. Благо, Фрэнк не забывает, как правильно делать расчёты, потому выходит, как он сам считает, почти идеально. Заранее прокипячённые шприцы дожидаются его на на полке в ванной комнате, и Арчер наполняет один из них содержимым маленькой ампулы. В последний момент что-то дёргает под руку, заставляя вобрать в корпус всё содержимое. К чёрту расчёты. За показным равнодушием не скрыть тяги к риску. Кимбли — улыбается военный, чувствуя себя последним безумцем — сам по себе олицетворял риск и игру на грани фола. Порой ему просто необходимо быть хоть где-то на него похожим, чтобы притупить иллюзией пугающую действительность: он остался один. — Как ты мог так поступить со мной? — спрашивает мужчина пустоту, покрытое разводами зеркало, собственное отражение в нём — игла холодит место прокола, но теперь уже почти не больно, если только чуть-чуть. Метамфетамин холодит его вены, и в какой-то момент это ощущается почти что спазмом, словно кровь обращается разом в жидкий огонь. Фрэнк Арчер терпит. Такая боль ничто по сравнению с обидой и медленно вскипающей в его существе злостью. На себя и на него тоже — непонятно, кого военный винит больше в этой ситуации. Наверное, всё-таки, себя. И улыбается, хотя улыбка его выглядит скорее жутко, словно исхудавшее посеревшее лицо покрыто трещинами, и больше Фрэнк на человека не похож — на приведение скорее, на оживший по ошибке труп. Он умеет быть сильным и амбициозным, и горы готов свернуть порой, пройти по головам тех, кого называет товарищами — если есть чего ради. Однако сейчас ни место в генералитете, ни вожделенные боевые ордена не могут увлечь его и вытащить со дна собственной обиды.«День второй: Появились тошнота и головокружение. На этот раз доза увеличена в 1,5 раза. Не самое приятное покалывание во всём теле, сонливости нет. Звуки воспринимаются несколько странно, искажены и понижены на пару тонов. Кажется, происходящее начинает меня напрягать, но останавливаться я не намерен.»
Записи пока ещё короткие и ни о чём, если так подумать. Обычные заметки. Фрэнк Арчер хмурится, глядя в свой незамысловатый дневник, прежде чем захлопнуть книжонку и потереть ещё раз место прокола на руке — саднит немного, и он ставит в уме галочку, что завтра стоило бы провести инъекцию в другую руку. Хотя фюрер назначает встречу на десять утра, а полковник никогда не встаёт позже шести, на этот раз наперекосяк идёт всё, что только может: не зря он говорит себе, что если допускаешь оплошность один раз, все планы катятся к чертям собачьим. Так и сейчас, стоит Арчеру распахнуть опухшие глаза, оторвать с большим трудом голову от подушки, как на часах, к его большому ужасу, уже девять. И он, ругаясь громко далеко не про себя, вскакивает с кровати, обнаружив, что тело перестаёт слушаться — и нога в штанину попадает еле-еле, и кипяток из турки проливается на запястье, оставляя жуткий пузырящийся ожог. Чистить зубы получается через пень колоду, потому во рту до тошноты кисло — он не ест уже третий день, а купленные не так давно яблоки всё ещё валяются в пакете, лежащем на полу. Пошло бы оно всё нахуй — думает Арчер и смакует, пусть даже мысленно, самые грязные из известных ему выражений. Нахуй, пусть идёт оно всё нахуй. Фюрер тоже, в числе первых. Служебный автомобиль приходится вести ему самому, но в зеркале бокового видения мужчина подмечает кое-что и чуть не врезается в этот момент с выезжающим на встречную полосу грузовиком: зрачки его всё ещё расширены, не спешат сужаться, как было в первый раз. — Смотри, куда прёшь, — вопит ему некто сбоку. Арчер не слушает, вместо этого вдавливая педаль газа до упора, чтобы не опоздать в центральный штаб. Несколько позже фюрер Кинг Брэдли заваливает адъютанта вопросами, но в первую очередь ставит того в известность, что Кимбли в армии не появлялся больше: неважно, что Фрэнк не на шутку злится, всячески себя убеждает в том, что Багровый алхимик не заслуживает не то, чтобы его слёз — беспокойства даже. Неважно, что сознание Фрэнка плывёт, и далеко не все слова Его Превосходительства доходят до мужчины сразу — что-то в груди режет остро, заставляя его, тяжело опираясь о край резного стола, согнуться пополам. Только тогда Брэдли без притворного изумления (видимо, на самом деле удивился, надо же) вглядывается в осунувшееся лицо в обрамлении безобразно отросших чёрных прядей. Фрэнк Арчер плевать хотел на то, поставили господина канцлера в известность или нет как и во что превратилась его квартира — может, Ческа боится его, Арчера, настолько, что умолчала. А может быть, фюрера она боится больше. Неважно, теперь уже. Однако господину канцлеру он врёт, глядя прямо в единственный глаз: всё нормально, здоров, скоро буду в строю. Не забывает, впрочем, упомянуть, что недоволен решением отправить в Лиор полковника Мустанга — этим хотел заняться Арчер лично. Слова фюрера о том, что он нужен штабу и в таком состоянии не сумеет руководить столь рискованной операцией, Фрэнк пропускает мимо ушей, пошатываясь в сторону двери, ведущей в коридор.***
Нахуй иди, Зольф — думает Арчер с неприкрытой обидой, когда уже вновь сидит дома, склонившись низко над столом — за всё, что я сделал для тебя и за то, чем ты мне отплатил. Впервые за долгое время, если не за всю жизнь, у полковника случается самая настоящая истерика. То ли препарат виноват, то ли лопнул пузырь многолетнего терпения — тонкие пальцы отчаянно цепляются в безжизненные волосы, всклоченные на макушке, пытаются выдрать с мясом, и искусанный рот кривится в немом крике. Спустя жалкие мгновения крик полковника Арчера обретает плоть. Это не один из тех ночных кошмаров, где никто не способен услышать его — Арчер наяву срывает голос, бьётся лбом то об деревянную поверхность отцовского рабочего стола, то об бетонную стену, к которой подползает после. Ломкие ногти, грозящиеся оторваться вовсе, царапают бездумно ламинат — как такое могло случиться? Нахуй всё, и жизнь такую тоже — нахуй. Стоит Арчеру попытаться встать на ноги, которые теперь ощущаются бесполезными мешками, набитыми ватой, как от натуги его рвёт прямо на грязный без того пол — желчью. Спазмы в пустом желудке его сильны настолько, что мужчина давится рвотой, и вязкая жгучая субстанция льётся через нос. Это больно настолько, что влага проступает на ничего не видящих впереди себя глазах. Агония полковника длится несколько часов, прежде чем он додумывается доползти, обнажённый почти полностью, до ванной комнаты, наспех умыться ледяной водой. Заранее подготовленные шприцы насмешливо поблёскивают перед красными от слёз глазами. — Я тебя ненавижу, — чувствовать себя жалким, пока в зеркале маячит залитое слезами и слюной лицо, на самом деле унизительно. Как и тот факт, что Фрэнк вообще способен так отчаянно рыдать, словно мальчишка, только лишь из-за того, что один в мире человек сумел всё в его жизни перевернуть с ног на голову, — Ненавижу тебя, слышишь? В этот момент Фрэнк Арчер даже не пытается сказать себе одну простую истину: Зольф здесь не виноват, это он, полковник, строит себе крепость и замуровывает в стенах выдуманной ответственности, непонятно с какой целью взваленной на плечи. Кимбли ничего ему не должен. Как и не должен чувствовать свою вину за то, что теперь с Арчером происходит. Во что тот превращается, дробно стучащими зубами открывая заветную ампулу с лекарственным препаратом. Нет, это не могло случиться от лекарства — упрямо отрицает военный и трясётся весь: левая его рука словно превращается в один сплошной синяк. Больно прикоснуться пальцем, словно выжжены полностью вены, не то чтобы колоть. Пальцы на ней почти не слушаются его, и Арчер вообще не уверен, что сумеет сделать себе укол сам. Ему просто улыбается чёртова удача, что треклятая (хоть и добрая до жути) штабная медсестра с миловидным лицом и огненно-рыжими волосами соглашается приехать на вызов на ночь глядя. И без лишних вопросов, увидев только обезумевший взгляд мужчины, сама находит вену на здоровой пока ещё правой руке. Стоит двери за ней закрыться, как полковник обмякает постепенно на диване, получив дозу злосчастного препарата. Судорога накрывает его острые колени, трясутся ноги, часто-часто вздымается грудь, прежде чем дыхание становится угнетённым, а пульс замедляется. Ступая босиком в дальний угол, чтобы поднять брошенный туда дневник, Арчер вдруг испытывает острое желание остаться здесь на всю ночь. Поджимает под себя онемевшие ступни, через ткань форменных брюк едва ли ощущает, как твёрдый пол больно сдавливает его выступающие тазовые кости. Подобранная ручка очень плохо ложится в пальцы, потому заметка выходит кривоватой, словно другой человек писал.«День третий: Мне страшно, наверное, как никогда в жизни не было. Наверное, схожу с ума? Тело, кажется, перестаёт мне подчиняться, и это так бесит, так бесит… Меня бесит совершенно всё, и фюрер в том числе. Армия раздражает тоже, словно эти стены сужаются, и все смотрят на меня не то со страхом, не то с жалостью. Надеюсь, Кимбли обрадуется, если со мной случится что-нибудь. А мне, наверняка, всё равно уже? Я чувствую себя так, словно меня на самом деле ничто не способно убить. Но тошнит, всё-таки, очень неприятно. К тому же, это была последняя ампула. Придётся думать о том, как возвращаться на работу.»
В полной уверенности, что теперь жизнь должна вернуться в привычное русло, Фрэнк падает затылком на стену. Сидя засыпает, вымотанный совершенно нервным срывом. Обычно кошмары его преследуют, заставляют чувствовать себя словно в угол загнанным, но на этот раз всё хуже в разы: Арчеру мерещится такое, от чего впору заорать, и боль, испытанная им во сне, кажется настоящей. Хорошо знакомые лица мелькают перед глазами, искажённые, с пустыми глазницами, из которых трупные черви сыпятся на его ладони, лицо, заползают в рот. Он парализован, и может только наблюдать, не в силах пошевелить ни мускулом, как жуткие образы сменяют друг друга — его родители, давно погибшие, хватают за горло липкими гниющими пальцами, и мама, самая красивая женщина, которых он только знал, шепчет на ухо обманчиво-ласковое «идём». Тащит за собой, в свежевыкопанную могилу. Стоит только сдавленно прохрипеть в ответ нечто невразумительное, как картинки, бешено мелькая перед глазами, сменяют друг друга — он видит оргии, хохочущих зловредно коллег, рвущих разлагающееся мясо с его костей. Видит, как крошатся его зубы и отрываются ногтевые пластины от синюшных пальцев — как наяву. Мальчишка Элрик впивается зубами в его запястье и оно, безобразно худое, костлявое, повисает из его смеющегося рта. Словно голодные собаки, военные обгладывают то, что от него осталось. Но, прежде чем Арчер успевает издать хоть стон, хоть всхлип, последний возвышается над ним: не видно лица, однако этот голос он узнает в самой преисподней. — Ты любишь меня, Фрэнк? Фрэнк Арчер отчаянно мотает головой и вдруг голос, до этого пропавший, прорезается, рвёт его иссохшее горло, и от собственного вопля барабанные перепонки его лопаются, кровь стекает — она повсюду, даже на лице Багрового, скрытого в тени, и всё же слишком хорошо проступающего в его сознании смутно знакомой картинкой. Мужчина просыпается, больно ударяясь о стенку затылком. Всё ещё вопит, хватаясь пальцами за судорожно дрожащие плечи, потому как каждая клеточка его тела пылает, а шум в голове заглушает стук колотящегося безумно сердца — вот-вот и пробьёт ноющие рёбра, вырвется наружу и выпадет прямо на пол. Эти страхи реальны: Арчер скребёт, как ненормальный, впалую грудь, дабы убедиться — он ещё жив. Ему думается, что черви внутри него прогрызают органы. Ему не хочется ничего так, как схватить кухонный нож и вскрыть себе брюшину — убедиться в сохранности органов. Нет-нет-нет, — повторяет словно мантру, вслух, — Прочь. При попытке встать, ноги подгибаются сами собой — кто-то под колени стукнул со всей дури так, что полковник валится на четвереньки, воет избитой до полусмерти псиной. Таким его никто не видел и не увидит, наверняка, но он и сам уже не уверен до конца в своём рассудке. Комната плывёт перед глазами, оставляя только контуры, расплывчатые, кем-то замыленными. Полковник уже не видит смысла пялиться на циферблат настенных часов, потому как не сумеет разглядеть ни закорючки — кое-как переставляя конечности, он добирается до дивана, вскидывает холодные ладони на обивку. Это пальцы мертвеца — не живого человека. Ногти его на месте, не видно трупных пятен, хотя Фрэнк всё равно смотрит пристально, с недоверием. С поверхности окна на него глядит безумец — выпотрошенное нутро да заплывшие пустые глаза, отливающие синевой с извращённой издевкой над ним самим, над оболочкой, оставшейся от обезображенного тела. Фрэнк Арчер, опираясь кое-как из последних сил о сидение, нетвёрдо встаёт на ноги и качается из стороны в сторону, словно последний пропоица (впрочем, в крови ни капли алкоголя — он и не нужен теперь). Остаётся завидовать упрямству военного пса, которым далеко не каждый наделён, когда остаётся позади просторная гостиная, длинный, с отбрасываемыми остроконечными тенями по стенам, коридор, а в конце его — вытянутое, в полный рост зеркало, кое-где со следами отпечатков. Никогда и никому Арчер не позволяет пачкать прозрачные поверхности, вечно следом ходит с тряпочкой и полирует до чистоты, до блеска. Теперь и эта закоренелая привычка рушится, как идёт трещинами холодный рассудок. Пока ещё он не понимает. Не готов принять. У зеркала Фрэнк Арчер вертится и так, и этак, жадно считывает блеклое изображение с поверхности, придирчиво касается впалого живота и выпирающих бедренных костей. Странно, он думает, насколько страшен и вместе с тем прекрасен в высвобожденном помешательстве, в порыве первородного гнева такой: волосы всклочены, горят нездоровым блеском глаза, то потухая, то вновь вспыхивая, словно сигаретный пепел на дне кофейной чашки. Это, чёрт подери, забавно, как он сейчас похож на Зольфа. Не тот одетый с иголочки, вылизанный со всех сторон педантичный офицер — Кимбли его в лицемерии обвиняет, как обвиняют другие, но вот же он, всё тот же Арчер, в старых домашних брюках, с костлявой грудью так, что рёбра пересчитать можно пальцами. Неровная, идущая, словно старая карта, шрамами и родинками кожа — там провести рукой, рубец от ожога. Между лопатками — засохшая короста. Кого же он пытается обмануть, зарываясь в неизменный китель, если от природы рождён нагонять ужас? Фрэнк Арчер хохочет, до истерики, до выступающих на глазах слёз — не так давно он стремится к идеалу, хотя понимает, что некрасив, и теперь лицо его, похожее на череп, анемичная кожа, потрескавшиеся, покрытые мелкими ранками губы кажутся ему даром свыше. И тем, что не сумел полюбить ни Кимбли, ни он сам за все тридцать лет. Ему кажется, что жить без дозы будет не сложнее, чем без алкоголя после недельного запоя, но когда проходит несколько дней, и от любой еды тошнит нестерпимо прямо в раковину на кухне, полковник понимает: он в ловушке. Сначала, кажется, жизнь идёт своим чередом, так что он изредка позволяет себе прогуляться по улице, накинув на плечи форменный плащ. Пускай ботинки болтаются на исхудавших лодыжках, он списывает тяжесть, с которой даётся каждый шаг, на собственную лень — попробуй поживи без работы, так и отвыкнешь от физической нагрузки. Однако что-то вокруг него всё равно перестаёт казаться прежним: иначе воспринимаются звуки, и голоса, которые мужчина слышит со стороны, совсем другие — низкие и приглушенные, басистые, бесцветные. Стоит коснуться подушечками пальцев влажной после дождя скамейки, как они утопают в пустоте — он не ощущает ничего, даже ветра, обдувающего его лицо. И дома Фрэнк, садясь на край ванны, пытается определить температуру воды, глядит на покрасневшие от жара руки. Нет покалывания. В ярости, военный хватает первое, что попадается ему в руку — старый бритвенный станок — ударяет лезвием по размякшей коже, и волокна расходятся легко, будто вареный яичный белок, жиденькая кровь капает в полную наполовину ванну, разводами цветёт белоснежный кафель. Голова у Фрэнка кружится тогда: Нет, нет, нет Повторять про себя бесполезно, тело его сводят судороги настолько сильные, что уже не разогнуть спины, не сделать вдоха. Он думает, что захлёбывается, в исступлении роется в ящиках и злится, злится, злится… Ещё остались шприцы и ни одной ампулы с чудодейственным лекарством — лидокаин полковник посылает к чёрту, швыряя в сторону, лезет в самую глубь шкафчика, шепчет сбивчиво и умоляет: пожалуйста, пусть заваляется хотя бы ещё одна, хотя бы ещё… Всё тщетно. Мужчину знобит, как не знобило ещё даже во время тяжелой простуды, слёзы текут по отёкшему лицу. И вот оно приходит, это чувство: загнан в угол, потерян. Так больно, что и пальцем не пошевелить — трещит каждый сустав, ударяет болью в кость. Плевать он хочет на свой неподобающий вид, на голод, на то, как корчится в холодном поту, заваливаясь на плиточный пол. Непонятно, каким образом Арчер находит в себе силы доползти до комода, достать с него телефонную трубку и с третьей попытки набрать нужные цифры: — Врача, — не то скулит, не то стонет в динамик. Обеспокоенный голос на том конце что-то спрашивает, уточняет адрес, но Арчер игнорирует собеседника полностью, только повторяет, как заведённый, и надрывается, и царапает бездумно собственную руку отросшими ногтями, — Врача, пусть приедет врач. Это второй раз за последний месяц, когда штабная медсестра заходит к нему домой. На этот раз и у неё, стойкой, в общем-то, девушки, появляется повод вздрогнуть, ахнуть и в ужасе, подхватив тяжёлый чемодан с инструментарием, вылететь пулей из злосчастной квартиры. И пятна крови на полу, и сам полковник, впрочем, на того самого полковника Арчера похожий только внешне (и то отдалённо) — приводят её в смятение. Она, признаться, далеко не сразу может вспомнить, что именно в таких ситуациях стоит предпринимать. — Обезболивающее, сейчас, — лепечет, роется в огромной сумке, но костлявые, липкие от крови пальцы смыкаются крепко на её запястье, заставляя поднять взгляд на полные одержимости глаза. — Это, — хрипит военный, суёт трясущейся рукой пустую ампулу от метамфетамина, — Мне нужно это. Конечно же, он видит, что медработница взволнована не на шутку. И хочет, наверное, возразить, сказать, что ему в таком состоянии нужно что-нибудь другое — Фрэнк глядит так, что она соглашается быстро, затягивает жгутом худую, со вздутыми венами руку. Не видит, что на лице Арчера, растянувшегося на полу, тянется блаженная улыбка.***
Хотя он не ждёт и мысленно надеется не видеть больше снов, Кимбли приходит снова — такой же, каким Фрэнк его помнит. Контуры его лица не смыты тяжёлыми препаратами, не замылены обидой. Всё те же глаза, в полумраке комнаты медово-рыжие, которые полковник отчаянно желает забыть. Стереть из своей памяти, но память к нему жестока. Ты жалкий — вот и всё, что во взгляде Зольфа читается, хотя он молчит. Что бы ни делал Арчер, уже никогда не заговорит с ним — только посмотрит лениво под ноги, перешагнёт через распятое на полу тело и отправится куда-то ещё. Арчер даже не уверен в том, что Кимбли жив. Если раньше он чувствует (даже на расстоянии тысячи метров) биение чужого сердца как будто на своей ладони, то теперь пальцы скребут пустое пространство вокруг. Не уходи Просьба не срывается с искусанных губ. Не оставляй меня, я всё-всё исправлю, ты только останься Щипать себя за запястье бесполезно — стоит Арчеру открыть глаза, в надежде, что кошмар окончен, силуэт Багрового, где-то в дальнем углу комнаты, не растворяется в мутной дымке. Не исчезает даже тогда, когда он, пошатываясь, подбирается ближе, трёт глаза упрямо и тянет, глядя застывше, вопрошающе, исхудавшую ладонь. И едва пальцы полковника касаются края лоснящегося пиджака, Кимбли исчезает, не оставляя за собой ничего, за что можно уцепиться. Теперь напротив только зеркало, и он в нём, посеревший, растрёпанный весь, дрожит всем телом, не то смеясь, не то плача: Неужели так и должно было всё закончиться? Неужели те мечты отправиться в бой, рука об руку с человеком, который сумел стать для него чем-то важным — важнее, чем просто инструмент для достижения собственных целей — неизменно разобьются об острые камни? И почему тогда он всё ещё жив? — Это ты ведь виноват во всех моих бедах, — Арчер не то спрашивает, не то утверждает, а глядит лишь в отражение, словно дожидаясь ответа, которого, конечно, не последует ни сейчас, ни когда-либо ещё, — Ты, ты виноват, жалкий, слепой… Прежде чем успеть всё взвесить, остановить себя истошным «подожди», полковник лупит со всей дури ухмыляющуюся в издевке поверхность жилистым кулаком — так, что осколки по его рукам ощущаются плеском горячей воды, обжигающей сначала и на секунду превращающейся в успокоительную прохладу, кусочек льда на ссадину. Арчер боли не боится. Пальцы смыкаются на острых гранях, сами вдавливают их в потерявшую всякую чувствительность плоть. В таком, как сейчас, состоянии он верит в своё бессмертие: настоящая машина, разучившаяся испытывать голод и тепло, он ведь действительно хотел таким стать? Боль не отрезвляет, но мощный выброс адреналина в кровь заставляет чувствовать себя почти что живым. В последний раз он испытывает это, когда чужие губы касаются неспешно щеки, худого плеча, угловатых скул — с ним не приходится спрашивать то и дело почему Зольф выбирает его среди тысячи. Ответ всегда один и тот же — потому что Арчер выбрал его первым. На самом деле способов избавиться от этой нездоровой привязанности много: он всё ещё достаточно молод, чтобы вновь, как раньше, лет этак в двадцать, завалиться ночью в бар, познакомиться с кем бы то ни было и, не узнав имени потенциального любовника, вместе провести ночь — и расстаться после, без обязательств, без искренних чувств. Он может надраться до звёзд перед глазами дорогущего, привезённого из восточного округа виски — всё забыть, вплоть до собственного звания, а после шататься долго по дворам, глупо посмеиваясь и называя каждого прохожего лучшим своим другом. Может, в конце концов, с головой уйти в работу — пускай фюрер не даёт разрешения на участие в лиорской кампании, никто не мешает Арчеру вновь заняться документами, начать всё сначала и попытаться вернуть доверие вышестоящих чинов. Показать им — и я чего-то стою. Но Фрэнк Арчер выбирает наркотики. Неважно, что на самом деле это всё-таки госпитальный препарат — мужчина не может не заметить, как возрастает его тяга день ото дня, как рушится его жизнь. Он сам рушится — крошится заложенный годами фундамент его личности, волевой, сильной некогда. Ничего, ничегошеньки не остаётся, окромя скрежета зубов, озноба да тремора в руках, когда он пишет уже который раз в злосчастный дневник:«День…я сбился со счёта, какой это день: Вот так всё и закончится. А что кончится? Разве что-то начиналось когда-то? Возможно, я ещё могу вспомнить, кто я, но полностью уверен в том, что это конец. Некому (и незачем) говорить, но теперь всё сложнее добыть чёртов метамфетамин — в больнице появиться мне нельзя теперь, а прятаться по подворотням, словно мальчишка, нет никаких сил. И всё же, я иду на это вполне осознанно — пока ещё — ибо это единственное, что позволяет мне спокойно спать. Смешно, что попытка бросить обернулась тем, что теперь я плотно подсел — не слезть так просто. Мне кажется, я слышу голоса. Знакомые и давно забытые, стёршиеся из памяти напрочь, но Зольфа по-прежнему нет среди них. Я потерял тебя, навсегда. Прощай.»
Неправильно — не то, что они расстаются, понимает Арчер, когда проходит, по крайней мере, пару месяцев. И даже не то неправильно, что они когда-то друг друга находят, нет. Единственное, что пошло не так зарыто где-то глубже: где-то там, где его собственное сердце, только теперь уже нет смысла искать — вряд ли что-то от него, изношенного за это короткое время, показавшееся вечностью, осталось. Пускай в доме Фрэнка, изменившимся до неузнаваемости, не остаётся ни одного зеркала, покрыты плотны слоем пыли полки и занавешены окна, чтобы свет не резал болящие нестерпимо глаза, он всё равно натыкается на отражение, маячащее в витринах магазинов: труп, живой мертвец, и бёдра можно обхватить без проблем ладонью. Форма велика ему настолько, что он уже не надевает её почти, и глаза — сплошное чёрное пятно от расширенных зрачков. Тело его похоже больше на анатомическое пособие — оживший чудом скелет, обтянутый кожей, и иные прохожие пугаются, плачут маленькие дети, а те, кто постарше — смеются. До тех пор смеются, пока полковник не тянется к кобуре заряженного пистолета. Тогда уже смех смолкает, и он сам из последних сил тянет усталую ухмылку — на-до-е-ло. В магазине продавщица — дама средних лет, выглядящая, впрочем, очень даже ничего — сочувственно глядит, но уже не комментирует, хотя раньше, Арчер припоминает и еле сдерживается, чтобы не фыркнуть, восклицает каждый раз, как он похудел, как осунулся и не стоит ли обратиться к врачу. Фрэнк Арчер упрямо врёт всем и каждому, что болен тяжело и думает, что лукавит всё-таки. Взаправду, он болен, но не тем, нет. В Аместрисе пока ещё нет такого диагноза — наркомания. Есть баловство, подростковая вредная привычка, наравне в курением. И полковник чувствует, что сам себя хоронит раньше времени — наверное, это и есть ошибка? Но как же тогда поворачивается язык назвать баловством то, что выжигает заживо органы и оставляет синяки на венах? Улыбаясь уголком губ в ответ, Арчер набирает не так много продуктов, потому как нести ему тяжело — бутылка воды и пара баночек морской капусты заставляют его согнуться, как если бы он нёс по крайней мере пару полный вёдер. В тот день, похожий на другие совершенно, он совершенно случайно встречает Кимбли. Живого, совершенно целого и невредимого — вопреки обидам, невысказанным словам и крику, поднимающемуся прямо из разодранной груди, Арчер вдруг вздыхает с облегчением. Когда он идёт навстречу, глядя только на него, Багрового, тот глядит коротко, делает вид, что не замечает, но полковник знает всё равно: он помнит. Знание это не приглушает боль, и даже тысячи вопросов, всплывающих в голове о том, что чувствует Кимбли глядя на него — такого, не противно ли ему, не страшно ли, не способны что-то изменить. Не в этот раз. В тот день, возвращаясь домой, Фрэнк Арчер зажигает настольную лампу, садится в кресло и пододвигает к себе дневник. Старательно выводит (насколько это вообще возможно, если рука идёт ходуном).«День…»
Полковник думает совсем немного и наконец продолжает. ≪ …последний:
Теперь я точно знаю, в чём дело. Очевидно в том, что я слишком зависим. Теряя одно, цепляюсь за другое — в моей жизни не стало армии, не стало тебя. Я заменил тебя тем, что осталось в свободном доступе. Наверное, ты был прав в том, что я безвольный, не могу тебя винить за такие мысли, за слова. Всё это время, эти полгода почти (хотя я уже давно разучился считать дни) я думал, что именно сделал неправильно. Что было неправильным и привело нас к краху. Помнишь, я обещал тебе войну, нашу общую? Войну, на которой мы зажглись бы и горели, как не горели никогда, дотла. Я не знаю, как твоя жизнь сложилась, как сложится в дальнейшем, но для себя знаю точно одно: тут либо гореть либо потухнуть, третьего не дано. Я люблю тебя.»