Rumors

      Фрэнк Арчер в зеркало, висящее в ванной комнате, второй час пялится — оторваться не может, красота, блядь, да и только. Раньше, может быть ещё неделю назад, абсолютно уверен в том, что лучше уже не будет, и он, осунувшийся, худой, не до хрупкости, но неправильной, не вписывающийся ни в один канон красоты угловатости, вряд ли сумеет пробить дно своей неприлично длинной мордой. А теперь вдруг оказывается, что невозможное возможно всё-таки: круги под опухшими глазами размером с мелкое кофейное блюдце, отёк, под губой синячище несуразного лилового оттенка (такой цвет вообще бывает в природе?)       Бухать стоило меньше — Арчер думает, строя отражению самые мерзкие рожи, на которые способен только. По-другому пить полковник не умеет — либо не пьёт совсем, либо запас дорогущих коллекционных напитков, привезённых ещё отцом, умудряется сократиться за вечер вдвое.       По крайней мере, как не испортить кашу маслом, вряд ли что-то испортит его лицо ещё сильнее.       Он некрасивый. Как бывают некрасивы люди от рождения — хоть расшибись в лепёшку, за собой следи-не следи, одежду носи только на заказ сшитую, причёсывайся, а черты, с которыми из матери вылез, не поменяешь всё равно. Вот и он, нескладный, невысокий совсем, недостаточно крепок для мужчины, но и совсем не выглядит хрупким, как пользующиеся у общества особой, необъяснимой популярностью, вечные юноши с их смазливыми личиками, сладкими, приторными, чёрт их подери.       Куда не глянь, всё не так: нос прямой, не придраться, хотя желающих его сломать найдётся немало, Арчер знает, при этом слишком длинный, без проблем языком достать, губы тонкие, кривой уголок рта, скулы выпирают до того, что впадины на щеках запросто вместят по половинке крупного такого яблока, так ещё и глаза прищуренные — благо цвет красивый, а то он, Арчер, точно повесился бы уже.       В зеркало смотреть для полковника пытка, а не смотреть совсем — не выходит, на работу же ползти придётся всё равно, и он убивает время, убивает деньги — на одеколоны, на кремы, на что угодно, лишь бы не выглядеть для себя плохо настолько, что заплакать хочется. Неудачная внешность сама по себе возлагает на него куда больше обязательств — всё чистенько, аккуратненько, ни один волосок не выбивается из причёски, воротник выглажен, как обычно, и скрадывает некрасиво расширенную к низу шею.       Но сегодня выходной, как назло, значит нет смысла выряжаться, как и нет повода занимать ванную комнату больше десяти минут, пять из которых — на душ и ещё пять — на чистку зубов. Фрэнк Арчер старательно полощет рот химозной дрянью из бутылочки, этикетка на которой обещает мелкими буковками запах мяты, а из пасти всё равно несёт так, будто в его желудке собрался целый пьяный взвод с ящиком дешёвой драхмийской водки.       — Ты долго там ещё?       Вот и проходят законные десять минут, и, секунда в секунду, как он считает про себя, за дверью раздаётся насмешливый голос.       — Прекращай ломиться, я сейчас выйду, — с тяжким вздохом, Арчер от зеркала всё-таки отворачивается. Надо же, ещё одно утро прожито, а мерзкая стекляшка по-прежнему остаётся целой, чудом, не иначе, избежав встречи с жилистым полковничьим кулаком. И имя этому чуду — Зольф Кимбли, неизменно, согласно заученному наизусть ритуалу, выгоняющий начальство из собственной ванной в собственной квартире.       Вообще-то, Кимбли никогда не просыпается рядом, дрыхнуть до обеда для него — естественная часть распорядка дня — однако благодаря Арчеру, который подскакивает с воображаемыми петухами в жуткую рань, он частенько поднимается следом. На кухню шастает, разодетый в самый похабный на свете шёлковый халат из чужого шкафа — терпеливо ждёт каждый раз свежесваренный кофе, раз уж, как замечает снисходительно, завтрак в постель ему обломался.       — Ты там блюёшь что ли?       Приходит мысль шальная в самом деле, неясно с каким мотивом, не из мстительности даже и не из бунтарских начал, сунуть пару пальцев в глотку, как раньше бывало — Кимбли не привыкать, Арчеру не жалко своего здоровья ничуть, хотя — он клянётся — что вряд ли очередной недуг, заработанный по вине собственной глупости, неосмотрительности, превратит его лицо в красивую, по мнению общественности, картинку.       Когда дверь с протяжным гулом, скрипя, постанывая с жалкими всхлипами, отворяется, Фрэнк Арчер на пороге выглядит таким же жалким. В противовес Кимбли, вещи на нём изрядно помятые, пропахшие табаком, хоть и без единого пятна — привычки закоренелые не обманешь, как раньше, из двух зол выбирая меньшее, не спрячешь от строгого отца кислющий перегар за терпкой сигаретной вонью. Лучше бы он, чёрт подери, уже понял, с кем имеет дело, полковнику думается, пока он смотрит не то выжидающе, не то с вызовом: ну, нравлюсь я тебе такой?       Вместо этого, скрепя сердцем, Фрэнк неуклюже отодвигается в сторону, вжимается в дверной косяк щуплым боком, словно стремясь занять как можно меньше пространства, слишком громоздкий и нелепый в стенах собственной квартиры:       — Ты, кажется, в ванную очень рвался? — в сиплом голосе ни намёка на язвительность. Обычно, все, кто полковника Арчера знает хорошо, привыкают видеть едкий сарказм во всём, чего касаются его бледные ладони, некрасиво жилистые, покуцанные так, что сама собой возникает мысль, будто бы Арчер из больного желания выглядеть побитым самой Истиной себя за костяшки пальцев грызёт с остервенением.       Однако Кимбли, вальяжно поправляющий запахнутый кое-как халат, уверен на все сто процентов, что тот говорит серьёзно — надлом в чужом голосе трещинами по кафелю, покрытому холодной влагой. Воздух — душный от обилия горячей воды — пронизывает стыд. И робость, несвойственная, непростительная офицеру такого ранга. Мягкие губы расплываются в едва заметной улыбке — в нём, Кимбли, видят лишь угрозу, но он вовсе не пытается страшить, с места своего не сдвигается ни на сантиметр.       — Я уже на кухне зубы почистил.       — И потому поспешил как можно скорее отвлечь меня от важных дел?       Плечи Кимбли напрягаются на мгновение, он пожимает ими нарочно так, чтобы Арчер правда думал: о, господин полковник поймал его с поличным, Зольф в самом деле не хочет, чтобы дражайшее начальство опоздало к обещанному завтраку. Разумеется, готовить Кимбли может сам, и может хорошо, но есть, увы, своя наивная прелесть в том, что Фрэнк Арчер командует, по крайней мере, на своей же кухне — в штабе помыкать Багровым не выходит, хоть ты тресни.       — К списку твоих важных дел не относится двухчасовое любование собственной физиономией, если уж на то пошло. Мы и так знаем, что ты безумно красивый.       Поражаясь в очередной раз чужой наглости, ставшей уже чем-то родным, неотделимым от Кимбли и от их общего быта, военный про себя повторяет: он ещё и считал, твою мать. Вытянутое лицо полковника от раздражения темнее кажется на несколько тонов, серовато-жёлтое, с неровными пунцовыми пятнами над массивными скулами — он по привычке, не различая, где болью отзываются костяшки пальцев, ударяет кулаком об деревяшку.       — Кончай издеваться, — устало, недовольно, Арчер спешит покинуть поле боя, не повторять Зольфу в очередной раз, что шутки, такие злые тем более, неуместны как никогда раньше. Это кажется выше его сил, проще замолчать на ближайшие полдня, не разговаривать вовсе. Тогда, быть может, Багровый алхимик поймёт одну простую истину: ни к чему якшаться с таким, как полковник. Ни характером, ни внешностью, ни умением строить адекватные отношения не удался — брось, уйди, у тебя всё ещё есть квартира где-то на окраинах, оставшаяся от невесть кого.       Кимбли по нему читает, как с листа, чёрным по белому, а уйти не даёт — и ловит за запястье, пальцы сжимая чуть крепче, чем стоило бы. Это для обоих уже вроде игры: пока один старается не шипеть, другой прощупывает почву под ногами раз за разом, сколько же ещё самобичеваний способен вынести зазнавшийся и вместе с тем забитый до противного мужчина.       — Опять за своё? — ему плевать, похоже, на всё, что Арчер думает, что говорит. Кимбли не из тех, кто так легко позволяет подмять себя под чужую правоту. В особенности, если оппонент взаправду заблуждается, — Того, что я здесь по собственной воле, тебе мало? Надо на колени встать?       Очередная огрызаловка у Арчера комом в горле — где-то там и застревает, не в состояние наружу выйти, он её шумно сглатывает и надеется при этом, что не выглядит так, будто бы ему запястье саднит от прохладных пальцев. Это успокаивает, почти что под дождём осенним прогулка, где никто не бросает лицом в раскалённый добела асфальт. С этим Фрэнк Арчер справляется и сам — чтоб не другие, бьёт себя первым, так себя готовит к любому возможному провалу.       — Я встану. Только попроси, как следует.       Сомнения его терзают. Арчеру порой хочется сказать — посмотри на мир моими глазами. Так, как я смотрел бы. Много ли толку, встань Зольф на колени перед ним, изображая в шутку преданного, для виду только, язычника, жреца нелюбимого бога?       Посмотри на мир моими глазами — заплывшее лицо полковника видится красным не только от похмелья.       — И я увижу ад, — бархатистый баритон вторит ему. Словно подхватывает каждую успевшую в голове прошмыгнуть, в надежде остаться незамеченной, мысль, — А теперь взгляни ты на то, что я вижу. Вот сюда, — рука, аккуратная, в меру тонкая, слишком правильная, чтобы принадлежать убийце, прохладная равномерно, берёт его, ледяную несносно у пальцев с широкими костяшками, всю в нелепых пятнах-ожогах от рассеянно просыпанного сигаретного пепла. Подушечки гладят вдоль сухожилий так, что это обезоруживает. Там, где линия татуировки рассекает броско светлую кожу, ладонь Зольфа кажется горячей. Алхимия в ладони у него — раскалённый уголёк, уроненный в январский снег.       И Арчер смотрит. Не может не смотреть, когда Кимбли просит — на то, как не похожи их руки, но пальцы вдруг переплетаются уроборосом, бесконечностью, где руки, видевшие столько крови, касаются его, привыкших держать снайперскую винтовку на самом верху полуразрушенного здания. Там, где враг, пристреленный, не успеет увидеть худого некрасивого лица своего палача.       — Тут больше общего, чем может показаться по ошибке, — вкрадчиво, тягуче, Зольф успокаивает без попыток утешить, переубедить. Когда он говорит, Арчер почти забывает, что перегар на его губах — кислый, и сам целует того, кто в нём увидел нечто большее, чем преданность приказам.       Он — само воплощение уродства, личностного, армейского. Кимбли не боится падать следом, и напоследок, прежде чем недовольно мычащего нечто ругательное полковника увести на кухню, к самой плите, тычется коротко кончиком носа в чужой.       — Если в следующий вдруг забудешь, как ты выглядишь, не беги смотреться в зеркало. Просто спроси меня.