Rumors

      Когда Кимбли болен, Арчер не может знать наверняка, что ему следует делать. Заботиться — само собой, находиться рядом с ним всё свободное от работы время — тоже, однако понимание липким комом застывает где-то в районе груди, завязывая гортань плотным узлом: этого все еще слишком мало, чтобы помочь.       В первый день, вернувшийся из больницы, изжелта-бледный, пока стоящий на ногах, нетвердой поступью хромой охотничьей собаки направляясь к кровати, чтобы после упасть обессиленно на смятые простыни, Зольф Кимбли рассказывает негромко вдруг, что его мать страдала от болей — долго, ни слова не говоря. Не пыталась никогда лечиться, не видя в этом смысла. Она сгорела так быстро, что он едва ли успевает осознать, что теперь уже — всё. Тогда, конечно же, никому нет дела до диагнозов, миссис Кимбли из жизни уходит такой, какой Зольф запоминает её с самого раннего детства. По-простому красивая, с землёй под ногтями, она не пользовалась парфюмом, и в гробу, скромном, сколоченном наспех из досок, от нее пахнет травой и немного скисшим молоком. Не находится тогда ни одного приличного платья, чтобы её похоронить достойно, как того требуют обычаи.       Рассказывая, Кимбли прерывается изредка и кашляет сипло, и Арчер думает невольно о том, что его собственную мать болезнь изъедала медленно, мучительно — он едва ли готов заново пережить весь ужас безысходности неминуемой беды.       Всё чаще у него впечатление создаётся, пугающе тяжёлое, что Кимбли ничуть не беспокоится о себе — умирать не страшно, вдруг роняет он за завтраком, а после теряет сознание, случайно задевая дрогнувшей рукой полную наполовину тарелку с беконом и жаренными на чесночном масле тостами. В бессознательной попытке привести в чувства обмякшее безвольно тело, Фрэнк отмечает про себя день, когда Кимбли последний раз ест вместе с ним за столом.       Фрэнк Арчер — мужчина страшный, в первую очередь — страшно худой, но ему, худому, все равно хватает сил тащить обмякшее тело, повисшее безропотно марионеткой, в личные комнаты, прямо в кровать родительскую, чтобы потом с комом в горле вспоминать: его мать умирала в этой кровати мучительные четыре года. В отличие от миссис Кимбли, упрямой, но в чем-то инфантильной (дурой он про себя ее называет, качая головой, а при Зольфе все больше молчит, чтобы не обидеть, не задеть ядовитым словом дорогое, у самого сердца припрятанного) женщины, она таяла прямо на глазах, и болезнь забирала по крупице всю-всю ее природную, хрупкую красоту, ласкала холодком щёки, пока кости не остались, обтянутые серовато-белой кожей. Нарядили её, конечно, как полагается — отец постарался, обычно от таких условностей далёкий, но тогда, почему-то, нахмурился исподлобья, велел лучшее платье из шкафа достать, на Фрэнка не посмотрел ни разу, словно он взаправду вместе с матерью в гроб лёг. Умер, как она, истлевшая ещё при жизни, умерла.       Нет, это не шок — всё кажется ему очевидным, и в этом, Арчер думает, везёт ему гораздо больше, чем Кимбли, а Кимбли вспоминает её, недостойную, по запрятанному подальше от всех мнению Арчера, непростительно часто: неужели рядом с ним призраком ходит, отпустить не успел? И дышит в шею, и гладит, и целует иногда чуть более откровенно, чем следовало бы целовать родного сына. Фрэнку Арчеру того не понять — он думает, что мать свою любит искренно, чисто и всем сердцем, но живёт лишь за себя одного, потому как кроме него никого нет больше в квартире с холодными стенами. То, что Кимбли появляется вдруг так внезапно в его жизни, всё переворачивает с ног на голову.       Арчер не хочет к нему привязываться. Арчер не хочет его, больного, видеть. Арчер не хочет хоронить его тоже.       А ещё Арчер ничего из этого не говорит вслух. Считает себя тем, кого поступки опишут лучше слов — это очень кстати приходится, едва Кимбли перестаёт самостоятельно ходить. Не жалуется, но сообщает, как данность: не встану больше. Прежде Фрэнк способен огрызнуться, смерить неприязненным взглядом, развернуться и уйти — делай же, что хочешь — у него своих дел по горло, работа, где удобно пропадать сутками, кабинет отца, в котором можно оставаться до утра, сгорбившись над письменным столом.       От кого бежит, если честно, полковник ответить сам себе не может ещё, не то, что другим — от ответственности или от самого себя, от того, что пора уже признать одну простую правду. Кимбли может не стать. Про себя мужчина подчёркивает, что «может» и «умрёт» всё ещё разные вещи, он не имеет права паниковать в любом из двух случаев, но в первом есть ещё смысл всего себя отдать — раньше такой возможности он не имел.       Возле кровати Зольфа Кимбли пахнет болезнью, не порохом — как раньше, а ещё чуть чаще сигаретами: затягивается Арчер подле него долго, одна за другой, пачку за пачкой, Багровый не морщится даже, только в один момент, когда сигарет не сосчитать уже, прерывает происходящее безобразие, чуть приподняв изжелта-серую ладонь:       — Хватит.       Ты ведь любишь следовать приказам?       Наверное, будь это просьба — Арчер усмехается про себя горько — внимание не обратил бы на слова, но Кимбли знает, кажется, как именно с ним разговаривать. Как с солдатом, не как с человеком — тогда он не имеет права не послушаться. Выкидывает окурок, садится подле, вытянутый, оттого высокий непривычно, что Багрового веселит, ту его часть, скорее, которая ещё способна на эмоции.       — Ложись.       Сказать «ляг» ему не хватает сил — хотя, как хочется заметить справедливо, это слово будет покороче, удобнее на язык ляжет, да только не стоит несуществующей своей властью злоупотреблять. Прощупывает Кимбли Арчера настолько, что знает и то, как он дёрнется неизменно, если принудить лечь в кровать, силой потянуть — потому он всё-таки смягчает тон.       Когда Фрэнк Арчер — без спросу, без предупреждения — проводит ладонью по длинным, свалявшимся некрасиво блеклым прядям чужих волос, пальцы у самых-самых кончиков словно проволокой режет, ему хочется стиснуть крепко зубы: уже совсем привычно раз за разом собирать вылезающие нещадно клочья, раз за разом бояться небрежно свалять, прежде чем выкинуть, раз за разом про себя злиться на происходящее — почему с ним? Ему кажется, что Кимбли совершенно всё равно, и это напрягает лишь сильнее — так быть не должно, ни один здравомыслящий человек не станет безразличным взглядом стрелять, если расползается буквально по шву измождённое тело, однако Кимбли здравомыслящим не считает себя от слова совсем. Здоровым тем более.       Порой Арчер не может от мысли навязчивой отделаться — а как бы сам себя повёл, если бы на месте Багрового оказался вдруг, сумел бы он смириться или же не переживать совсем, с самого начала? Всё-таки, Фрэнк Арчер самый настоящий трус, утверждающий себе самому, в первую очередь, что в лицо смерти смотреть ничуть не страшно — на войне умирают люди, с оружием в руках, с выпущенными наружу, напоказ кольцами кишечника причудливой мишурой, но полковник не учитывает до того, что люди умирают от болезней тоже. Это всё абсурдно до болезненного раздражения, что вот, он ходит, дышит, и вдруг, без маслянисто-алых разводов над губой, остывает камнем, перегорает, изнутри сыпется пеплом, а если пальцы запустить вовнутрь, то труха вся забиться может легко под неподстриженные ногти.       Это не та смерть, которую заслуживает Багровый.       — Страшно? — насмешка в голосе Кимбли неправильная тоже. Не фальшивая, просто незнакомая, даже спустя то время, что они проводят вместе, — Выбрось.       Волосы ли, самого Кимбли — на улицу — Арчер, несмотря на жгущее грудь желание обороняться едкими словами, не уточняет, бой их равным не выглядит — Арчер, вообще-то, жестокий человек, но по-прежнему не позволяет себе открыто хамить Кимбли, пока тот болен.       — Ни капли, — будничный тон — лучшая, проверенная опытом защита. Легко, на самом деле, притворяться — едва ли сложнее, чем фюреру, заглядывая в глаза, открыто врать. Немного небрежных ноток, маленький неуклюжий зевок, взгляд — куда угодно, кроме злосчастного колтуна, который Арчер вертит между пальцами. Жёсткие, мёртвые совсем, какими раньше не были после десятилетнего заключения во второй центральной тюрьме. Как долго притворяться выйдет и сколько, чёрт возьми, ещё продлится оскомину набившая актёрская игра — из них никто не думает, — Я постараюсь что-нибудь придумать.       А Кимбли улыбается, как умеет, хотя старается не слушать: сколько Арчер обещает, с таким лицом вечно обречённо-каменным, будто бы судьбы всего мира на его запястьях уродливых завязаны, на деле же петлей закинуты на шею. Дёрнуть чего стоит — помрёт первым, для того необязательно быть сожранным смертельной болезнью.       — Когда ничего не выйдет, себя непременно обвинишь? — пусть защищается, Кимбли думает, соглашаясь со своими же словами. Пусть, если так полковнику спокойней спится — а как, собственно, можно ожидать спасительного сна с живым мертвецом у плеча?       — Выйдет, всему есть логическое завершение.       Он засыпает подле Кимбли, не раздевшись, прямо в форменных штанах с туго затянутым ремнём, с воротником, плотно утянувшим шею — по привычке имеет право уточнить в очередной раз, не мешает ли, не пойти ли на диван, но Кимбли приказывает, и приказы, пусть даже по званию младшего, пусть даже истлевшего почти, жёсткие, сухие приказы Фрэнк Арчер выполняет исправно.       Он засыпает быстро, без лекарств, одних и тех же на двоих, и гонит, гонит от себя просящийся назойливо вывод: смерть — это тоже окончание страданий.       Стоит всему начаться вот-вот, свалиться на голову снежным комом, Арчер не воспринимает всерьёз: Зольф Кимбли болеет часто, тюрьма ещё ничей иммунитет не укрепляла, так что Багровый не исключение из правил, простужается, чихает, кашляет с надрывом — Арчер велит не в меру строго не вставать с постели, после уходит средь ночи на поиски аптечных пунктов. Военным порой разрешается чуть больше, чем другим — жаропонижающие, таблетки от мигрени, обезболивающие средства появляются то и дело на полковничьем столе. Кимбли кашляет в тот раз тоже, и Арчеру — он себя клянет последними словами — нужно время, чтобы понять: это не обычная простуда. Пускай тот утверждает с полной уверенность в своей правоте, что маменькину болячку наследует, вот и чахнет, день за днём тает на глазах, брови у Фрэнка скептично вздёрнуты: он думает — его собственная мать умирает так, когда сделать ничего нельзя. Так сыплются некогда её волосы по измятой подушке, восковой маской выглядит лицо — она уходит из этого мира задолго до того, как потерявшее былую красоту худое тельце занимает своё место в тяжёлом гробу.       То, что с Кимбли происходит — не чахотка, от чахотки, Арчер хмыкает невесело, он сумеет вылечить, выходил бы, как выходил после тюрьмы, кормил бы столько, сколько требует подбитый организм. Всё хуже, ему стоило понять гораздо раньше.       В один из дней Кимбли сидит, упершись спиной в грядушку кровати. На приведение похожий в дурацкой хлопковой сорочке самого простого кроя — ничего лучше найти не выходит, Арчер помнит, что первый раз извиняется за это, хотя Зольф просит этого не делать, чуть-чуть кривит брезгливо рот. Сейчас он понимает, что белое проще стирать руками, вымачивая в хлорке каждый день после работы, потому как ткань насквозь мокрая от обильного пота, холодного, липкого. Обнаружив однажды кровяные пятна возле копчика, полковник нервно сглатывает слюну, прежде чем отнести тряпицу в ванную.       Кимбли приведением не только выглядит, но и чувствует себя таким же — полуулыбка на сухих губах в самом деле призрачная, меньше волос, не чёрных уже, как раньше, в синеву отдающих, буровато-серых, и, если бы у болезни имелся свой цвет, то, Арчер уверен, он был бы похож на этот. Очень странно присаживаться рядом, то и дело предлагать воды, а смотреть почему-то в пол — так проще не чувствовать вины. Вообще ничего не чувствовать.       — Не надо утруждаться, — голос его становится тусклее тоже, нет ни раздражения, ни привычной язвительности. Он может уловить вибрацию от подрагивающей полковничьей руки, накрыть своей — липкой и холодной, с отслаивающимися пластинками ногтей, — Тебе самому не надоело?       Хочется, ой как хочется ударить — Кимбли не беспокоится, не злится на себя за то, какой он, но Арчер — сильный, не думающий о ценности человеческой жизни, способен понравиться гораздо больше, нежели тот, с повадками невротика, мрачно вертящий в руках среднего размера ножницы. Арчер собранный, строгий, вмажет по лицу от всей души, даже облегчения не почувствовав, только злость, но Арчер растерянный, с опаской ждущий чего-то страшного, ему неизвестного или известного слишком хорошо, никогда не поднимает на Кимбли руки. Только одними губами шепчет извинение, придвигаясь ближе.       Кимбли может спросить — зачем, к чему извиняться, и ножницы к чему, а сам вместо того садится рядом, как может, ровно для того, чтобы заметить, как пальцы у полковника дрожат непростительно. И Кимбли усмехается, и кладёт свою ладонь поверх, сжимает крепче, заставляет плотнее стиснуть инструмент в непослушных руках. Ловит едва заметный холодок, проскользнувший у запястья. У Арчера неровная кожа, кое-где Зольф нащупывает мозоли, огрубевшие шрамы — ожоги, порезы, выступающие некрасиво родимые пятна. Сам Зольф — как полотно, белый и такой же чистый, ни единого изъяна на нём, ни единого дефекта. Даже тяжело больной, он остаётся нетронутым, словно из бумаги вырезанным.       — Как приклад держи, смелее, — буднично объясняет. Смотрится и слышится тем самым Кимбли из Ишвара, опытным, взрослым, на фоне только что выпустившихся из академии солдат. Так и Ризе говорит — гордись собой, снайпер, что стреляешь метко. У Арчера, кажется, никогда не возникает проблем с тем, чтобы выстрелить, но ножницы в его руках ходуном ходят, вот-вот сам порежется. От этих воспоминаний у полковника губы поджаты плотно, словно в молчаливой борьбе с самим собой — он делает всё, как Кимбли велит, заставляет себя наконец поднять глаза.       — Будь собранным.       Будь сильным — мысленно добавляет Багровый и непонятно чему улыбается, когда поседевшие пряди осыпаются тяжело под наточенным лезвием. Вжик — целый пучок остаётся в руках у Фрэнка, плохо режется, волос у Кимбли жёсткий и густой, непослушный, тяжёлый. Арчера что-то колет в сердце, себя, возможно, он с куда большим пренебрежением сумеет ранить — это всего лишь волосы, одёргивает себя, не дрожит, потому что слабым — понимает прекрасно без чужих напоминаний — ему нельзя быть теперь уже. Он опора, плечо, на котором отныне держится всё, что они делают вместе.       Волосы у Кимбли едва щекочут подбородок, и Арчер хочет остановиться, потоптаться у воображаемого порога, лишь бы не заходить туда, где страшно, но Кимбли приказывает в очередной раз:       — Режь всё, не будь трусом.       Короткие пряди кажутся редкими, местами просвечивает в синеву самую кожа, и Зольф таким беззащитным выглядит обманчиво, что больших усилий стоит собрать руками то, что остаётся лежать на полу. Взгляд у Фрэнка бесконечно скорбный, когда он прячет тайком в нижний ящик прикроватной тумбочки. Когда нервно стискивает собственное запястье до синяков. Всё-таки, армия из него не выбивает того, чего у Кимбли нет и уже не появится. Идеализма, бездумной тяги к риску, желания себя всего — отдать, бросить в ноги действующему строю. Кимбли не сожалеет о прошлом и не сожалеет в принципе ни о чём. То, что для Арчера — воспоминания, сложенные в жалком попытке сохранить хоть немного из того, что остаётся тлеть в руках, для Кимбли не более, чем расходный материал. Наверное, он думает, бесполезно полковника переучивать — он не послушается, даже если захочет сделать вид, будто слушает взаправду.       Вопрос встаёт сам собой, непрошенный, наивный ко всему прочему настолько, что даже стыдно вслух задать — неужто так переживает из-за такой ерунды? А ещё военный, называется, самый обычный сентиментальный придурок. Только казаться хочет жёстким, неприступным до абсурда, а на деле, стоит пригладить, чуть ближе подпустить, он собакой побитой выглядит. Кимбли, если честно, так не считает на самом деле. Любить, так сильно — это мужество иметь надо, то самое, которого ему не хватает, чтобы начать ценить по-настоящему. Арчер ему полезен, с тех пор, как от гомункулов отбивает, предлагает сожительство и чуть позже — теперь уже, когда оказывается, что желающих ухаживать за больным мужчиной вовсе нет. Остались, наверняка, бесчисленные родственники, дальние или не очень, но искать их, умолять, угрожать, настаивать на том, чтобы Зольфа Кимбли кто-нибудь увёз из его квартиры, полковник Арчер отказывается с самого начала.       Принимать от него помощь не унизительно даже, Багровый полагает, и нет ничего постыдного в том, чтобы опереться посильнее, если ноги не держат тело в вертикальном положении. Ничего нет зазорного в том, чтобы позволять себя в ванную комнату возить день за днём, даже в том, чтобы подставляться под влажные ладони — Арчер игнорирует мочалки, кожа Кимбли слезает вяло хлопьями, если надавить, иссохшая, местами воспалённая, потому касаться её позволяет себе только руками, и препирается упрямо в аптеке, чтобы шампунь принесли не какой-нибудь, а лекарственный, и обезболивающее таскает в дом пакетами. Себе, должно быть, столько не покупает никогда, хотя всё больше походит на забывший о том, что он давно умер, труп, восставший из могилы. Нет, не в том вся соль, не в болезненных воспоминаниях, о которых Зольф подумывает временами: не просто так ведь возится, на уровне рефлексов опасается повторения истории из детства, в конце концов, в этом весь Арчер. Он только на опыт опирается, а с новым вдруг столкнувшись неожиданно, вылезшим непонятно откуда, робеет на момент, впадает в ступор и шагу ступить вперёд не может. На что тогда ему надеяться? Спустя время, передвигаясь только лишь в коляске инвалидной, мало на себя похожий, Кимбли приходит к выводу — снова мимо. Здесь другое нечто, чего так просто не откопаешь, хоть по локоть зарывайся в непонятной консистенции кашу из дешёвой школьной столовой. А дна у воображаемой тарелки не видать, Кимбли вспоминает себя, маленького ещё, отданного в школу слишком поздно, чтобы научиться жить среди таких же, как он, детей — не капризничает, подобно другим, но есть отказывается. Мама до десяти кормит его только тем, что сама готовит, и готовит она замечательно — одно из немногого, что мама его умеет хорошо — читать, писать, складывать цифры тоже учит его сама, да и Кимбли, всё-таки, смышлёный мальчик, едва буквы узнает, никогда не просит читать её вслух, всё сам, перед сном или после, с первыми лучами солнца.       Выросший давно, он всё ещё не видит смысла в том, чтобы делать то, чего ему не хочется, что ему не нравится и что ему не нужно — Зольф Кимбли остаётся верен своим привычкам, хотя на всякий случай спрашивает, зачем оно Арчеру нужно, не ждёт ли чего в ответ. Если ждёт, всё-таки, в чём Багровый заранее сомневается, то зря — если что-нибудь случится с самим Арчером, никто не согласится высиживать над ним.       Фрэнк Арчер сам прекрасно это понимает.       Фрэнк Арчер настолько не задаётся вопросом о том, кому он будет нужен, что всего себя отдаёт делу — работе ли, домашним обязанностям, тому, чтобы вывозить каждодневно Кимбли на улицу, предусмотрительно накидывая на чужие плечи тяжёлое шерстяное пальто. Свежий воздух, он повторяет, словно заученную фразу, полезен — а Кимбли всё хочется съязвить, что вне зависимости от того, будет ли полковник гулять с ним, всё равно помрёт.       В больнице Фрэнку Арчеру говорят: не надейтесь на лучшее. Как отрезает, ничего уже не сделать. А он как будто бы назло лишь больше из кожи вон лезет, и снова обещает:       — К лиорской кампании своими ногами ходить станешь, — тащит в парк неподалёку от дома, листья прямо под ногами, чуть меньше — на покорёженных, голых почти полностью ветках стареньких тополей.       Спорить с ним Кимбли не пытается, кивает молча, старается думать обо всём, что вокруг него — не об Арчере. По крайней мере потому, что оставить и этот парк, и листья, и деревья, и хлипкую скамейку, облезшую по краям, не так уж трудно — с полковником подобный трюк не провернуть.       — Да, разумеется, — он улыбается, как только может.       В один из дней Фрэнк Арчер просыпается, и всё вокруг уносит его в застарелое, похороненное в воспоминаниях о безвозвратно утерянном прошлом. То, что в ящик сложено наспех вместе с обрезанными почти под корень прядями смоляных волос. Когда Арчер тянет руку к чужому плечу, оно ощущается обледеневшим камнем, такое же застывшее, не поддающееся прикосновениям.       Тогда Арчер, чуть позже, после скромных, организованных кое-как похорон, понимает — сильным быть ни к чему больше. Взаправду, он не может сделать больше того, что сделал. Кимбли в гробу на себя не похож ничуть — лицо расслабленное только, как обычно, и оттого ещё больнее на него смотреть: воображать кого угодно, только не Багрового алхимика. Арчеру не задают вопросов, Арчеру не сострадают, никто не бьётся в истеричных, насквозь фальшивых рыданиях над деревянной крышкой — он и сам не может зарыдать, срывая голос, сдирая ногти об металлические ручки, за которые его уносят подальше от чужих глаз.       Что-то от него остаётся там, вместе с Кимбли. Может быть, вопрос, на который он так и не находит ответ до самого конца — зачем всё это нужно, почему.       Фрэнк Арчер не чувствует себя виноватым. Истлевшим только, заместо Кимбли, уснувшего беспробудно под толщей промозглой кладбищенской земли.