Преодоление

      Лето, казалось, прошло. Эти жаркие, солнечные и душные дни начала лета пронеслись перед Гангвольфом совершенно незаметно. Белые безлунные светлые ночи стали уменьшаться. Начались скучные, серые дождливые дни, ночью небо заволакивало тучами, всё говорило о приближении очередного умирания, которое каждый год постигало природу. В такую погоду ни одно чувство не сопровождало Гангвольфа столь неустанно, как тоска и грусть. Чувство одиночества в той же степени не покидало его практически никогда, однако в объятьях Гердтруты его одиночество, сгорало и обращалось в бесплотный дым. Что-то гнело и пугало Гангвольфа в том, что ни на одно из множества посланных писем Агидис так и не ответила. В то же время, несмотря на кажущийся закат этого лета, оно только начиналось. Впереди было ещё множество ярких, солнечных и радостных дней, которые Гангвольф надеялся провести одновременно и со своею семьёю и со своею любимой Агидис, для чего ему необходимо было поскорее ехать в Кагробау. Но и с этой короткой поездкой Гангвольф временил как мог, что-то тревожило его и в этом простом деле. Никак не получалось у него просто собраться и поехать, однако необходимость отъезда он понимал. В комнате его был вытащен и открыт чемодан как напоминание о скором отъезде. Гангвольф иногда складывал туда какие-то вещи но по мере необходимости вновь доставал их оттуда.       В такие дождливые дни в доме Хиртов по обыкновению царила скука. Анолейф, с детства приученный к непрестанной работе, которая, по его мнению, не могла откладываться несмотря ни на какие обстоятельства непреодолимой силы, даже в самый сильный ливень работал во дворе. С детства таким образом закалённый он никогда не болел и частые крупные капли дождя вместе с холодным ветром не составляли опасности его здоровью. С Гангвольфом же дело обстояло совершенно инако. Он с детства отличался болезненностью, любая его простуда из-за его проблем с лёгкими, быстро переходила в лёгочное воспаление или бронхит. Берт и Гердтрута в такие дни целыми днями хлопотали в дому. У Гердтруты, которая, в отличие от Гангвольфа, унаследовала трудолюбивый нрав отца, сейчас были каникулы и она старалась всё своё время отдать помои матери и отцу. Свободное же время она желала проводить с братом, чему Гангвольф не противился и был очень рад. Таким образом, только Гангвольфу было невероятно скучно, а оттого и тоскливо. Целыми днями он писал письма своим друзьям и знакомым в Кагробау и жал, когда уже кончится дождь, чтоб снести весь этот ворох писем на почту. Вечерами Гангвольф спускался из своей комнаты вниз и поигрывал в карты или шахматы с семьёй. Анолейф, как ни странно это было для него, хвалил сына за то, что тот научился играть и подчас обыгрывал отца.       В один из дней после недели беспрерывных дождей с утра был сильный ливень. Даже Анолейф в то утро не выходил из дома, отчего не мог усидеть на месте и только и делал, что ходил по дому, пристально следя за тем, что делают жена и дочь. Гангвольф же в то утро лежал в постели. Ему и в иные дни не хотелось выходить из комнаты, а теперь, когда отец в дому и обязательно найдёт повод отчитать его. Поэтому Гангвольф просто лежал в кровати и предавался неге скуки и наигранной меланхолии. Головные боли и кошмары, мучившие его до приезда, теперь почти совсем прошли, впрочем, таким бесплодным и долгим лежанием на кровати он снова возвращал их к себе. Думал Гангвольф обо всём, о чём можно думать мечтательному разуму в минуты беспросветной скуки – о том, чтоб скорее кончился дождь, чтоб он наконец могу встать с кровати и начать что-то делать, мечтал, как уедет в Кагробау и вернётся с невестой, уже сотни раз он прокручивал эти мысли в своём сознании, однако предпринять что-то в этом направлении он не принимался. И, как подобало ему сейчас, как было модно в его студенческих кругах, думал он о тяжести и несправедливости своей судьбы, о психологии своей жизни и отношениях с близкими и другими людьми.       Гангвольфу с самого его рождения выпала тяжёлая судьба – Фестунгдорп многие сотни лет рождал мужей исключительно сильных, выносливых и трудолюбивых, не щадящих своего живота в полевой страде ради блага своей семьи и общины, но и такое многопоколенное правило давало свои осечки. И осечкой этой стал Гангвольф, который совсем выбивался из общего портрета жителей деревни, чем и заслужил он и упрёки отца, который стыдился своего сына, и то одиночество, в котором пребывал Гангвольф всё своё детство, и то желание несмотря на всю свою любовь к этим местам вырваться из своей общины и уехать куда-нибудь далеко. Гангвольф с детства подавал признаки, не присущие ни его отцу, ни его дедам – отрешённость, некоторую леность, тягу к одиночеству, любовь к прогулкам на природе, к праздному времяпрепровождению, к творчеству, романтизм и возвышенность. Анолейф находил в этом лишь лень и скуку, от которых можно было избавиться лишь вечными упрёками и принуждением к работе. Однако такой метод воспитания лишь усилил неприязнь между сыном и отцом и уменьшил шансы на примирение. Гангвольф же всё своё детство и часть отрочества считал себя уникальным и особенным ребёнком, душу которого никто не способен понять. Отчасти это было правдой – в Фестунгдорпе в своём поколении он был уникален. Анолейф был принципиален в своём отношении к сыну, но Гангвольф тоже унаследовал от отца это качество и, взяв себе в союзники школьных учителей, убеждённых в его умственных способностях, смог заставить своего отца сдаться и отправить его на учёбу за границу. Уехав в Кагробау Гангвольф быстро понял, что его особенность и уникальность ограничивалась лишь его родной общиной. Первое время там ему было тяжело – не обременённый доселе дружбой с людьми, Гангвольф очень плохо сходился со своими новыми знакомцами, к тому же, ему мешал его деревенский говорок, который он, несмотря на свою любовь к нему, практически свёл на нет. И лишь когда в его жизни появилась Агидис, Гангвольф окончательно освоился в Кагробау и поборол своё одиночество. Потому он и был так привязан к ней – она усыпило в нём всё то, что досталось ему от детства в деревне и что мешало ему преодолеть своё одиночество.       К обеду дождь прошёл, впервые за неделю выглянуло солнце. Оно светило со всей своей силой, стараясь наверстать упущенное, стараясь прогреть землю. Гангвольф к тому времени задремал, и разбудил его стук в дверь и голос Гердтруты: «Вольф, иди обедать!» Он тут же встал с кровати и сразу же сел на неё обратно, согнувшись от головокружения. Впрочем, потемнение в глазах вскорости прошло, и через несколько минут он уже спустился в кухню, где вся семья уже сидела в ожидании него. В тот день Берт с Гердтрутой приготовили сырную лапшу и картофельный салат со шпиком. Гангвольф сел напротив отца. На удивление, он даже не смотрел на сына и ничего не сказал ему после приветствия. Есть начали в тишине. Только когда Анолейф покончил с картофельным салатом, он глянул на сына и заговорил о погоде, нарушив тишину:       – Доел* уже этот дождь, во дворе работать не даёт! Хвала Богу, хоть сегодня он прекратил, – он посмотрел на Гангвольфа, – а тебе лишь бы один дождь всё время и лил, чтоб не выходить во двор совсем, только и делать, что сидеть у себя и едать на изживении*. Что ты все эти дни делал хоть? Лежал поди пузом кверху и жир копил!       – Дела я делал, отче, – скучно и безэмоциально ответил он, – а дождь и мне уже надоел порядком, знаешь, тоже хочется хоть выйти, пойти куда-нибудь, а не можно.       – Мог хотя б раз выйти из дому во двор, мне помочь, а то сын повернулся наконец, а будто и не повернулся – ни толку от тебя, ни помочи!       – Так а толку мне тебе помогать, если ты этому недовольный всегда? Ну подойду я, скажу, мол, отче, чем тебе помочь, так ты ж меня сразу обратно отправишь, и я уйду.       – Ой, всегда ты лучше всех наперёд знаешь, что тебе скажут, а на деле подойти и помочь толку и хотенья нету!       – Ладно!.. – Гангвольф резко встал и, недоговорив, вышел из-за стола, а потом и из кухни.       Обед, начавшийся вполне пристойно, был испорчен. Гангвольф ушёл наверх, слыша, как мать ругает отца. Зайдя в комнату, он запер дверь и принялся одеваться и собираться. В планах его было отнести наконец свой ворох писем на почту и отправить его в Кагробау. Потом он думал пойти куда-нибудь далеко и надолго, чтоб вернуться домой уже глубоким вечером. Вся семья уже разбрелась – отец с матерью ушли в сад, а Гердтрута осталась на кухне убирать недоеденный обед. Гангвольф надеялся уйти незаметно, чтоб все думали, что он просто заперся у себя. Он быстро и тихо спустился, к его счастью дверь на улицу была открыта, и он вышел практически бесшумно. Калитки он решил не отпирать и предпочёл перепрыгнуть через забор.       Погода стояла странная. Солнце светило сильно и под его лучами было жарко и душно, но в тени древесных крон было прохладно и свежо. Гангвольф оделся очень легко – лишь рубаха да короткие штаны. Шлось ему легко и приятно, ветер обдувал его, не давая утомиться жарой. Он чувствовал невероятную радость и свободу после недельного прозябания. Ему хотелось дышать всей грудью, хотелось идти, танцуя, хотелось петь. Так свободно не чувствовал он себя давно, впрочем, и сейчас это чувство продлилось недолго – он приближался к центру Фестунгдорпа. Там, где находился рынок, деревня больше напоминала маленький город, нежели деревню – дома стояли друг к другу так близко, что человек не мог протиснуться между ними, а сами они были двух- или трёхэтажные и жили в них зажиточные крестьяне, уже больше походившие на бюргеров, имевшие многочисленную прислугу и большие земельные участки за пределами деревни, на которых работали батраки из числа беднейших жителей Фестунгдорпа. Гангвольфу было не комфортно здесь – конечно, это не Кагробау, с его монументальными серыми зданиями, тень от которых ложится на улицы, не давая солнцу хотя бы одним лучом посветить на них, но и здесь на Гангвольфа давил этот городской пейзаж.       Наконец, дошёл он до почты. Зашёл в здание и через некоторое достаточно продолжительное время вышел, потеряв на лице своём ту радость, с которой пришёл. Гангвольф никогда не любил государственных учреждений, в которых кишела бюрократия, однако в деревенском почтовом отделении, где было всего пять-десять служащих, её возникнуть не могло. Ему просто надоело наклеивать марки на каждый конверт…       Выйдя из здания, Гангвольф глубоко вздохнул и резко выдохнул. Был ещё день и домой возвращаться он не хотел. Куда угодно, только не домой, пусть он прошляется до ночи, пусть его потеряют, зато он отдохнёт! Первым делом Гангвольф решил выйти из центральной части Фестунгдорпа, но не в сторону дома, а в противоположный конец, к Заводу. Та часть деревни, хоть и считалась ещё Фестунгдорпом, была отделена излучиной Снэлпоха и цветочной поляной, где и разжигали костёр на день середины лета. Пеший путь до туда мог занять час, а то и больше, да и путь по реке был не короче. Гангвольф помнил свой сон, что видел в день, когда гулял с Гердтрутой по лесу. Он помнил, что она сказала ему, что девушка, виденная им во сне, жила теперь в Заводе. Гангвольф надеялся, придя туда, встретиться случайно с нею, однако, сам понимал, что это мало вероятно. Кроме того, Гангвольф вспомнил, что недалеко от Завода есть живописнейший луг со старицами, где раньше тёк ручей. Сейчас ему хотелось побыть где-нибудь на природе, и тот луг как нельзя лучше для этого подходил.       Вскоре после начала пути Гангвольф уже вышел из Фестунгдорпа и вступил на узкую тропинку, пролегавшую сквозь поляну полевых цветов. Тропа шла с тем же изгибом, что и река в десяти-пятнадцати шагах справа от неё, между ней и рекой стояло несколько ив, опускавших свои ветви в воду. На дороге ещё были лужи, оставшиеся после утреннего дождя, которые Гангвольф не без труда обходил. Через некоторое время, когда собственно Фестунгдорп скрылся из виду, тропа делилась на две – одна, шедшая направо вместе со Снэлпохом, вела в Завод, другая же, шедшая налево, вела дальше к деревне Маттедорп, около которой и находился тот самый луг, бывший целью Гангвольфа. Он окончательно решил не идти в Завод и свернул налево. Теперь дорога поднималась над землёй на высоту человеческого роста. Справа от Гангвольфа стояли дома отдельных хуторов, отличавшихся большим количеством земли и числом построек во дворе. Слева же взору Гангвольфа открывался тот самый луг – весь покрытый высокой сочной зелёной травой, сквозь которую еле проглядывалась голубая гладь мелких и изгибающихся словно змеи озёр, бывших раньше руслом реки. За лугом начинался небольшой перелесок, за которым виднелись уже дома Маттедорпа. Гангвольф шёл, повернув голову влево, ждя, когда дорога уже спустится вниз и уйдёт несколько левее, чтоб он мог спокойно спуститься к воде.       Вскоре такая возможность ему представилась. Гангвольф сошёл с дороги и пошёл через высокую траву к берегу. Подойдя к нему вплотную, Гангвольф поглядел в воду и увидел, что его почему-то удивило, собственное отражение. Озеро было неглубоким, особенно у берега, однако Гангвольф глядел на воду будто в бездну, в которую он боялся, но в то же время где-то в глубине души, желал упасть. Каждый раз, глядя в воду, особенно в бушующую и глубокую, Гангвольф думал о том, чтобы утопиться. Это было некое глубинное чувство, которое, подобно похоти, иногда неожиданно выходило из человечьего подсознания и тут же подавлялось. Это было неким странным проявлением, посещавшим так или иначе всех людей, особенно подобных Гангвольфу. Он пытался отогнать от себя подобные мысли, теша себя тем, что самоубийство в его случае – пустая глупость, навеянная модой на тоску и упадничество, что он любим и любящ, а потому жизнь его вполне счастлива для того, чтоб так глупо прощаться с ней. Однако ехидный ветер усилился и качал стоявшего на самом краю берега Гангвольфа, отчего тот боялся, что, если не он сам, то ветер уронит его тело в воду.       Ещё немного так постояв, Гангвольф решил присесть на стоявший рядом с ним пень. Он долго глядел на небольшое волнение воды, на то, как отражается в ней солнце, уже постепенно клонившееся к закату, как колыхается трава на ветру, и всё это вызывало в нём такое щемление в груди, такую тоску по чему-то давно и навсегда утерянному, будто он никогда больше не вернётся сюда и не увидит этого луга, этих озёр. «И как мне не любить весь этот мир, весь от земли до звёзд? Каждая миг жизни нашего мира достоин, чтоб его запечатлеть! Но почему мы не можем нарисовать сразу всё во всей полноте своей красоты, насыщенности и движения? Почему мы должны довольствоваться лишь мелкими и короткими обрывками того, что представлено нам для созерцания? Единственно в этом, наверное, заключается несправедливость нашего мира, что Бог создал такой прекрасный мир, которым только и стоит, что любоваться, но люди в общей своей слепоте не могут увидеть и малой части всей этой красоты».       Гангвольф долго ещё сидел, стараясь не думать почти ни о чём, просто смотрел на воду, на заходящее солнце, на траву, на подвесной мост вдалеке, на дома и деревья. Он и не заметил, что, впрочем, нисколько не удивительно, ведь это всегда случается внезапно, как грозовые тучи обступили пасторальный луг, которым любовался Гангвольф. Лишь услышав звуки грома вдалеке, он поднял голову и увидел лишь заволочённое тёмно-серыми облаками небо, с которого вот-вот должен был пролиться дождь. Заворожённый этим небом Гангвольф не мог сдвинуться места и только ждал, когда же с неба выльется дождь. И вот, сверкнула молния, за ней последовал сильнейший грохот и с ним на голову Гангвольфу покапали частые и крупные капли. Опомнившись, Гангвольф побежал прочь, к дому. Даже бегом он не добрался бы до дому быстрей получаса, но выбора у него не было. Поднялся сильный и порывистый ветер, собиравший капли дождя и сбрасывавший их ни Гангвольфа. Очень быстро земля на лугу, и без того сырая и мягкая, впитав в себя воду, совсем размякла. Перед глазами Гангвольфа стояла сплошная стена дождя, он не видел ничего дальше вытянутой руки, он шёл, полагаясь на собственную память, которая, впрочем, могла подвести его. Кое-как он вышел на дорогу и побежал. Ещё когда Гангвольф шёл вперёд, на ней ещё оставались лужи от утреннего дождя, теперь же вся дорога превратилась в полосу жидкой грязи. Гангвольфу повезло – на бегу он постоянно спотыкался, но ни разу не упал. Холодная вода крупными и тяжёлыми каплями падала на его спину, сильный порывистый ветер продувал его насквозь. Когда он добежал до рыночной площади, он уже весь вымок и озяб. Зубы его стучали, весь он трясся и сжимался. Бежать Гангвольфу оставалось недолго, но тут дождь сменился градом. Горошины снега нещадно колотили его и без того уже измученную спину, оставляя после себя синяки. Гангвольф смирился со своей участью и вдруг наполнился воодушевлением. Он остановился посреди улицы, распрямил спину, расправил руки и вскинул голову к небу, принимая теперь удары града и дождя не спиной, но грудью. Он сам не понимал, зачем он решил остаться под дождём лишнюю минуту, но это был непреодолимой силы порыв души, бессмысленный, но радостный. Вскоре, однако, Гангвольф снова принялся бежать к дому. Гроза, не стихавшая уже более получаса, не думала переставать поливать землю дождём. Правда, Гангвольф уже мог разглядеть очертания домов вокруг себя.       Вскоре Гангвольф наконец добрался до родной улицы и перестал бежать. Он тихо и смиренно плёлся, понурив голову и дрожа всем телом. Он еле отпёр калитку и с трудом поднялся на крыльцо. Попытавшись открыть дверь дома, он обнаружил её запертой. Гангвольф вяло постучал в неё, рискуя быть неуслышанным. Благо, ему открыла Гердтрута.       – Ужас, Вольф! – она сразу на пороге обняла холодного и вымокшего брата, не боясь сама промокнуть от ветра, носившего с собой капли дождя, – я так волновалась! Ты так вымок, заходи скорей, снимай с себя всё.       Гангвольф не мог ответить, он лишь дрожал зубами. Из кухни вышли родители и Гердтрута с неестественным для неё, особенно в отношении отца, тоном раздражённо спросила Анолейфа, он ли закрыл дверь, зная, что Гангвольф ещё не вернулся.       – Да, я запёр дверь, только дождать начало, иначе же ж ветер бы её отпёр бы и что вы бы делали тогда? Ничего же не случилось с Вольфом, отпёрли же ему.       Гангвольфа раздели и обессиленного отправили в комнату. Даже Анолейф, который мог бы отчитать Гангвольфа за безрассудную прогулку под дождём, ничего не сказал сыну. Гердтрута согрела для брата молоко с мёдом и отнесла ему. Присев около него, она погладила его по голове, он смотрел на неё преданными, но пустыми глазами, словно собака смотрит на хозяина. Гангвольф ничего не ответил сестре и закрыл глаза. Когда Гердтрута ушла, он с трудом сел на кровати и взял кружку с молоком. Выпив его, он повалился обратно в постель и вскорости уснул.       Гангвольфа раздели и обессиленного отправили в комнату. Даже Анолейф, который мог бы отчитать Гангвольфа за безрассудную прогулку под дождём, ничего не сказал сыну. Гердтрута согрела для брата молоко с мёдом и отнесла ему. Присев около него, она погладила его по голове, он смотрел на неё преданными, но пустыми глазами, словно собака смотрит на хозяина. Гангвольф ничего не ответил сестре и закрыл глаза. Когда Гердтрута ушла, он с трудом сел на кровати и взял кружку с молоком. Выпив его, он повалился обратно в постель и вскорости уснул.       Когда Гангвольф следующим утром проснулся от тревожного, беспокойного и прерывистого сна, он, лёжа в своей постели, обнаружил, что заболел.       Понял он это по глубокому чувству отвращения ко всему, что его окружало – к солнцу, светившему на него и без того в жару, к мокрой подушке, насквозь пропитанной его потом, к липкому телу, к больной голове, не дававшей ему спать всю ночь, к запаху пота, который Гангвольф и без того ненавидел. Состояние его было каким-то пограничным – ему казалось, что сейчас слишком рано, чтобы просыпаться, но слишком поздно, чтобы спать, что стакан воды на тумбе около кровати стоит слишком далеко, чтоб дотянуться, но слишком близко, чтобы встать и взять его.       Так и оставался Гангвольф в этом нерешительном положении, покуда сестра его не пришла его проведать. Только услышав, что дверь открывается, он притворился спящим, дабы не мучить свою и без того воспалённую голову пустыми разговорами. Гердтрута тихо подошла к постели, потрогала лоб Гангвольфа, чтоб узнать, есть ли у него жар, поставила на тумбу тарелку каши и унесла кружку из-под молока и быстро ушла. Запах каши по неизвестной причине раздражал Гангвольфа, в горле его встал ком, который грозился вот-вот вылезти из его рта и Гангвольф боялся, что его вытошнит. Несмотря на больную голову, он был ещё способен мыслить здраво. «Как назло вчера, сидя на этом лугу, решил, что нужно срочно, сегодня-завтра, ехать в Кагробау, и, только я исполнился этой решительности, с неба вылился дождь, из-за которого я заболел, будто специально всё это случилось» – думал он в этот момент. Но, как бы то ни было, ни возможности, ни сил, ни желания вставать с кровати у него не было. Ничего не оставалось ему, кроме как продолжить спать. Сон его был всё так же прерывист и беспокоен.       Проснулся он в неизвестное для себя время в бреду и поту. Мысли в голове его были перемешаны, его тошнило, болел живот. В таком состоянии Гангвольф прожил три дня. С лечением его семья не торопилась – Анолейф сомневался в искренности состояния сына, Берт думала, что ему нужно просто дать отдохнуть, время от времени сбивая жар и принося поесть и попить. Только Гердтрута настаивала на том, чтоб к Гангвольфу вызвали доктора. Гангвольф слышал все эти разговоры сквозь сон и бред, но осознать того он не мог. Он просто лежал обессиленный. Отъезд его снова откладывался.