Преодоление

      Есть всё же некое очарование, некое блаженство в утренних часах в деревне. Особенно, если ты ребёнок и спешить тебе никуда не надо. Ты можешь хоть до полудня лежать в своей кровати, ворочаясь и укрываясь от солнца, слепящего тебе глаза, пока твои родители заняты чем-то в дому или во дворе, и звуки этих утренних суматошных дел будят тебя, но ты, пусть даже и проснувшись, до последнего не будешь подниматься с постели, чтоб до последней капли насладиться той негою, которую даруют тебе эти утренние часы, пока совесть твоя не заставит тебя подняться от боязни пронежиться в кровати весь день.       Эти путанные мысли сидели в сонном сознании Гангвольфа, не то проснувшемся, не то всё ещё спящем, последние несколько часов. Если родители Гангвольфа вставали около шести утра, то он же спал почти до полудня, иногда даже пропуская и без того поздний свой завтрак. Гердтрута же просыпалась, обычно, раньше, вслед за родителями, и не знала всей прелести длительного утреннего спанья. Пока Гангвольф учился, он вынужден был вставать очень рано, и даже слишком рано для своего организма. В те дни, когда он мог позволить себе проспать хоть весь день, организм его, уже приученный вставать рано, не давал ему сделать этого. И только теперь, снова оказавшись дома, в детстве, Гангвольф мог позволить своей привычке вновь воцариться в нём.       Нехотя Гангвольф встал. С улицы доносились звуки отцовской пилы, а с кухни приятный запах и до боли любимый звук шкварчания жирного мяса на сковороде. Дверь, как заметил Гангвольф, уже одевшись, была открытой. Он спустился на первый этаж и поспешил незаметно пробраться к умывальнику, чтоб спокойно умыться и уйти обратно наверх, где он намеревался пробыть хотя бы до обеда, ибо знал, что, как только его пробуждение будет обнаружено, его тут же определят к некоему делу, которого он не хотел бы выполнять. В этот день Гангвольф планировал лишь разобрать свои вещи, и пока на дворе стояла дневная жара, написать письмо к Агидис, а вечером же, когда жара спадёт, и на улице будет так хорошо и свежо, отправиться на прогулку, по дороге зайдя на почтамт, чтоб отправить письмо невесте. Мать его была занята приготовлением завтрака, и Гангвольф мог спокойно пройти в ванную незамеченным. Уже умывшись и повернувшись к выходу, Гангвольф заметил, что по лестнице спускается Гердтрута в одной ночной рубахе.       – О, Гангвольф встал, – громко сказала она, потянувшись к верху и зевнув.       – Ты что-то совсем поздно проснулась, – сказал он, обходя её и выходя в коридор, – всю жизнь же с родителями вставала.       – Заспала только под самое утро я, никак не могла поверить, что ты с-поворотился.       Гангвольф стал подниматься по лестнице, а Гердтрута вошла в кухню и сказала матери, что он проснулся и встал.       – Вольф, с-поди-ка сюда, – тут же позвала его мать, – позавтракай, ты ж не ел ещё.       Гангвольф, зная, что, если он сейчас на спустится обратно и не позавтракает, как велит ему мать, она пойдёт в его комнату за тем, чтоб уговорить его поесть, спустился и вошёл в кухню.       – Утро доброе, матушка, – поздоровался он с матерью.       – Доброе, Вольф, что есть будешь?       – Смотря, что ты можешь мне предложить.       – Могу яиц пожарить, могу каши тебе дать, могу чего ещё сделать, сосиски, например, пожарить.       – Можешь, тогда, пожарить мне яйца где-нибудь четыре, две сосиски и каши.       – Не много ли?       – Несказанно голоден, – сказал с улыбкою Гангвольф.       – Ну ладно, садись.       Гангвольф сел за стол и стал дожидаться своего завтрака. Тут в дом вошёл Анолейф в рабочей одежде. Только войдя на кухню и увидевши Гангвольфа, он недовольно воскликнул: «А, встал наконец-то! Только и может, что спать!»       – И тебе доброе утро, отче, – с долей иронии в голосе ответил Гангвольф.       – Доброе, – сухо проронил отец.       Увидев, что дочь его стоит на кухне в одной ночной рубашке, Анолейф разозлился.       – Гредхе, с-поди, оденься, а то ж как можно в одной ночной рубахе да перед мужем*‽       – Так ведь я ж ещё девка, без супруга ещё, тем более Вольф-то всё-таки мне брат, а не невесть кто.       – И что теперь, раз девка‽ Ходить голою перед братом что-ли‽ С-поди оденься! Не хватало мне, чтоб дочь моя вела себя как девка распутная! – крикнул Анолейф, а потом добавил, – да и братом-то его трудно назвать.       – Почему ж его трудно братом моим назвать?       – Ты его восемь лет не видала, и он тебя тоже, теперича ты взрослая совсем стала, а в нём от твоего брата только слово да имя!       – И что, что я восемь лет его не видала‽ – юная и скромная девушка повысила голос на отца, – мы рождены от вас – одних родителей и есмы** брат и сестра по крови, что никак не отменить. Да и всё детство моё он за мною глядел и всему меня учил, ибо вы были заняты в работе.       – Уж лучше б ты совсем неучёная и невоспитанная осталась, чем с таким-то учителем и воспитателем! В любом припадке, ты уже в замужние лета вошла, груди выросли и прочая, как в таком виде можно перед мужем* появляться‽       Гангвольф и Берт, мать его, всё это время молчали, ибо оба считали, что Анолейф был в чём-то прав. Наконец, Гангвольф, видя, что Гердтрута долго не выдержит, сказал:       – Гердтрута, отец прав, с-поди оденься, правда, пошло смотреть.       Гердтрута, послушавшись брата, ушла из комнаты с уже наворачивавшимися на глазах слезами. Тем временем, на столе перед Гангвольфом появился его завтрак – яичница из трёх яиц, четыре сосиски, тарелка каши и кружка молока. Голодный Гангвольф, не слушая отцовских упрёков в обжорстве и чревоугодии, стал уплетать сначала яйца, макая в них хлеб, потом сосиски, а потом и кашу. Доевши всё он откинулся на спинку стула и тяжко вздохнул.       – Ну что‽ – спросил с недовольством у него с другого конца стола Анолейф, – наелся наконец‽ Как в тебя только лезет столько, и как ты не разжирел до сих пор‽       – Не разжирел, ибо ем много, но редко, – с иронией ответил ему сын, – а лезет в меня много, ибо человек я большой, а значит и желудок у меня большой, потому и лезет много.       Гангвольф встал из-за стола и вышел с кухни, но мать тут же окликнула его:       – Вольф, что делать будешь сегодня? С-пойдёшь, может, отцу поможешь во дворе.       – Пока не смогу, матушка, – надо вещи до конца разобрать, да и думал невесте письмо написать.       – Невесте… – усмехнулся Анолейф, однако Гангвольф его не услышал.       – Ну ладно, с некоторою досадой ответил мать.       Гангвольф поднялся к себе в комнату, закрывшись в ней. Любой процесс, связанный с чернилами и бумагой у Гангвольфа был испещрён ритуалами; написание писем, дневников, любых иных текстов, рисование и черчение были для него процессами очень волнующими и требующими концентрации, которой Гангвольфу, однако, не доставало, отчего и возникли эти ритуалы – по ходу работы с бумагой он должен был время от времени отвлекаться на те или иные вещи, например, взять другой листок бумаги и написать на нём что-нибудь на другом языке, или же нарисовать какой-нибудь цветок. Оттого-то написание одного письма, на которое обычный человек затратил бы часа два-три, Гангвольф мог потратить весь день. Он мог очень долго сидеть и корпеть над, казалось бы, совершенно не требующим такого внимания местом, просто представляя, как тот человек, которому он пишет это письмо, будет его читать и дойдёт именно до этих слов. Всё это вкупе с постоянными перерывами на еду или любование небом заставляли Гангвольфа выделять под написание писем отдельные дни, в которые он бы не успел заниматься ничем иным. Так же Гангвольф поступил и на этот раз, отведя в своей голове сегодняшний день исключительно для написания письма к своей невесте.       Севши за стол чуть позже полудня, Гангвольф несколько часов сидел за ним, пиша Агидис и предаваясь тоске и унынию, явившимися следствием разлуки с невестою. После обоюдного признания в любви, Гангвольф ни разу ещё не расставался с нею на столь долгий срок и уже по прошествии полутора суток с момента расставания он чувствовал непреодолимую тоску, что и отразилось на его письме. Около четырёх часов он писал это письмо, переписывая его несколько раз из-за одного неудачного слова, меняя местами предложения и целые абзацы, ибо считал, что каждая мелочь важна в таком деликатном деле.       В конце концов он, несколько раз перечитав последний вариант, решил остановиться на нём.

Фестунгдорп Мэттелланд 1042.II.SM.

      Привет, дорогая, несказанно чудесная, любимая Агидис, я вернулся назад, домой! Единственное, что останавливает безграничность моего счастья – только отсутствие Тебя рядом. Однако, и эту маленькую неприятность я исправлю – как только я решу здесь все свои вопросы и подготовлю своё семейство, а в особенности отца, к нашей с Тобою свадьбе, тут же вернусь за Тобою и заберу Тебя сюда.       Оказавшись тут, я задумался – а что было бы с моею жизнью, если б я не уехал отсюда учиться и не встретил бы Тебя? Ведь я уже не могу представить жизни без Тебя – я привык каждое утро, только пробудившись ото сна, видеть Тебя и Твоё милое лицо, и засыпать с Тобою. Не знаю, что я делал бы, не будь Тебя в моей жизни – мне не повезло обзавестись тут хорошими друзьями, и только Ты спасала и спасаешь меня от гнетущего одиночества. Если меня что-то гложет, гнетёт, единственным спасением от всего этого могут быть лишь Твоё милое улыбающееся лицо с Твоими девичьими глазами и нежные руки, в объятьях которых я бы хотел растворить всю свою тоску и грусть, и сейчас очень тяжело мне переживать разлуку с Тобою, но остаётся надеяться лишь на то, что она продлится совсем недолго. Я не знаю, как благодарить Тебя за всё то прекрасное, что привнесла Ты в мою жизнь за тот недолгий срок, что мы общаемся с тобою. Благодаря Тебе я познал всю сладость любви, нежности, ласки, дружбы и счастья, которых был лишён, живя тут. Знаешь, с Тобою многое в моей жизни было в первый, и я надеюсь, в последний раз, не в том смысле, что больше я не скажу Тебе ни единого ласкового слова, но в том смысле, что кроме Тебя таких слов мне будет сказать попросту некому, – никогда доселе не слышал я слов, что услышал от Тебя в тот самый день, никогда доселе не звал я никого гулять по ночному городу, заходя по дороге в ресторан, никогда доселе не общался я ни с кем так, как с Тобою сейчас, никогда доселе не говорил я никому слов, что сказывал Тебе и что пишу сейчас, никогда доселе не был я столь открыт с людьми, сколь открыт с Тобою, ведь Ты знаешь обо мне всё, все тайны мои, все мысли мои, все сомнения мои, все страхи мои Тебе известны.       Ты часто говорила мне о своих опасениях относительно наших с Тобою отношений. Тебя смущал наш возраст, смущало, что я могу любить другую девушку, ту же Видеркунфт, например, о которой Ты постоянно поминаешь, смущало, что я могу оставить Тебя, смущало, что мне может казаться, что Ты навязчива, смущало, что, вдруг, я общаюсь с Тобою лишь из вежливости или жалости. Но, могу Тебя заверить, что, не люби я Тебя столь горячо, сколь я люблю Тебя сейчас, я бы не стал «ставить» такой «спектакль в театре абсурда», лишь бы утешить Тебя в Твоей любви. Да, и, не люби я Тебя, не смог бы я всю жизнь жить с Тобою вместе, всё равно, не люби я Тебя, в какой-то момент я б разрушил твои иллюзии относительно моей любви к Тебе. Как же жестоко было бы это с моей стороны – оставить Тебя с разбитым сердцем после долгих лет лжи о любви! Я бы не смог бы так поступить, клянусь Тебе в этом. Знаешь, я и сам во многом боюсь Тебя. Иногда мне даже кажется, что Тебя нет, что я сошёл с ума и придумал Тебя, и Ты лишь моя иллюзия созданная мною, чтоб прозябание моё в этом мире не было столь тяжким. Ты же знаешь о моих странностях. Когда этот абсурдный страх, посещающий меня тёмными ночами, отступает, я, конечно же, понимаю, что Ты реальна, что Ты рядом со мною, но всё равно я чувствую себя в некоем театре абсурда, где я смотрю спектакль о моей же собственной жизни, в которой действо не подчинено нормальной логике и положению вещей. Я почти каждую минуту боюсь, что через какое-нибудь мгновение всё это рухнет, что вдруг окажется, что любовь моя к Тебе невзаимна, что Ты обманываешь меня сейчас и просто дивишься на то, как я становлюсь всё более смешным, ибо верю в то, что Ты меня любишь. Но я ведь понимаю головою и сердцем, что Ты – человек исключительной доброты, и на такую жестокость попросту неспособна. Ты ведь уже не какой-то жестокий ребёнок, что умеет влюбляться, но не умеет любить.       Тебе очень хорошо удалось изменить меня. Помнишь, каким я был в момент нашего знакомства? – маленький, забитый, застенчивый, закрытый, запечатанный сам в себе человечек, не различающий лекции и обыденного разговора, через слово заикающийся, в общем, уверен, что на меня было жалко смотреть. Но Ты сделала из меня лучшее из возможных моих воплощений. Я поборол свою меланхолию, свои кошмарные сны, свои страхи перед людьми, я, лишь с Твоей помощью поборол всё, что гнело меня и стал счастлив! Кто же, кто ещё кроме Тебя, может сделать мою душу вновь чистою, кто ещё, если не Ты, может спасти меня от смерти наяву? И я не знаю, что могу я сделать для Тебя, чтоб отплатить Тебе за всё Тобою сделанное.       Знай же, дорогая моя Агидис, что бы ни случилось, я последую за Тобой, куда бы Ты не пошла, я буду всюду с Тобою до самой Твоей смерти. Смерть, она в любом случае неизбежна и горестна нам лишь потому что дух человеческий покидает эту бренную землю и оставляет нас одних, но, если на то будет Твоя воля, я ни за что не умру, пока не умрёшь Ты, чтоб Ты не влачила тягостную свою старость в одиночестве. Когда же умрёшь Ты, мне не останется ничего кроме как убиться самому, чтоб не оставлять Тебя и после смерти. Прости, что напоминаю Тебе о смерти, но иначе я не умею.       Я распорядился, чтоб в моё отсутствие Тебя навещали наши друзья, в том числе и Твои подруги, чтоб Твоя жизнь там без меня не казалась Тебе пустой и безрадостной. Денег я Тебе оставил, думаю, достаточно, однако, если Тебе не хватит, в любой момент можешь попросить у меня, я пришлю. Хотя, я не думаю, что жалование Твоё заставит Тебя просить у меня денег.       На этом я намерен кончить своё письмо, дорогая моя Агидис. Надеюсь, что разлука наша пройдёт для Тебя незаметно и мы скоро свидимся. Я так хочу быть с Тобой, и я буду с Тобой, вскоре. С безмерною любовью, Гангвольф.       Окончательно и бесповоротно удовлетворившись в написанном, Гангвольф осторожно и ровно сложил его, дабы убрать в конверт. Когда письмо было засунуто в конверт, Гангвольф достал из небольшой деревянной шкатулки красную свечу из сургуча, которую он купил перед самым отъездом. Гангвольф невероятно любил огонь, свечи и сургуч, а в этой вещице сочетались все эти три предмета, отчего запечатывание письма такой свечой превращалось в ещё один своеобразный ритуал.       Покончив со своими планами на сегодня, Гангаольф поспешил на почту, однако, намереваясь скрыть от семьи цель своего выхода за двор, что, однако, было бесполезным, ибо все знали, что сегодня он пойдёт на почтамт. Потому, спустившись на первый этаж, где родители с сестрою его как раз садились обедать, Гангвольф сообщил, что пройдётся по родной деревне пару часов, быть может, чуть меньше.       – Садись, отобедай хоть с нами, а потом и гулять с-пойдёшь, – пригласила его за стол мать, – я только хотела Гердтруту на рынок с-послать, с ней и с-пойдёшь.       – Благодарю, матушка, однако же, если помнишь мой завтрак, ты понимаешь, что мне не голодно совсем, поэтому, от обеда я откажусь.       – Пусть идёт – нам больше достанется! – из дальнего угла кухни донёсся голос отца.       Гангвольф оделся и, взяв конверт в руку, вышел из дома. Был уже вечер, однако летом солнце садилось далеко за полночь, и ничто не выдавало времени суток, кроме стрелок часов на башне. Солнце в тот день светило очень ярко, и Гангвольфу, не любившему яркость его лучей, единственным спасением служили лишь раскидистые кроны могучих дубов, росших по обеим сторонам улиц. Весь воздух в тот день уже пропитался светом и был из-за этого немного как будто тяжёл. Гнетущая дневная жара, которой, однако, местные жители никогда не придавали внимания и не отказывались из-за неё от своих дел, уже спала, но и вечерняя прохлада ещё не пришла. Жители Фестунгдорпа, как и вчера, глядели на сияющего и неспешно прогуливающегося Гангвольфа, проходя мимо него. Гангвольфу попадалось несколько знакомых лиц, перед которыми он учтиво поднимал свою шляпу, однако никто его не узнавал.       Навстречу Гангвольфу шёл до боли знакомый мужчина примерно одного возраста с его отцом. Подойдя ближе, Гангвольф узнал в нём мужа своей тёти – сестры отца – Гримхильда. Он тут же зашагал к нему, снимая шляпу. Гримхильд же, узнав племянника, так же повернулся к Гангвольфу.       – Здравствуй, Гангвольф, – обнял племянника Гримхильд, – лет пять тебя не видели, ты откуда?       – И вы здравствуйте, господин, – Гангвольф учтиво поклонился, – не было меня восемь лет, дорогой мой. Видимо, вы без меня совсем не скучали. Вернулся я из Кагробау, учился я там в университете, а теперича работаю.       – Да как же? Ты уехал – нашей дочери Адалголд было лет двенадцать, а теперича она замуж выходит.       – Как замуж выходит‽ – Гангвольф был очень удивлён, ибо в его памяти она, как и Гердтрута, оставалась маленькой восьмилетней девочкой.       – А вот так! Через две недели свадьба. Тебя, конечно же, приглашаем.       – Премного благодарен. Я, ведь, помимо прочего, приехал сюда и чтоб поглядеть на наши местные свадьбы.       – А что тебе до наших свадьб глядеть? Сам лучше женись, мы тебе невесту хоть сегодня найдём. Вот и на свадьбу поглядишь.       – За этим тоже приехал. Просто, дело-то в том, что мне денег дали больших, чтоб я здесь изучал говор, быт, обычаи, нравы местные. А невесту искать мне не надо – свою нашёл там, в Кагробау. Вот, собственно, сейчас на почтамт иду, чтоб письмо ей отправить. Он, кстати, до сих пор на том месте?       – Да куда ж ему деться? С-пойдём, провожу, если вдруг дорогу запамятовал.       Низенький и полный, очень располагающий к доверию Гримхильд шёл и рассказывал, как текла жизнь в их небольшой деревне в отсутствие Гангвольфа – кто умер, кто родился, кто женился, кто уехал и прочие подробности. Закончив вскоре свой рассказ, Гримхильд вдруг спросил племянника:       – А какая она, невеста-то твоя?       – Неплохой вопрос вы спросили, – ошарашенно ответил тот, – сложно вот так вот сказать.       – Ну а ты рассказывай всё подряд, как я сейчас, – усмехнулся Гримхильд.       – Ну ладно, что о ней можно сказать, – задал Гангвольф риторический вопрос, – зовут её Агидис, ей девятнацать лет, учится со мною в Кагробау, сама из деревни, что в Нижних Землях.       – Ну это ты полиции рассказывать будешь, если вдруг что случится. Расскажи, какая она из себя.       – Невероятно красива и умна. Она прекрасна и светла как солнца свет. У ней очень яркие голубые глаза, словно море. Знаете, я всегда хотел увидеть море, потому и уехал так далеко, но, познакомившись с нею, я понял, что кроме моря её глаз иного моря мне и не нужно. Она немного полна, но от этого она становится ещё красивее и прекраснее – её круглое лицо, сейчас, в летнее время, немного покрытое веснушками, в действительности напоминает солнце. А если считать лицо её солнцем, то русые волосы её неплохо было бы сравнить с его лучами. На этом намерен кончить.       – Красиво рассказываешь. Всё-таки, правду про тебя отец твой, Анолейф, говорил, что ты лучше языком работаешь, чем руками.       За разговорами они дошли до почты. Гримхильд, сославшись на спешку, попрощался с Гангвольфом и ушёл. Он же вошёл в здание и подошёл к ближайшему окну. В нём сидел молодой человек в форме почтового департамента и рассматривал фотокарточки с обнажёнными девушками в ожидании новых клиентов. Увидев Гангвольфа, который с ироничной улыбкой сквозь стекло рассматривал его фотокарточки, как бы упрекая служащего в непотребных занятиях на рабочем месте, молодой человек спрятал их и поднял голову.       – Чего изволите, господин?       – Письмо отправить до Кагробау.       – Это можно. Изволите обычной почтой отправить или же поспешной?       – А в чём разница?       – Обычной почтой отправлять будет стоить два с половиной талера, поспешной – три.       – А идти они сколько будут?       – Одинаково, не больше недели, – молодой человек пожал плечами, – в Ригосдуне оно в любом случае будет ждать, пока почтовый поезд не отправится в Кагробау, что вы за два с половиной талера его отправите, что за три. Поэтому, совсем не вижу вам смысла отправлять поспешно.       – Благодарю, – Гангвольф сунул деньги в окно.       – Тогда заполните графы на конверте, марку наклейте и положите в тот ящик, – молодой человек указал на почтовый ящик у противоположной стены.       Покончив со всеми своими делами на почте, Гангвольф вышел из здания. Вечерняя прохлада, которой так ожидал он, наконец пришла в селение и особенно ощущалась на берегу реки, однако, Гангвольф поспешил домой, хоть и было в нём желание прогуляться по берегу. На улице стало ощутимо темнее, однако фонарей ещё не зажигали. Гангвольф, вспомнив, что мать хотела послать Гердтруту на рынок, решил на него заглянуть, чтоб, вдруг, встретить её и пойти вместе домой. Он без проблем по памяти отыскал его, и, когда он вошёл в него, перед его глазами предстали картины из его безоблачного детства – несмотря на то, что в детстве он отдавал предпочтения лесам и полям за пределами деревни, много времени он проводил на рынке, его манили его запахи мяса, овощей, рыбы, специй пряностей и всего прочего, чем только торговали на рынке. От обилия прилавков и людей, а также от вдыхаемых ароматов, у Гангвольфа закружилась голова, и он был готов тут же бежать к каждому торговцу и рассматривать предлагаемый им товар.       – Вольф, – кто-то потянул его за рукав.       От страха Гангвольф обернулся и увидел Гердтруту с корзиной продуктов.       – Трутхе, зачем ты меня так пугаешь?       – Я увидела тебя, увидела, как ты задрал голову, казалось, что ты сейчас упадёшь, вот я и потревожила тебя.       – Ясно, – посмеялся Гангвольф, – ты всё купила, что просила матушка, можем идти домой?       – Да, но подожди секундочку, – Гердтрута принялась искать что-то в корзине, – держи, я тебе купила, твой любимый.       Она достала из корзины крендель, посыпанный сахаром, и протянула его Гангвольфу. В детстве он очень любил их и всегда, когда его отправляли на рынок, покупал себе такой крендель.       – Спасибо огромное! – обрадовавшись воскликнул Гангвольф и обнял сестру.       Домой шли они быстро, ведь родители могли начать волноваться относительно долгого их, а в особенности Гердтруты, отсутствия. Гангвольф был много выше своей сестры, да и всю жизнь ходит очень быстро, как его отец, отчего Гердтрута никак за ним не поспевала и была вынуждена бежать. Уже позже Гангвольф решил взять у сестры корзину с продуктами, чтоб облегчить её и без того трудный путь.       Наконец, они пришли домой. Родители были заняты обыденными вечерними делами – мать поливала цветы в саду, отец же полол огород. Гердтрута первым делом понесла корзину с продуктами на кухню, а Гангвольф, вспомнив просьбу матери, решил пойти помочь отцу, предварительно спросив, с чем, собственно, надо помочь. Солнце клонилось к закату, отчего Гангвольф шёл очень медленно, всё время глядя на небо и на далёкие пейзажи, освещаемые вечерним солнцем.       – Отче, чем тебе помочь? – спросил Гангвольф у отца.       – Лучшая твоя помощь – сидеть и не мешать! – не поднимая головы огрызнулся Анолейф, – я же вижу твоё лицемерие, никогда не помогал ты мне по своей собственной воле.       – Как знаешь, – спокойно, но с обидой в голосе ответил Гангвольф и ушёл с огорода.       Он шёл с высоко поднятой головой, чтоб на лице его не было видно наворачивающихся слёз – отец с самого детства относился к нему как к беспомощному и бесполезному, казалось даже, нежеланному ребёнку, и, даже теперь, когда она стал взрослым и самодостаточным человеком, слышать такое от родного отца было невыносимо больно. Справившись со слезами, Гангвольф подошёл к матери.       – Матушка, отец прогнал меня, не принимает моей помощи, скажи ты мне, что мне сделать, а то я как на изживении** каком-то.       – Ой, – тяжело вздохнула Берт, – с-поди ягод собери что ли, чтоб завтра пирог испечь.       – Хорошо, – ответил Гангвольф и пошёл к дому.       – Только с-поди поешь сперва! – крикнула ему в след мать.       – Хорошо!       Гангвольф вошёл в дом. На кухне, куда его отправила мать, копошилась Гердтрута, разбирая сегодняшние покупки.       – Трутхе, чем вы ужинали сегодня?       – Окунь был жареный, да капуста, – не отвлекаясь ответила девушка, – я тебе окуня погрела, вот, на столе стоит.       – Спасибо, дорогая, – сказал Гангвольф, садясь за стол. Услышав эти слова, Гердтрута улыбнулась.       Гангвольф быстро покончил с ужином и отправился к себе в комнату переодеться. Спустившись, он взял в сенях бидон и вышел с ним на улицу. Ягоды, из-за необходимости наклоняться, чему мешала больная спина его, Гангвольф собирал долго, медленно и мучительно. Вообще, ни одно дело он не мог делать так, чтоб не отвлекаться на посторонние, абсолютно не имеющие значения вещи, как, например, на любование жучками на травинках, на созерцание неба, на разглядывание собранных ягод в бидоне и прочих, отвлекающих его вещей. Когда Гангвольф покончил со сбором ягод, было уже совсем темно, и он поспешил домой.       Дома в это время вся семья сидела на кухне за вечерним чаем. Гердтрута, завидев входящего в дом брата, поспешила налить ему тоже. Гангвольф же отдал ей бидон с ягодами, тихо сказав, что собрал он мало, и что лучше будет, если они все эти ягоды съедят за чаем. Сидеть за одним столом с отцом Гангвольфу не особо хотелось, особенно из-за того, что тот постоянно и пристально смотрел на него осуждающим взглядом. Когда перед Гангвольфом была поставлена кружка, а в центре стола оказалась тарелка с клубникой, он залпов залил в себя весь чай, встал, поблагодарил сестру и отправился наверх. Анолейф пробурчал что-то ему вслед, однако Гангвольф этого не услышал.       Раздевшись, он осознал, что за этот день он неимоверно устал и, сложив все свои вещи, обессиленный упал на кровать. Однако, засыпать он не хотел. Он был весь в страхах и сомнениях относительно отправленного сегодня письма. Уже сейчас, через несколько часов после отправки, он никак не мог избавиться от нетерпения, он хотел тут же узнать, как отреагирует Агидис на это письмо, однако, он понимал, что ждать ответа ему предстоит ещё около недели.       Пролежав в раздумьях около получаса, Гангвольф услышал, как по коридору идёт Гердтрута. Он тут же встал с кровати и вышел в коридор, как раз, когда сестра проходила мимо его двери.       – Гердтрута, – Гангвольф взял её за локоть.       – Что? – немного испугавшись спросила она.       – Сходим завтра в лес, как раньше? – вдруг предложил Гангвольф.       – Давай! – лицо Гердтруты тут же засияло от счастья.       – Давай, покойной ночи.       – Спокойной ночи.       Попрощавшись с Гердтрутой, Гангвольф вернулся к себе в комнату и тут же повалился на кровать. Теперь его ожидания ответного письма от Агидис смешались с предвкушением завтрашней прогулки, однако, из-за своей усталости он в скором времени заснул.