Rumors

      По-другому с Кимбли не бывает. Не выходит просто, не замаравшись, не забивая под коротко остриженные ногти грязь вперемешку с кровью не первой свежести. Давно уже пора Фрэнку Арчеру уяснить — спасителем, искупителем самой сути греха на бренной земле ему не выглядеть больше. В том даже, чтобы позволять ему, раз за разом, пропадать каждую ночь, одному только чёрту известно где, в чьих квартирах, а возвращаться под утро неизменно гулящим домашним котом.       В дверь лапой нагло поскребётся — Арчер впустит, не ложится всё это время в кровать, а иногда успевает к моменту томительному, ненавистному — для них обоих? для него? — с кровати безжизненно лодыжки истощённые спустить, всегда обе, дабы не прицепился никто, что не с той ноги, мол, полковник Арчер встаёт всегда, вот и истончает волны молчаливой ненависти, благоухает, подобно росянке, подгнившей свиной вырезкой, привлекает к себе ещё больше всякой гадости трупоядной. И ловит, захлопывает свою ненасытную кривозубую пасть. Не улыбается, наверное, потому никогда? Стесняется?       Вот и Кимбли, говорят, посмеиваясь, в коридорах центрального штаба, мухой мясной умудряется в ловушку арчерову прилететь, полакомиться разложением, да только вот пока ещё голодает. Фрэнк Арчер ему, Зольфу, войну пока что обещает только, но одному лишь фюреру известно, когда, всё-таки, грянет.       Иной пошутит, может быть, что другое Багровому, во всех смыслах ненормальному, нужно. К чему ему, сидевшему невесть сколько в тюрьме, не ведая общества чужого и тепла человеческой руки, идти в первый попавшийся дом жить?       Нет-нет — смеётся Кимбли, Арчер про себя смеётся тоже — нервно, сквозь плохо преодолеваемое отвращение — плевать, ох как плевать на близость ему, кроме той, что война подарить способна. Кроме жара от добротного взрыва, брызга горячей крови на рукав.       Один только полковник понимает с усмешкой кривой, когда вновь, в который раз уже, словно по наитию, следуя заученному ими обоими ритуалу, распахивает входную дверь. Впускает Кимбли, всклоченного малость, уставшего, а всё равно довольного — точно кот, сметаны жирной налакался, и хочется, вроде, тапком отходить его по тощей после тюрьмы заднице, но рука опускается то и дело в злом бессилии. Остаётся только ниточки-брови тусклые хмурить, молча делать шаг назад, впуская в коридор.       На лице у Кимбли — эйфория, мимолётная, уже сегодня вечером опять голодный будет. Арчер, правда вот, не научился ещё понимать до конца, что именно не позволяет Зольфу по-человечески, как у остальных, в кровати его остаться, раз уж между ними так много общего, а не бегать по чужим — неважно, в сущности, молодые и не очень девушки, парни, вдовы, да хоть в постель самого Кинга Брэдли, плевать, но Фрэнк и верить отказывается частью своего сознания гордого, вместе с тем неуверенного, себя презирающего больше, чем весь мир вокруг: неужели он настолько плох?       — Кислый ты, — голосом Зольфа чёрствый хлеб ломать — звенит потёртой старенькой монеткой, смешком по ушам бьёт. Колокол церковный, мать твою, а не убийца. Вместо более-менее уместного (и неуместного с тем вместе) «здрасьте» блядская его издевка, — Не спал опять?       — Спал, — голос Арчера сушит треклятый хлеб до твердокаменных сухарей, чтобы только в суп куриный кинуть и Кимбли в глотку залить насильно.       Да, ведь, спать он может с кем угодно, в сущности, а кормить его будут только тут — куда же полковнику тут деться, если сам выбирает?       Мелькает, правда, совсем-совсем иногда, мысль навязчивая, наивная надежда — может, Зольф его одного во всём мире ценит настолько, настолько уважает и превозносит перед другими, что не желает осквернить, обращая в прах касанием обветренных, клеймённых алхимией самой смерти ладоней?       Не бывает так. Зольф Кимбли не умеет — ни любить, ни превозносить, ни снизу вверх смотреть. Все-то у него равны, все одинаковые в том, чтобы в серой пыли валяться, терять свой контраст. То, что именно Арчер с ним рядом теперь — яркое тому подтверждение, он среди серых самый-самый серый.       Кимбли так видит. Арчер с ним (из упрямства, не иначе) никогда не согласится.       — Останешься дома и поешь, — притворяться за раздражением, что не ненавидишь, не обижен, тоже часть разыгрываемого ими спектакля. Фрэнк Арчер пальто на плечи худые накидывает и вылетает прочь за дверь вороной с подбитым крылом.       Завтра всё повторится снова, точь-в-точь, иначе ещё не бывает.       Быть покровителем, чтобы после, осознанно, без сожаления, но с гордостью к продленной работе, разбить Багрового алхимика во имя собственных идеалов — в природе полковника. Быть ревнивцем, гордым, дающим свободу только для того, чтобы вновь себя загнать в колючую проволоку — тоже. Он, признаться, не то мечется, не то танцует в безумном, известном только ему ритме между тем, чтобы Кимбли любить и в Кимбли же влюбиться.       Понимает, что для любви достаточно и одного — не его самого даже.       В один из вечеров, стоит Багровому явить свой лик, теперь уже со следом алой непристойно помады в уголке ухмыляющихся губ, Арчер вдруг смотрит — ледяной водой в лицо плещет, отрезвляет — и жестом велит властно за собой следовать, в гостиную.       Удивиться уже впору, но Кимбли ведом. Иногда, на них глядя, не понять, кто кого в ловушку-то захлопнул, и не сами ли себя туда закрыли, и с какой целью — вопросов много, ни на один ответа не найти.       — Возьми гитару, — велит хрипло. Не спрашивает и не предлагает, не просит никогда. Приказ. Бескомпромиссный.       — Зачем это ещё? — словно зная ответ заранее, Кимбли косится на Арчера, как на душевнобольного. Порой кажется ему, что тот взаправду ненормальный — может, он ошибся, и серого в нём отродясь нет? Только чёрное, с белым вперемешку, ни единого перехода — он и сам, мертвенно-бледный, волос чёрный, всё в полковнике не так. Нет в нём крови, которую Зольф жаждет получить. Ни-че-го. Всё выпито до дна.       — Когда я умру, ты сыграешь на моих похоронах это.       Шутит? Зольф дураком не был никогда — притворяется ради выгоды собственной таким, но понимает гораздо больше, чем может показаться. Зольф смеётся — вслух, а аккорды нелепо, послушно между тем набирает. Неважно, что пальцы болят с непривычки, и звук какой-то поначалу смазанный, грязный.       Иногда приходится проявить терпение. Он проявляет.       Фрэнк Арчер глядит внимательно. К роялю не подпускает Кимбли никогда, там, где клавиши нежно гладят в последний раз пальцы покойной матушки, и сам только изредка, вечерами, несколько боязно касается их кончиком ногтя. Знает, что впитывает, помимо её силы созидания, всю суть разрушения в его жестоком отце.       Зольф Кимбли не такой. В нём одно лишь разрушение — всё, что он создаёт, на обломках старого. Новый мир, из крови, из костей и обугленного мяса. Там порохом пахнет, самой смертью. Там некому уже сарабанды исполнять на клавишах. На них нет места красному ведь, нет?       Когда Арчер забирает гитару у Кимбли, глядит ему в глаза долго, ничего не говорит при том, ему кажется, что он понимает, что такое влюбиться. Для того, чтобы влюбиться — нужны двое.

***

      Камень надгробный смеётся протяжно и гулко.       Камень лёгкие надрывает в унисон с холодным ветром — и не верится до последнего, что такое бывает весной. Весна, словно Кимбли, созидает на камнях, а камень вбит в сырую землю, где ничего не растёт, как в издевку над самой вечностью.       Теперь раздражаться смысла нет. Злись, сколько душе угодно, сожалей, что всё-таки не стукнул его, отвратительного в своём безразличие, в висок — теперь можно, всё можно, даже не с той ноги вставать, не получая насмешек.       — Ты отвратительный, — Арчер рычит, то шипит. Вокруг ни души — он, словно специально, не в форме, растрёпанный и с помятым сигаретным фильтром в зубах.       Вместе с Кимбли хоронит себя — другого, вылизанного дочиста обманчиво, безжизненно контрастного. Теперь уже кровь на нём везде — в опухших глазах (от недосыпа ли), под ногтями, вжатыми до боли в сухие ладони. В уголках искусанных губ.       Зольфу Кимбли бы понравилось, а он, ублюдок, не увидит. Ни-ко-гда.       Что-то ими вертит и шутит не смешно порой. Война в Лиоре — ловушка, говорят, и говорят, что вот она, захлопнулась, и Багровый алхимик, так ненавидимый всеми горячо, в неё попался.       Фрэнк Арчер знает — в ловушке он, и захлопнул её, увы, не Кимбли, и даже не он сам. Ничего от него не зависит, ничего от него не зависело раньше.       Когда люди расходятся, и ветер, плача за него, за них двоих теперь, срывает голос, полковник напевает хрипло под аккомпанемент плотно скрученных металлических струн.       Для того, чтобы его, Кимбли, любить, хватит и одного из них.