Преодоление

      Агидис, моя дорогая, милая Агидис. Где же её ответ? За своими каждодневными заботами я уж совсем почти и позабыл, что писал ей. Как же она там без меня? – Верно, сильно грустит и скучает по мне, как и я по ней. Теперича мне даже немного совестно становится за то, что я оставил её там одну и так долго не возвращаюсь к ней. Однако ж, я не могу вернуться к ней, покуда не заявлю о своей помолвке и не подготовлю всё к предстоящей свадьбе, чтоб, когда она приедет со мною в Ригосдун, у вокзала нас бы уже встречал свадебный поезд, на котором мы ехали бы сразу на нашу с нею свадьбу. Покуда всё это не будет готово, я отсюда уехать никак не могу. Но когда объявить о помолвке? Родители-то уже знают, а вот родня да друзья... Лучший день для этого, верно, праздник середины лета, там как раз соберётся вся деревня, и я смогу прямо на площади заявить о своих намерениях устроить свадьбу.       Такими размышлениями был занят ум Гангвольфа всю последнюю неделю его жизни в Фестунгдорпе. С этими мыслями он засыпал, с ними же просыпался, работал; весь его день был лишь ожиданием ответного письма от Агидис и подготовкой к оглашению помолвки. Гангвольф всю жизнь очень боялся публичных заявлений и признаний, но в этом случае это было просто необходимо, ибо, если бы он обсуждал вопрос свадьбы только с роднёй и властями, что оформляли бы брак, все жители начали бы сплетничать о нём и его невесте, что, конце концов, привело бы к отчуждению Гангвольфа от общины, чего он никак не мог допустить, а потому всеми силами пытался побороть свой страх выступления на площади. Гердтрута замечала, что нечто гложет её брата и старась разузнать у него причину его явного страха и поддержать его хотя бы словом, однако, он не открывался ей до определённого момента. Рассказал Гангвольф о своих раздумьях всего лишь за пару дней до наступления праздника.       – Что же гложет тебя, братец? – подошла одним вечером Гердтрута к стоявшему у крыльца Гангвольфу, – я уже долго тебя наблюдаю и замечаю, что что-то с тобою не так, что ты чем-то обеспокоен. Чем же, братец?       – Помнишь, в вечер, когда приехал я, я рассказал вам, что осталась у меня в Кагробау невеста, которую намерен я привезти сюда и здесь же сыграть с нею свадьбу.       – Помню, и что же?       – Заскучал я по ней очень сильно, – Гангвольф глубоко вздохнул, – почти две недели назад написал ей письмо, справлялся на почте – должно было прийти к ней ещё неделю тому. А теперь всё жду от неё ответа.       – Да мало ли, когда ты его отправил и когда оно пришло, думаешь, письма быстро пишутся? Мы, когда ты в Кагробау жил, неделями тебе их писали, и ничего. Не переживай, ещё ответит тебе, – она пристально посмотрела на брата, – нечто говорит мне, что не единой скукой по ней ты страждешь, нечто ещё тебя гнетёт.       – Я не знаю, что делать. Я боюсь, что моя Агидис сейчас одна скучает и чувствует себя брошенной, ждёт меня, а я всё никак не еду. А не еду я не только потому что только вошёл во вкус старой своей жизни, но и потому что хочу вернуться к ней, чтоб тут же забрать сюда с собою. Но для того, чтоб вернуться за нею, мне нужно подготовить тут всё к нашей с нею свадьбе, отчего должно и объявить всем о своей помолвке, чего я очень боюсь.       – Чего же ты боишься, Вольф? – С недоумением поглядела на него Гердтрута, – того, что придётся тебе перед всею деревнею заявить о том, что жениться хочешь? Да что в этом страшного-то? Всю жизнь так делали все – когда отец наш мать в жёны брал, он тоже на плоскеди* всем об это сказал, и деды наши так же поступали. Каждый жених через это проходит, а потому никто не находит это чем-то необычным, странным. Ты просто будешь одним из тех многих, кто вошёл во взрослые лета, только и всего. Отношение к тебе не сменится, тем более, тебя никто не осмеёт и не укорит. Ничего нет в этом страшного.       – Да знаю я об этом обо всём, но всё равно страшно мне до боли от этих мыслей.       – Если так сильно боишься, можешь отца с-попросить или дядю Гримхильда. Если оба они откажут, быть может я и сама смогу объявить о твоей свадьбе, если меня, конечно, пустят. А, ведь, если поймут, что ты меня послал выступать перед народом, ибо боишься, тебя скорее засмеют за твою трусость, так что придётся тебе идти самому.       – Ладно, спасибо за утеху.       За те две недели, прошедшие с момента его прогулки по лесу, Гангвольф полностью освоился в Фестунгдорпе. Те восемь лет его жизни, что провёл он в городе, как будто исчезли из его памяти. Он больше не был магистром языкознания Гангвольфом Хиртом, он снова стал Вольфом сыном Анолейфа с Балки. Он сменил свой городской пижонский костюм на обычную крестьянскую одежду. Шёлковая рубашка сменилась грубой и просторной льняной сорочкой, дорогие алебастровые брюки – широкими и короткими тёмно-серыми штанами, а твидовая кепка – войлочной шапкой. За эти две недели уже все жители деревни знали, что вернулся сын Анолейфа, уехавший много лет назад на учёбу, отчего Гангвольфу пришлось расхаживать по гостям, начиная от близких родственников и заканчивая старыми приятелями своего отца. Это бесконечное празднество заставило Гангвольфа в короткий срок немного пополнеть.       А тем временем приближался день середины лета. Точнее, то был день летнего солнцестояния, в который отмечали праздник середины лета – один из четырёх главных праздников годичного колеса. Он знаменовал собою начало сбора урожая, оканчивающийся днём осеннего равноденствия. К этому дню вся деревня готовилась очень долго и тщательно. За неделю до праздника на площади уже строили помост, на котором должны были проходить танцы, по всей деревне вешали гирлянды, пивовары и виноделы готовили свои запасы. Накануне праздника в самом центре площади поставили Древо обещаний – высокий деревянный шест с огромным венком из цветов, ветвей деревьев и цветных лент на макушке. Была такая традиция – незамужние девушки, с помощью старших, вплетали в «крону» этого Древа цветы, юноши же, чтоб показать свою смелость и ловкость лезли на этот шест и выплетали оттуда каждый по цветку, которые, потом, спустившись, дарили девушке, его вплётшей, в качестве обещания о женитьбе. Потому-то его и называли Древом обещаний. В следующую ночь после праздника Древо «похищали» и, сняв с него венок, топили в озере. Через несколько дней его «находили», доставали со дна и относили в поле, где, после праздника жнецов, оставляли стоять до конца уборки урожая. Таким образом, всю неделю после летнего солнцестояния народ в Фестундорпе только и делал, что праздновал, чтоб следующие три месяца работать не покладая рук в поле.       Гангвольф с Гердтрутой участия в подготовке не принимали нисколько. Гердтруте некому было дарить цветы, а потому она просто хаживала на площадь с подругами, чтоб поглядеть, как она преображается перед праздником. Гангвольфа же, как парня крепкого и высокого, несколько раз просили помочь с разными работами, что он не особо охотно, но выполнял.       Прошло два дня, в которые Гангвольф пытался собраться с духом, и наступил-таки день летнего солнцестояния. Все долгие приготовления были закончены и теперь впору было отдохнуть от посева и, набравшись сил, приняться уже за уборку урожая. На площади уже стоял помост с Древом обещаний, вокруг него стояли столы, за которыми жителям предстояло пировать вечером, к реке тянулись старики с удочками, чтоб наловить рыбы, которую бы потом запекли и подали бы к столу, на рынке уже открылась ярмарка, счастливые дети с леденцами, кренделями и прочими сладостями бегали по улицам, мужики тащили бочки с пивом, вином и сидром на площадь – всё было наполнена ощущением праздника и торжества, и ничего не могло омрачить счастья жителей Фестунгдорпа.       Чем дальше от берега реки стоял дом, тем меньше ощущалось суетности приготовления к празднику, тем размеренней было их поведение в этот день. Гердтрута встала как всегда рано – приготовить завтрак на всю семью, покормить немногочисленную живность. Следом за ней встали и родители. Анолейф в честь праздника отказался от работы во дворе и всё семейство было в доме и хлопотало об делах. Анолейф, как не последний человек в Фестунгдорпе, всё утро прихорашивался и примерял костюмы, чтоб выглядеть прилично и достойно. Тем же самым была занята Гердтрута – она хотела было надеть блакитное платье, подаренное Гангвольфом, однако по настоянию родителей надела длинную тёмно-зелёную юбку и блузу с корсажем. Мать заплела ей волосы в две косы, которые потом сложила кругом. Сама же Берт на праздник не собиралась – пока дети и муж развлекались ей предстояло прибраться во всём доме и украсить его.       Тем временем Гангвольф, разбуженный утренней суетой родни, нехотя встал. Он планировал проспать как можно дольше, однако спать, когда вокруг все шумят, невозможно. Спустившись, он тут же попал под горячую руку отца, который, собираясь куда-либо, всегда был всем недоволен, и выслушал очередную порцию упрёков лени и любви к долгому сну. Когда отец ушёл гладить рубаху, Гангвольф вошёл на кухню и поздоровался с матерью и сестрой. Ему тут же было подан завтрак из жареных яиц и каши. Быстро и плотно позавтракав, Гангвольф принялся приводить себя в порядок. Анолейф с Гангвольфом были людьми абсолютно разными и во многом противоположными друг другу, но по их поведению всё равно было видно, что Гангвольф сын Анолейфа. Это как раз проявлялось в том, как они готовятся к выходу в свет – оба они бегали по всему дому в поисках каких-то вещей, оба просили Гердтруту и Берт что-то найти или сделать, отчего последним приходилось чуть ли не разрываться, оба они торопились куда-то, хотя торопиться было некуда. Гангвольф решил, в первый раз с самого приезда домой, побриться, однако из-за некоторой своей криворукости не смог этого сделать, да к тому же ещё и порезался, отчего попросил Гердтруту побрить его. Анолейф не упустил прекрасной возможности в очередной раз укорить сына, что, однако, не помешало ему через пару минут попросить Гердтруту подрезать ему бороду.       Окончательно собравшись, Анолейф ушёл из дому. Гангвольф тем временем помыл голову, выгладил белую льняную рубаху, почистил обувь. Около полудня он с Гердтрутой под руку вышли из дома и направились на площадь, где вскоре уже должен был начаться праздник. Ни Гангвольф, ни его сестра в приготовлении кроны Древа обещаний участия не принимали, а потому они шли лишь посмотреть на парней, которые изо всех сил будут стараться забраться на шест и сорвать с него нужные цветы. Когда они пришли на площадь, там уже вовсю толпился народ. Под видом опоздавших они выбились в первые ряды толпы, чтоб лучше было видно. Глядя на парней, одни из которых спускались на землю с трофеем в руках, другие без цветов, которые им не удалось достать, а иные и вовсе падали с шеста, брат с сестрой испытывали чувство удовлетворённости тем, что они не принимали участия в этом действе – Гангвольфу не надо было лезть на шест, а Гердтруте не нужно было целовать парня, принёсшего ей цветок.       Когда эпопея с цветами закончилась, заиграла музыка импровизированного оркестра, и начались танцы. На одной стороне помоста стала шеренга парней, одинаково одетых в белые рубахи и короткие штаны на подтяжках. На другой же стороне стояла шеренга девок, одетых подобно Гердтруте в длинные пёстрые юбки и белые блузы с корсажами. Две шеренги сходились и расходились, разбивались на пары, которые потом кружились и менялись так, что никто из танцующих уже не помнил, с кем в паре он был в начале танца.       – Вольф, пойдём потанцуем! – Гердтрута потянула Гангвольфа за руку.       – Пойдём, пойдём, – несколько нехотя ответил Гангвольф.       Когда кончился первый танец, и сменилась музыка, Гангвольф с Гердтрутой вышли на помост и вместе с остальными пустились в танец. Гангвольф не любил танцевать и танцев избегал, ибо никогда не отличался ловкостью, да и вообще был человеком неуклюжим. В Кагробау он никогда не танцевал – светских, а особенно современных, танцев он решительно не признавал. Однако внутри него жил дух горного жителя, для которого песня и танец своего народа были единственным утешением в тяжёлом быту. Песня и танец возникли здесь лишь для того, чтоб отвлечься от вечной борьбы с Природой, с её злым ветром, снегом, бедной землёй. Движения Гангвольфа были резки, стремительны, какими и должны были быть движения мужчины, Гердтрута же танцевала как и подобало девушке, движения её были плавны, легки и грациозны, она словно не ходила, а плыла по помосту, но, несмотря на различия в движении, а возможно и благодаря им, Гангвольф и Гердтрута вдвоём танцевали лучше любой другой пары на помосте. Музыка кончилась, и Гангвольф с Гердтрутой вместе с остальными парами танцующих сошли с помоста под аплодисменты односельчан. Тут же музыканты заиграли другую мелодию и помост снова заполнился людьми.       – Вольф, пошли туда! – крикнула брату Гердтрута, показывая пальцем в сторону ярмарки.       – Ну пошли, – смиренно ответил Гангвольф.       Следующий час Гангвольф лишь таскался за Гердтрутой, бегавшей по ярмарке от лотка к лотку. В голове же у него была лишь Агидис и предстоящая речь перед народом. Страх его никуда не девался, наоборот, всё усиливался, и вот у Гангвольфа уже вспотели лоб и ладони. Он боялся даже не самой необходимости произнесения речи, он боялся объявить всем, что у него есть невеста, боялся открыть скрытую доселе даже от самых близких друзей часть своей жизни. По традиции речь Гангвольфа должна была быть в идеале стихотворной, однако он никогда не имел таланта к стихосложению, должна была рассказать о том, кто и на ком женится, а также пригласить на свадьбу, назначенную на точную дату, с чем у Гангвольфа определённо была проблема, ибо он совсем не знал, когда вернётся в Кагробау за своей Агидис.       Зазвенел колокол, созывавший всех на площадь, на которой вот-вот должен был начаться пир. Столы ломились от обилия яств – тут были и квашеная капуста, и сосиски из разного мяса и разных цветов, и жареная картошка, и жареная рыба, только что выловленная из реки, и кровяные колбасы, и всякого рода соленья, и спаржа, и жареные яйца, и головки с сыром, ну и конечно же пиво, сидр и вино, без которых праздник не был праздником. Весь Фестунгдорп в этот день собрал всё самое сытное и вкусное, что было в каждом доме, чтоб в один момент всё это съесть.       В Кагробау, где можно было достать всё, что только захочешь, Гангвольф скучал по одной только вещи, которая в изобилии присутствовала на каждом столе в каждом доме его родины. Ржаное пиво. Его горький, но при этом приятный вкус для ещё юного Гангвольфа, когда он его впервые попробовал, показался вкусом взрослой жизни. Пиво было густое, оно обволакивало весь рот, глотку, а потом будто разливалось по всему телу, наполняя его приятной тяжестью, не дававшей встать и клонящей вниз. В отличие от вина и сидра, которые своей лёгкостью приподнимали человека во всех отношениях, ржаное пиво, наоборот, склоняло человека к низу – усыпляло, приводило мысли в угнетённое состояние, понижало голос и побуждало петь протяжные и тяжёлые песни о нелёгкой судьбе. Но, несмотря на такое действие, Гангвольф обожал этот древний напиток и предпочитал его любому другому. Вина Гангвольф совсем не любил и пил очень редко. А вот яблочный сидр он любил, хоть и в меньшей степени, чем пиво. Он представлялся Гангвольфу полной противоположностью пиву – он оживлял, давал смелость, решительность, побуждал к танцу, помогал складывать слова. Он был сладок и приятен, Гангвольф всегда сравнивал вкус сидра со своим первым поцелуем с Агидис. Именно он был сейчас нужен Гангвольфу.       Сидя за столом, Гангвольф собирался с мыслями и духом, чтоб в один момент встать и объявить о своей помолвке. От волнения он не мог есть, и Гердтрута, сидевшая рядом, заметила это, но, догадавшись о причине, не стала тревожить его расспросами. Гангвольф годил, ожидая некоего наиболее подходящего момента, который, однако, всё никак не мог наступить. Ожидание и промедление были подобны агонии перед неизбежной смертью, и, не имея мочи больше терпеть страх и волнение, Гангвольф налил себе кружку сидра, залпом выпил её и встал со своего места. Сделал он это очень резко и странно, и сидящие рядом подняли на него глаза, хотя не придали этому никакого значения, решив, что Гангвольф просто пьян. Тем временем он вышел изо стола и поднялся на помост, на котором пару часов назад танцевал. Движения его были резки, но при этом трезвы, и он без проблем поднялся по ступеням.       Гангвольф оперся на перила, опустил голову и, резко подняв её, начал говорить.       – Товарищи, в этот торжественный день мне хочется торжественно объявить всем вам о том, что я, поскольку уже некоторое время пребываю во взрослых летах, поимел намерение жениться. Однако же, поскольку я долгое время пребывал не только во взрослых летах, но и заграницей, невеста моя найдена была мною за этой самой границей. Как вы знаете и помните, зовут меня Гангвольф Хирт, я сын Анолейфа Хирта, что живёт на Балке. Невесту же мою зовут Агидис ван дер Донкер. Свадьбу мы намерены играть здесь, наверное три дня. Приглашены все вы. Будут и угощения, и пиво, и танцы, и всё, чего только душа требует. Но день точный сказать я вам не могу, ибо, как вы догадываетесь, невеста моя сейчас не здесь, а совсем в другом месте, а потому мне сперва потребно её сюда привезти, и только тогда можно будет играть свадьбу. Этим я кончаю, благодарю за молчаливое слушание.       Только закончил Гангвольф говорить, вся площадь загудела. Сам он был опустошён своей речью и не мог уже стоять на ногах. Он быстро добрался до своего места и резко сел, закрыл глаза ладонями, отчего Гердтруте показалось, что брат её плачет.       – Вольф, ты плачешь? – Гердтрута обняла его, – ты чего, всё же хорошо!       – Я не плачу, Трутхе, я просто устал, – Гангвольф открыл глаза и повернулся к ней, – пойдём домой..?       – Пойдём, Вольф.       Они оба встали и незаметно ушли с площади. Голова у Гангвольфа очень сильно болела, он очень хотел спать, а волнение и страх, испытываемые им с самого утра, осели на душе неприятным осадком, от которого у него болело сердце. Когда они пришли домой, Гангвольф, даже не поздоровавшись с матерью, поднялся к себе в комнату. Там он снял одежду, которая, как ему казалось, сдавила его грудь и мешала дышать, лёг на кровать и тихо заплакал – неимоверная тоска по Агидис неожиданно охватила его. Однако усталость всё же была сильней, и вскоре Гангвольф заснул. Проспал он до самого вечера.       Когда уже начало темнеть праздник переместился на другой берег реки. Там, ниже по течению, где уже начинались поля, был разожжён большой костёр, вокруг которого должна была происходить самая таинственная и свободная часть праздника. Вся молодёжь скопом двигалась к нему, предвкушая предстоящие купание и танец у костра. На берегу реки девушки и парни раздевались до исподнего белья, а некоторые даже и до полной наготы, и оставляли одежду. В этом-то и состояла свобода этого вечера – во все иные прочие дни, ежели бы кто увидал, что девки и парни нагие вместе купаются в реке, их бы подвергли такому всеобщему порицанию, что вся их дальнейшая жизнь в общине была бы порушена. Но сегодня им разрешалось совершить этот запретный ритуал обнажения тела перед ровесниками иного пола. Река наполнилась плавающими и купающимися юношами и девушками, равно как и окружавшая костёр поляна, на которой девушки собирали венки для себя и для тех, кто приглянулся им в этот вечер.       Гангвольф уже проснулся, тоска его не отпускала, но усталость, к счастью, покинула его. В доме, к его удивлению, никого, кроме матери не было. Гангвольфа в настоящий момент очень сильно тянуло к Гердтруте, и он решил пойти поискать её где-нибудь около реки. Жара на улице спала, но воздух ещё не остыл и был тяжёл и душен, отчего очень хотелось окунуться в воду и не выходить из неё. Вскоре Гангвольф, изрядно вспотев от быстрого шага и погоды, нашёл-таки Гердтруту, которая в тот момент сидела с отцом на лавке на набережной реки.       – Вольф, ты пойдёшь на костёр? – только увидев брата, Гердтрута тут же подскочила с места.       – Нет, да и тебе не советую, – ответил Гангвольф ещё сонным голосом, – хотя, на улице так жарко, что можно было бы и искупнуться.       – Почему не советуешь..‽ – Гердтрута переменилась в лице, – все же идут, почему мне-то нельзя‽       – Да по очень простой причине, дорогая моя Гердтрута, – Гангвольф усадил сестру обратно на лавку, – нечего перед чужими мужиками голой расхаживать.       – Так я ж не голая, я в рубахе исподней буду!       – Да какая разница? Рубаха твоя в воде промокнет, к тебе же прилипнет и каждый парень будет разглядывать мокрые подробности твоего обнажённого тела, а тебе оно надо?       – Ну и что в этом такого?       – А то, что девке приличной не пристало тело своё напоказ выставлять, будто вырезку мясную в лавке. Парни, Гердтрута, это народ очень неприятный, даже вполне мерзкий, пошлый и, если им простор для мысли и действия открыть, то в них ничего святого не останется.       – Ты это о чём..?       – О том, что может тебя ждать, если ты будешь даже хотя бы раз в год обнажаться перед хотя бы одним парнем. Всё, разговор закрыт.       Гердтрута обиделась на Гангвольфа и ушла в направлении дома. Гангвольф же со спокойной совестью сел на лавку рядом с отцом и тяжело вздохнул.       – Да, всё таки хоть иногда ты бываешь прав, – Анолейф, доселе тихо сидевший, похлопал Гангвольфа по плечу, – молодец, что распутства сестринского не допустил, не всё ведь ещё в своих заграницах растерял.       – Спасибо, отче, впрочем, целомудрие оно и в Кагробау целомудрие, хоть оно там и не в особом почёте…       – Ладно, я домой пойду, – Анолейф, кряхтя, встал и неспешно пошёл, насвистывая себе под нос.       Когда она скрылся из виду, Гангвольф тоже встал с лавки и пошёл к мосту. Стояла неприятная для него духота и ему хотелось освежиться и искупаться, а где это сделать, как не на празднике. Дорога, ведшая к костру вся была наполнена молодёжью, уже уходившей домой. Вскоре Гангвольф уже стоял в одних исподних штанах и на берегу реки, готовясь войти в воду. Теперь ему стало невероятно стыдно, что он, запретив Гердтруте идти сюда, сам, хоть и не глазеет на девок, сидит тут. Тяжело вздохнув, Гангвольф вошёл в воду. Вокруг него плавали девушки и парни, одни его возраста, другие гораздо младше, были даже совсем дети, ещё младше Гердтруты. Совесть Гангвольфа просто не позволяла ему держать глаза открытыми на этом сборище чьих-то будущих невест, а потому он поспешил с головой окунуться в холодную и освежающую воду. Гангвольф несколько минут так плавал, высовывая голову из воды лишь чтобы вдохнуть воздуха. Потом ему это дело наскучило и он выбрался на берег. Глядя в темноте на толпу кружащихся вокруг костра девушек и парней, Гангвольфу показалось, будто в этой толпе он увидел лицо своей Агидис. Он знал, что этого быть не может, однако, чтобы хоть на секунду избавиться от гнетущей своей тоски по невесте, он представил, будто она действительно здесь. Он представил её круглое веснушчатое лицо и глубокие голубые, словно озёра глаза, слабую, но счастливую улыбку её розовых губ, уложенные русые волосы, ровную шею, очертания тела, просвечиваемые костром сквозь её шёлковое кружевное бельё. От этих мыслей Гангвольфу стало так хорошо, но только ему стоило открыть глаза, как ещё более сильная тоска нахлынула на него и стала щемить сердце. Гангвольф поспешил одеться и ушёл домой, полный намерения и уверенности в необходимости написать Агидис новое письмо.