Rumors

      Если прежде никому не доверял, не говорил «люблю», в первый раз сказать так просто, словно так оно быть и должно — получается легко, правильно, да и значит не более того, что вложено в обыденные слова. От этой мысли Зольф Кимбли странно улыбается: везунчик, в очередной раз ему везёт в поганой жизни, похожей больше на болото. Говорить прямо, вслух, ничего не стоит, и стеснение не спирает горло где-то возле кадыка, хотя узел шёлкового галстука всё равно давит чуть сильнее отчего-то, когда глаза напротив сверлят пристально в ответ.       В болоте вязнет не он один.       Когда три заветных слова падают с тонких губ, Арчер непроизвольно дёргает плечом, отчётность, рассованная наспех по папкам с ветхой обложкой, изжелтевшей от времени, грозится рассыпаться по полу, тем самым спустив в канализацию труды долгих бессонных ночей. Шутка. Это всё дурацкая шутка — вот что полковник думает, потому в лице его не меняется ничего, только настороженность и появляется. Он почему-то подмечает, что нижняя губа у Кимбли, развалившегося на кровати в уличном костюме, в насмешку над армейским режимом белым кипельно, со старенькой книжкой, взятой, очевидно, из отцовского кабинета, куда Арчер давным-давно сбагривает все свои литературные приобретения, припухшая, искусанная словно.       — Что, прости? — голос предательски срывается на юношеский писк. Непозволительно.       Со вздохом, понимая от и до, в чём именно причина арчеровских недоверительных позыркиваний, Кимбли снова глядит в мелкие печатные буковки, хотя текст на странице успевает наизусть выучить. Да стоит её захлопнуть вовсе, безошибочно процитирует, слово в слово, только не нужно оно никому из присутствующих.       Что, мать его, вообще Фрэнку Арчеру нужно, чтобы не выглядел кислее лимона, стоит ляпнуть что-то не об армии всемогущей? Зольф может просто сделать вид, что у него получается всегда хорошо, едва ли не лучше алхимических реакций, что военный заработался опять, вот ему и мерещится всякое, но в этот раз что-то заставляет его хотеть объясниться прямо:       — Что слышал.       Приподнимается в недоумении тонкая бровь. Кимбли, закатив глаза едва заметно, повторяет.       — Люблю.       Успевает он посмотреть на начальника ровно в тот нужный момент, чтобы заметить — в нём почти отчаяние плещется, потерянность мальчишки, столкнувшегося с обидчиком, страх первородный, не вытравленный до конца армейской муштрой. Ты хотел набраться сил, товарищ полковник, чтобы всё на свете, любую напасть с каменным лицом, на маску больше похожим, выдержать? Иногда такое не нужно говорить вслух им обоим — без того всё на поверхности лежит, Фрэнк тоже понимает, оставляя без ответа.       Порой, после невнятных, обычно со стороны Багрового, откровений, они молчат. Это мало похоже на бытовую ссору, скорее на переосмысление, как просят иногда в нелёгких отношениях время на «подумать», и тянется оно примерно пару дней. Кимбли никогда не возражает — пока Арчер гнёт спину худую на работе, в его распоряжении книги. Много-много книг. Кимбли себе признается, что, попади он снова в заточение, сумеет выдержать без живого общения хоть два-три десятка отведённых ему лет, если кто-нибудь согласится приносить занятное чтиво — неизвестное ему, новёхонькое, или уже не раз пролистанное, ради того, чтобы в полюбившиеся некогда строки носом вновь уткнуться, как в первый раз. Читает бывший майор всё подряд: от корки до корки, бульварные романы второго сорта, признанную классику, переводы, философские трактаты древности и новейшего времени. Дома у Арчера завидная коллекция агитационной идеологической литературы — основы милитаристского строя, которых в академии, Кимбли помнится, не нюхал лично сам, да слышал несколько известных или не очень фамилий.       Возможно, в комплекте к книгам, принесённым в одиночную камеру, прилагается свой, живой полковник Арчер, нескладный и весь какой-то забегавшийся, как он есть — Кимбли начинает казаться самому себе до неприличного сентиментальным.       Тотчас прогоняет от себя глупую мысль — не мальчик уже, гораздо его, Арчера, старше, без малого, без пары-тройки лет в отцы ему годится, хотя, признаться, чем старше они становятся, тем более размытыми начинают казаться границы возраста. И это без учёта того, что десять лет канули в Лету, пока Багровый проводит жизнь в окружении сыроватых, воняющих нестерпимо плесенью стен да изгаженной, мало похожей на нормальный туалет, дыры в полу.       Он знает, тем не менее, что Фрэнк Арчер всё равно приходит, рано или поздно, уставший, с обмороженными пальцами у самых кончиков, но никогда не бросает надолго — только-только руки оботрёт друг об друга, заходит в спальню, где Багровый листает очередной сборник. Забавный, кстати, авторства какого-то новомодного психолога, не нашедшего поклонников в этом странном, помешанном на алхимии мире. Знает ещё, что на Арчера необязательно смотреть: его присутствие почувствовать можно только кожей, воздух рядом пахнет тяжёлым чем-то, удушливым почти и очень крепким, терпкий виски, скошенная трава, дачный чердак и совсем немного ладан. Реже — вязкая смола и сигаретный табак, если в воротник утыкаться замерзающим носом.       — Если я скажу, что ты красивый — поверишь? — вместо осточертевшего «здравствуй» роняет Кимбли с абсолютно серьезным видом, даже книгу в сторону откладывает, прежде чем поднять глаза на вошедшего.       Ему помнится — Фрэнк пропускает мимо ушей подобного рода слова, однако что-то неизменно рушится, их утягивает глубже, всё глубже в грязь. Мужчина дышит ровно, безошибочно угадывает Зольф, он часто держит под ладонями сердца, просчитывает пульс — груди полковника касаться не приходится, об рёбра стучит глухо, оглушительно в сумраке просторной родительской спальни. Если бы он только мог взорваться недовольством, вытрясти из придурка нечто похожее на ответ — Кимбли терпелив достаточно, ждёт, чтобы господин снайпер в наступление пошёл в ответ. Не даром пистолет, заряженный на всякий случай, покоится в кобуре под рукой даже в стенах собственной квартиры, запасной — под подушкой, ещё один — в прикроватной тумбочке. Он всё предусматривает заранее, больше всего боится, что врасплох застанет кто-нибудь, пусть даже человек, которого он сам впускает в свою жизнь неосторожно, сумбурно, лихорадочно блестя поблекшими глазами.       Красивым Фрэнк Арчер себя не считает ни капли. Собой гордится, превозносит над остальными за трудолюбие и далеко не скудный умишко, всё-таки, учился лучше всех на курсе, любое учебное заведение приняло бы его с распростёртыми объятьями, но он выбирает армию — глоток свободы и строгий ошейник в придачу после. Подышал и будет с тебя, такая свобода полковника устраивает более чем. В том, чтобы свободно ходить с работы домой, из дома — на работу, имея веский повод считать свою жизнь… значимой? Он, может быть, хорош собой, когда китель ложится на плечи, делает шире визуально, он кадровый офицер, приближённый фюрера. Стоит, тем не менее, вглядеться пристально, и как на ладони — косящие слегка глаза, обилие морщин под веками, ниточка седины через левый висок, кривящийся непроизвольно рот, как если бы он чем-нибудь болел. Кимбли рядом, и Кимбли прекрасен, как стихия, форма ему не нужна, чтобы иметь власть, необязательно быть выше званием — любое дерево, самое старое, самое жизнью потрёпанное, смиренно склоняет ветви под порывом ветра. Фрэнк Арчер не исключение. Как бы не противился, Зольф сверлит его тело изучающим взглядом каждое утро — на кухне, реже — в гостиной, если он, проникаясь аккуратной просьбой подчинённого, играет что-нибудь забытое из эпохи барокко на старом мамином рояле. Руки у них похожи, отмечает Зольф, а про себя смеётся, что так и не счёл нужным посвятить часть своей жизни игре на музыкальном инструменте.       Он называет Арчера красивым не из провокации — потому что хочет это сообщить, и отчего-то хочется ему поверить. Признаёт в следующее же мгновение, как опускается вяло на кровать подле Багрового, занимая место худой щекой на его плече, что покорно сгибается под ним — так надо, так ему хочется, так нужно им обоим. Яма, в которой оба оказались, глубока и поросла вся тиной — полковник не догадывается, читает, что именно скрывает за непринуждённым взглядом Зольф. Ему действительно так важно оставаться броским, гротескным порой даже, но о нём предпочитают забыть на долгие лет десять, запихнув подальше от чужих глаз. Лучше бы убили — то ли в шутку, то ли всерьёз сообщает Кимбли ранним утром, занятый чтением газеты, а в усмешке сквозит мимолётная горечь, словно коньяка натощак палёного хлебнул, потому-то Фрэнку противно не меньше.       Сам он хочет, чтобы о нём забыли все, оставили в покое. Естественно, наверное, не желать проникнуться пониманием к тому, чего сам никогда не желаешь себе, и всё же, Арчер его, Кимбли, вниманием не обделяет, напротив — на себя берет всегда слишком много. Куда больше, чем можно себе вообразить, готовый порой вот-вот, немного ещё — сломаться пополам, не выдержав нагрузки. Не ради чужого одобрения, а чтобы самому себе доказать, что он, взаправду, ничем не хуже, родившийся пускай таким, с детства ещё заурядным, болезненным и далеко не самым сообразительным ребёнком. Что он может больше, чем любой другой человек, пускай не с самым лучшим стартом.       Контролировать себя не выходит постоянно, так что он срывается — редко, но любой предпочел бы вызвать на себя гнев самого фюрера, да что там, самой преисподней, если та существует, лишь бы бешенства в арчеровых глазах не видеть больше. Забыть, как самый страшный ночной кошмар.       Желание во всем быть лучшим нередко доходит до абсурда, Кимбли отмечает про себя, делает пометки непонятно зачем карандашом в очередном сборника по психоанализу, который, признаться, вызубрить успевает наизусть, покамест пялится с отсутствующим видом в поношенную книженцию, как голубая мечта больной полиомиелитом стать примой балета. К слову, даже балетные па Фрэнк Арчер выделывает время от времени, зачем-то на кухню прохаживаясь на цыпочках, на самых пальцах, и Кимбли тайком, глубокой ночью, заглядывает как-то раз под одеяло, качая головой. Ноги в кровь стерты, длинные непропорционально пальцы, от вечного напряжения подогнутые даже во сне, избиты до синяков, припухшие костяшки. Больно, невыносимо больно, должно быть, весь день по штабу бегать потом в грубой армейской обуви, а коснуться лишний раз, попросить хоть чем-то боль утихомирить он поначалу предлагать не спешит.       Не согласится ведь, упрямый — как же это он, во всем правильный от и до, мозоли натирать успевает?       Однажды Кимбли понимает: он нужный, он желанный, Арчер принимает его всего, пока другие предпочитают стороной обойти, хотя, конечно же, не в меру навязчивых поклонников Зольф видал за эти годы. Восхищаются, увы, не им — лишь тем, как ловко учится играть, как жестикулирует дирижёром большого театра, улыбается безукоризненно и потому пугающе немного. Он нужен Арчеру, и это делает первый шаг настолько правильным, разумным, что не составляет труда к нему подойти, когда полковник после тяжелого рабочего дня занимает законное место в старом отцовском кресле.       Тот смотрит на него, уставшего, измотанного, не может не усмехнуться мысленно — не разулся, сил нет на то, чтобы расстегнуть треклятый китель.        Вспоминая, как с болезненной почти лаской касаются его чужие ладони, то поправляя выбившиеся из хвоста волосы, то мазнув по щеке самыми подушечками перед невесомым касанием губ на ночь, Зольф не столько воспроизводит, сколько интерпретирует приходящее от Арчера тепло в другое, собственно изобретенное — равноценный обмен, главный закон алхимии, на то и элемент любой естественной науки, что пронизывает все-все сферы людской жизни.       Не стоит ее, природу, недооценивать, неотъемлемую часть человека.       Посмеиваясь от хода мыслей, Кимбли подле ног начальника восседает на полу, позволяет посмотреть сверху вниз: контроль над ситуацией ему необходим как воздух, по глазам утомленно прищуренным читает, на дне их, пустых, которых никто читать не отваживается, мелькает неподдельное изумление. Ловко пальцы поддевают широкое голенище, но стянуть сапог не выходит так сразу — нога, хоть и тощая до безобразия, некрасивая совсем потому, отекает к вечеру, сосуды под тонкой сухой кожей расходятся синеватой паутинкой варикоза.       — До чего же ты себя довёл? — Кимбли головой качает укоризненно, не без лукавого веселья — нравится серьёзным выглядеть, пускай даже Арчер едва ли не единственный человек, понимающий его сарказм, порой и он, измотанный, недоумённо, беззащитно даже смотрит из кресла нашкодившим котёнком.       Понимает Зольф секундой позже — это стыд, самый настоящий. Сам того не замечая, он умудряется надавить на больное место, и Фрэнку невыносимо почти видеть, чтобы кто-то, даже очень близкий для него, касался его обнажённого тела где-то, кроме ладоней.       — А ты не смотри, — суховато отрезает он, хмуро глядит из-под полуприщуренных век и почти не моргает. Змея подколодная, армейская псина — не чурается паршивых ролей у себя дома, с работы всё плохое притаскивает. В основном плохое, хорошее к Арчеру приклеивается неохотно. Тем не менее, ногу освободить мужчина не спешит, хоть Зольф сейчас в довольно уязвимом положении. Чего стоит просто голенью пихнуть в плечо, самой костью? — И руки не забудь помыть, — уголок губ дёргается недовольно, — После того, как пыльные сапоги облапывал.       Кимбли не противно ни капли — Арчер с больными, вечно отекающими ногами в аптеки исправно бегает, стоит ему, Багровому, простыть, и, сколько не убеждай его, что такие пустяки проходят сами по себе, если только подождать, военный упрямо стоит на своем. Он лечит, как умеет, будто бы уже учился где-то, может быть, в семье, о которой Зольф почти ничего не знает.       — Больно тебе? — Зольф не то, чтобы играет на публику — Арчера не проведёшь, всё равно не поверит, всё равно глаза скосит недоверчиво, обязательно съязвит: у тебя ещё ведь кто-то есть, был, будет, я очередная пассия, кошелёк, связи в армии — не человек, лишь средство, так тебе удобно, выгодно, — Вижу ведь, что больно.       Арчер ничего не говорит, хотя очень хочет, когда чуткие пальцы, гораздо более мягкие, чем его собственные, ссохшиеся, огрубевшие от работы, касаются подъёма стопы — хмурится, а взглядом стреляет в окно. Средством он для всех бывает, для фюрера, для покойных родителей. Не больше, чем шестерёнка в огромном механизме. Его выбьют, он сломается когда-нибудь, но Зольфу по каким бы то ни было причинам — ни слова не говорит. Может быть, так будет легче. В сырой яме с запахом перегноя легче дышится, как дышалось бы ему, наверное, после самой смерти.       — Ты всегда такой, — Кимбли продолжает, словно Арчер с ним всё же говорит, сжимает до боли почти, и эта боль его отрезвляет — полковник всё ещё человек, ненормальный, может даже и пришибленный, безумный, он реагирует только шумным вдохом. Давить сильнее не приходится, Багровый разжимает пальцы столь внезапно, что впору дёрнуться, однако с Фрэнком всё иначе, он сожжённый, совершенно не чувствительный к прикосновениям, даже если никто его не касался никогда, — Прибитый. Скажи честно, принимаешь таблетки?       — Пожалуйста, — сипло, хмуро — мужчина отвечает наконец, глаза, всё ещё безжизненные, выглядят необычно печальными, в них могли бы стоять настоящие слёзы, — Я предпочту выкинуть это из своей жизни.       Ничего не говори, я понимаю всё — вот что Кимбли может ему сказать, но вместо этого хватает за руку, тянет за собой в тягучую, непроглядную тьму, а небо там — дымачато-розовое, как в холодные декабрьские вечера. Никто из них ни слезинки не роняет, оба изношенные, так что Арчер, отогретый ненастойчивой лаской, слышит хруст чужих коленей. Он вдруг делает единственно верное — встаёт на ноги, вытягивает руки, словно в приглашении.       Не говорит ничего взаправду.       Мне важно знать, что ты поймёшь без слов       Тогда Зольф Кимбли ждёт, что пальцы, длинные неестественно, обхватят его плечи — властно, уверенно — Арчер всё ещё солдат, и скупые поцелуи его пахнут оружейной смазкой, но полковник, на мгновение прижимаясь к его губам своими, вдруг улыбается печально. Ведёт за собой в кровать и достаёт из тумбочки старую потрёпанную книжку.       — Ты ведь любишь читать? — спрашивает тихо, шелестит, перебирая ветхие странички так, будто осыпятся в ладонях.       Впору бровь недоумённо приподнять, что Кимбли делает тотчас: признаться, ждать можно здесь чего угодно. Обмен ехидными любезностями, совместное пьянство, последующий раскрепощённый до злобы секс — к этому Багровый привыкает в отношениях с людьми. Так эмоции показывать — правильно, естественно для человеческой природы, и здесь полковник его ломает всё, того не понимая, так нелепо тычется взглядом подслеповатым в оглавление, силясь нечто важное отыскать, что Кимбли не выдерживает. Придвигается ближе и читает наконец с трудом название на обложке. Сложно винить его за нервный смешок, срывающийся с губ против воли:       — Сказки? Шутишь что ли? — беспомощно звучит, скажи, мол, Фрэнк — ведь это шутка? Ты ведь не мальчишка, я — тоже. Он думает навалиться на него, вдавить в кровать костлявое плечо и завершить привычно всё ленивым, привычным ему минетом, самому выпросить того же, поурчать хрипло в безобразно выпирающую ключицу военного, а потом втягивать ноздрями жадно запах его сигарет.       После близости Фрэнк Арчер курит.       Сейчас Фрэнк Арчер листает старый сборник сказок так взволнованно почти, что Кимбли замирает, весь обращаясь вслух. Впервые сбитый с толку, по-настоящему теперь уже.       — Тебе когда-нибудь читали вслух? — губы у Арчера сухие, если пальцем провести, у Кимбли — мягкие, с плавным, красивым изгибом, руки его пахнут порохом, свежестью озона, горькой полынью после летнего дождя. Руки полковника — затушенный небрежно окурок от крепкой сигареты, на пальцах у него мозоли, рубцы, и Зольфу интересно, в самом деле, видеть, как сильно портит кожу физический труд. Он сам на его фоне — холёный, несмотря на годы в тюрьме, ладони его нежные обманчиво, хотя сильные всё ещё. С ним нельзя рисковать, повышая ставки бесконечно.       Кимбли готов рискнуть первым, зная — Арчер не пойдёт на это, он жёсткий, но опасается наступать туда, где доски давно сгнили. Кимбли хочет видеть, что Арчер не струсит.       — Нет, — качает головой, прежде чем на подушке устроиться, а сам гадает — станет ли полковник вслух читать забытые давно сказки, читал ли кто-нибудь ему самому, почему всё это вдруг становится важнее — всего, и армии, и делёжки одной кровати, когда лица в темноте не видно. Что-то пробивается сквозь муть — живое, тёплое, так, что почти глаза влажные у них обоих.       Это точно не слёзы, просто неизменно давит усталость. Просто покалеченные их тела выплёскивают накопленную боль. Это не слёзы.       До полуночи Арчер читает ему — про смелого юношу, победившего смерть, про маленького принца, нашедшего в лесу дивный цветок, а после, когда на третий день тот вдруг завял, стоя в вазе, ангел явился за ним, забрал, пригрев за пазухой. Зольф Кимбли не прерывает, слушает внимательно — голос тягучий, низкий, и ничуть не похож на голос покойной его матушки. Совсем-совсем другой, вряд ли мог бы быть таким же, как у отца, которого Багровый не помнит давным-давно — Арчера не выходит с кем-то сравнивать, до того он весь нестройный, не от мира сего, прикрывшийся маской посредственности. Сам Кимбли думает, что и он для него — уникальный.       Думает ещё, что сам, как тот маленький принц, будет лежать в полковничьей кровати до тех пор, пока оба они не иссохнут — уйдут вместе. Он думает об этом, пока не смолкает окончательно надломленный от чего-то голос, пропускает момент, когда влага катится по щекам, спасительная, горячая, сама-собой — не грустно, даже не больно. Легко дышать, и яма, где они закопаны при жизни, размыта наполовину этим неприветливым дождём. Зимний, тот, что за окном.       Что с тобой? — Арчер может спросить, обеспокоенно глядя, как замечает за ним Кимбли, может бросить книжку, начать щупать дрожащие пальцы, глазами отыскивать стакан воды на тумбочке, но он медленно наклоняется к нему. Целует в лоб, и солёные, не менее жгучие капли падают Багровому на щёки.       Наверное, именно так мать целовала его в забытом, ушедшем безвозвратно детстве?       Ему хочется, чтобы текло дальше. К Фрэнку, прилёгшему спасительным теплом рядом, прижимается сбоку, пока тот обнимает — крепко, молчаливо. Трясина их затягивает, они упрямо отмывают испачканные перегнившей землёй ладони друг друга, в кровь сбитые, живыми слезами.       Когда Фрэнк Арчер перебирает пальцами длинные волосы, не смыкая глаз, пока алхимик не проваливается в блаженное забытье, Кимбли верит, что полковник научится любить его в ответ — отчаянно, до самого конца.