Преодоление

      — И долго он ещё собирается лежать у себя в комнате‽ — который день ворчал Анолейф, — мне доело уже держать в доме такого ленивца, который, лишь бы ничего не делать, больного из себя строит!       — Да отче, он же болеет, — чуть не со слезами отвечала ему Гердтрута, — не видишь что-ли‽ Зашёл бы хоть раз к нему в комнату — у него ж горячка, он в поту весь, бредит, кашлем кашляет глубоким, не ест, не пьёт совсем, весь обледнел и исхудал!       — Да где это он болеет-то‽ Из него актёр такой, что он болезнь, да и что угодно, сыграет, лишь бы всё по нему было! А что до исхудания — ему полезно и голодом посидеть немного, а то больно на свинью походит, когда на него смотришь.       — Отче, — заревела Гердтрута, — он тебе сын или кто‽ Как ты можешь о нём так говорить‽ Чего ж ты такой бессердечный‽ Пожалей его хоть немного! За что ты так его ненавидишь‽ Почему ты не можешь его любить так же, как и меня‽       — Да потому… — Анолейф задумался, — да потому что ты младшая и девка, а он сын старший, да ещё и такой, что не дай Бог каждому такого сына.       Гердтрута встала и ушла. Гангвольф, лёжа наверху, в своей комнате, слышал сквозь сон весь их разговор, однако не мог понять, что говорят о нём. Он уже три дня пребывал в бреду и не понимал, что происходит за пределами его путанного сознания. В голове же его, ни на секунду не перестающей думать, все мысли смешались и не могли уже разделиться. То, что он видел, нельзя было назвать сном — перед глазами его просто стоял некий образ, который каждую секунду перерождался из Агидис в Гердтруту, а из Гердтруты в девушку из сна, а потом обратно в Агидис. На языке Гангвольфа сплетались строки и слова из самых разных песен, которые он бормотал в бреду. Голова его неистово болела, подушка, как и вся постель, была мокрой, сколько бы он не ворочался, удобной позы он найти не мог. Чувствовал Гангвольф себя сейчас ужасно, неприятно, он был сейчас неприятен сам себе, но он ничего не мог сделать с собой, он просто лежал. Чувство отвращения вместе с потом пропитали всю постель и комнату Гангвольфа. Оно липло к нему, он увяз в нём, он чувствовал запах этого отвращения ко всему вокруг и к самому себе в первую очередь — за то, что он сейчас находился в этом мерзком, мокром и липком теле и не мог ничего с этим сделать.       В комнату к Гангвольфу вошла заплаканная Гердтрута. Она подошла к кровати брата и села на пол.              — Вольф, — тихо, плача, сказала она и, взяв его ладонь обеими руками, прижала её к щеке, — у тебя такие холодные руки. Вольф, ты меня слышишь? Я сварила тебе кашу, поешь пожалуйста каши. Тебе обязательно нужно поесть, ты три дня уже ничего не ел.       Гердтрута зарыдала. Она никогда не чувствовала такой боли, какую чувствовала сейчас. Она боялась, что её любимый брат, с которым у неё были связаны самые лучше и светлые воспоминания из детства и юности, может умереть, и страх этот очень гнёл её. Ухаживая за братом, она сама очень быстро зачахла, побледнела и похудела, из её комнаты теперь всё время слышался плач. Она не могла есть и смеяться, каждую секунду думала только о своём брате, потеря которого означала бы для неё потерю смысла к существованию. Гердтрута немного успокоилась и положила голову на грудь Гангвольфу.       — Вольф, — снова сказала она, — ты меня слышишь? Не покидай меня, пожалуйста, слышишь! Я люблю тебя, Вольф.              Гангвольф слышал её, но ему казалось, что всё это просто сон, он лишь тяжело дышал и похрипывал. Гердтрута ещё немного просидела рядом с братом, потом встала, поцеловала его в лоб и вышла из комнаты.       Во всём доме царили страх и смятение. Гангвольф с детства был человеком болезненным, но так тяжело он никогда ещё не болел. Сельский врач не смог определить его диагноз, а потому и назначить лечения, он лишь порекомендовал сбивать Гангвольфу жар и лечить кашель. Вся семья боялась, что Гангвольф действительно может умереть, и не скрывала этого. Один только Анолейф, всю жизнь прятавший свои настоящие чувства, не выказывал какой-либо обеспокоенности в положении дел и бранил Гангвольфа за то, что тот притворяется больным. Однако, несмотря на всё это, Анолейф действительно любил своего единственного сына и Гангвольф знал об этом и никогда не держал на отца обиды, зная, что таким отношением он просто пытается воспитывать сына. Однако, несмотря на опасность потерять Гангвольфа, только Гедтрута проявляла радение в уходе за братом, мать поднималась к Гангвольфу только когда приходил врач, отец же вовсе ни разу не зашёл туда. И только Гердтрута проводила всё свободное время рядом с Гангвольфом, плакала у его кровати, носила ему всё, что он в редкие моменты ясности рассудка мог у неё попросить. Каждый раз, приходя к нему и уходя, она говорила ему, независимо от того, в сознании ли он был, что любит его. Если Гангвольф был в состоянии ответить, он отвечал, но чаще всего он даже не в состоянии был понять, что ему говорит сестра.       Ещё три дня Гангвольф лежал будто завёрнутый в одеяло труп, которого бросало то в невыносимый жар, то в дикий холод. Просыпаясь от жутких кошмаров, снившихся ему теперь постоянно, он в бреду водил выпученными глазами по всем углам комнаты, будто со страхом искал остатки своих кошмаров. Ему снилось, что его, маленького и беспомощного то ли Гердтрута, то ли Агидис, то ли рыжая девушка из сна, привела в некое место и там оставила его. Гангвольф видел во сне себя со стороны, как он катался по полу и орал животным воплем, плача из-за того, что его выбросили как ненужную куклу. Другой сон был ещё страшнее — он всё так же маленький пришёл домой и, зайдя на кухню, обнаружил, что вся она залита кровью, а у плиты стоит Гердтрута и поёт странную песню на знакомом, но всё равно не родном Гангвольфу языке: «Вам нечего есть, а я первая за стол села — вот моя голова на тарелке, вот моё сердце на вертеле, моя кровь разлилась по всей вашей кухне и в вашем чёрном угле мои бедные кости лежат». Жить в таком состоянии Гангвольф больше не мог — всё сильнее в нём укреплялось желание как можно скорее и безболезненнее умереть, он уже, чувствуя, что засыпает, принимал позу, которую имеют трупы, лежащие в гробах.              Потом Гангвольфу полегчало. Его уже не тошнило от вида и запаха еды, он уже мог пить и садиться на кровать, что, впрочем, сопровождалось сильной болью во всём теле, головокружением и помутнением в глазах. Всё давалось ему с огромным усилием, а потому он и не спешил с отказом от постельного режима. В тот день он даже поговорил с Гердтрутой, правда, речь его всё равно была путанной и странной. На следующий день Гангвольфу стало ещё лучше. Он уже мог ходить по комнате и рискнул спуститься вниз. Он, страшась быть замеченным, вошёл на кухню и впервые за неделю почувствовал голод. Он нашёл тарелку каши и принялся за неё. Дома никого не оказалось, во дворе тоже было пусто, куда ушла вся семья было неясно, впрочем, Гангвольфа это мало интересовало. За окном было прохладно, но очень солнечно, как будто в зимний морозный день. Гангвольф, всё ещё чувствуя себя ужасно, не смог доесть каши и, выйдя в гостиную, сел на диван. У него раскалывалась голова, был заложен нос, его немного лихорадило. Он просто хотел хоть немного сменить обстановку, видеть перед собой что-то кроме своих уже опостылевших стен и чувствовать телом что-то кроме своей уже опостылевшей постели.       Немного посидев на диване, Гангвольф задремал. Разбудил его звук открывающейся двери — его семья вернулась. Анолейф, только зашедши в дом, увидел в гостиной сидящего на диване Гангвольфа и, не раздеваясь, зашёл к нему.       — Это только стоило нам уйти из дому, как этот актёр сразу здоровеет и спускается сюдой‽ — только зайдя сразу закричал Анолейф.       — Отче, не кричи, голова и без того болит!       — Голова у него болит, — взмахнул руками отец, — чего ж ты тогда шастаешь тут, раз она у тебя болит‽       — Вчера мне немного полегчало, сегодня вот нашёл силы спуститься.       — Раз полегчало… — Анолейф немного задумался, — можешь уже ехать в свой гнилой Кагробау к своей дрянной невесте. Сил моих нет тебя больше тут видеть!       — Да ты и не видал меня неделю!       — А чего мне глядеть-то на тебя‽ Я, знаешь, театер не особо люблю, чтоб мне тут феерии устраивать.       — Да почему ты уверен так, что я болезнь свою симулирую‽ Почему ты не веришь, что я действительно болею, что мне действительно плохо‽       — Да потому что всё детство ты только так и делал, лишь бы не помогать нам с матерью в хозяйстве и в школу не ходить! Знаешь, может я тебе и вижусь бесчувственным и созлым, вечно недовольным дедом, но мне действительно обидно за то, каким ты вырос. Я ведь, когда ты только народился, думал, что, вот, будет у меня сын помочник будет, здоровый и сильный, весь в меня и отца моего, а что выросло — какая-то жирная патлатая, бестолковая недоросль, которую даже в люди вывести стыдно!       — Так мог бы меня хоть как-нибудь да воспитывать, отче, а не вечно только и делать, что тычить в меня, всегда находя повод для ворчания. Я потому-то тебе и не помогал, потому что боялся, что сделаю что-то не так, а ты меня потом этим попрекать будешь кто знает сколько времени! Я ж помню, как ты меня читать учил! Прочту слово неправильно — ты меня тут же по затылку ударишь и наорёшь обязательно! На том, собственно, твоё воспитание и обучение моё и кончилось.       — Ну так ты на сестру свою погляди! Гердтруту-то же доброй помочницей вырастили, хотя водился с ней ты всё время. Потому-то и есть в ней немного от тебя… дурости.       — Так может моя заслуга в том, что она такая выросла‽       — Твоя заслуга‽ — Анолейф рассмеялся нечеловеческим смехом, — в Гердтруте нет ничего, тобою заслуженного, ты её только портил всю жизнь, и сейчас глядишь на неё со своей грязной похотью, я ж вижу, как ты на неё глядишь!       — Отче, прекрати! — вмешалась в спор Гердтрута.       — Не возникай! — крикнул на неё Анолейф и снова повернулся к Гангвольфу, — признаюсь, мне надоело терпеть твою бытность в моём дому. За три года я уже отвык от тебя, уже смирился с мыслью, что у меня нет сына. Такого сына, которого я хотел. Три года ты не появлялся тут, и мы жили покойно, но только ты приехал, как всё сразу стало не так, как надо! Нам, да хоть бы и мне одному, ты уже какой-то чужой человек, и твой приезд для меня сродни вынужденному приюту какого-то мужика с улицы!       — Ну ежели так, господин Анолейф, сын Гудрада, — Гангвольф встал и поклонился отцу, — ежели вас тяготит моё присутствие в вашем дому, то изволю немедленно покинуть ваш чертог!       — Жду с нетерпением! — медленно, сквозь зубы, брызжа слюной произнёс Анолейф эти слова.              Гангвольф обошёл отца и вышел из комнаты. Берт и Гердтрута стояли не в состоянии сдвинуться с места и что-то сказать. Лишь спустя несколько минут Гердтрута, осознав, что произошло, заревела и повисла на матери. Она же до сих пор не могла понять, как же всё так обернулось, и что будет теперь делать Гангвольф. Анолейф же, очень разозлённый, пошёл в кухню и, крикнув, попросил накрыть ему обед.       Гангвольф поднялся в свою комнату и со всей злобой, что сидела сейчас в нём, начал скидывать вещи в чемодан. Теперь ему ничего не оставалось, кроме как ехать в Кагробау. Теперь дом его был только там, где ждала его его милая, дорогая, любимая Агидис. Тоска по ней теперь ещё сильней усилилась, и Гангвольф больше не мог её терпеть. В нём сидело невыносимое, болезненное чувство любви, которую он не мог выразить прямо сейчас. Бросая вещи в чемодан, он представлял себе, как он зайдёт в свою квартиру, как крепко обнимет Агидис, как будет целовать её щёки, лоб и губы. Когда Гангвольф собрал все вещи, злость его, доселе дававшая ему силы и запал, резко отступила, и теперь он снова почувствовал, что всё ещё болен. Он обессиленный сел на свою кровать и заревел. Ревел он долго, но тихо, чтоб никто, даже Гердтрута, в чьём утешении он сейчас чрезвычайно нуждался, не услышал его плача. Через некоторое время Гангвольф уснул.       Проснулся он уже глубоким вечером. Погода за окном резко сменилась — небо было беспросветно заволочено тучами, лил сильнейший дождь. Гангвольф чувствовал себя плохо — не отвратительно, не мерзко, не ужасно, а просто плохо. Однако, несмотря на своё состояние, он должен был уехать прямо сейчас, иначе конфликт с отцом бы вылился в нечто более ужасное, хотя, казалось, хуже быть уже не может. Гангвольф оделся и поспешно спустился вниз. Он хотел уйти незаметно, но тут ему встретилась Гердтрута.              — Вольф, ты правда собрался уехать..‽ — спросила она жалобным голосом, — за окном же дождь жуткий, а ты больной весь, давай поговорим с отцом, вдруг он тебе остаться позволит?       — Нет, Трута, я лучше поеду, а то отец совсем меня изведёт, а я его.       Гангвольф направился двери, но услышал шаги отца сзади.       — Ага, всё-таки сбегаешь, — крикнул он сыну, — давай, уходи побыстрее, а то уж тошно видеть мне тебя!       — Ухожу, ухожу, — тихо произнёс Гангвольф.       — Уходи и не вертайся больше сюда, никогда!       Гердтрута и Берт тут же кинулись к Анолейфу, но он продолжал:       — Знай, что ты мне больше не сын, ты не заслуживаешь ничего — ни любви, ни уважения, ни счастья, ни наследства, которого ты так страстно алчешь, изводя меня своим поведением, — Анолейф говорил это с такой ненавистью, что и Гердтрута и Берт поняли, что пути к примирению нет, — и я не дам тебе вернуться в мой дом, ни живым, ни, если ты подохнешь сейчас как собака, не дойдя до почтовой станции, и тебя принесут к нам домой как моего сына, мёртвым. Это я тебе обещаю.       Гангвольф молча и смиренно выслушал отца, повернулся, отперев дверь, вышел на крыльцо и спокойно пошёл со двора. Несмотря на сильный ливень, из-за которого не было видно даже соседних домов, Гердтрута выбежала во двор за Гангвольфом.              — Вольф! — она крепко обняла его и поцеловала в щёку, — я люблю тебя, Вольф…       — Я тоже тебя люблю, дорогая моя, — он обнял плачущую сестру, — я обязательно вернусь, а пока, прощай.       Тут за спиной Гердтруты появился Анолейф, взявший её за плечо своей сильной рукой, и силой вытянул её из объятий брата. Гангвольф же безразлично обернулся и вышел со двора своего дома.              Идя по улицам, казавшимся теперь нескончаемо длинными, Гангвольф думал над словами своего отца. Он никак не мог понять, что же так вывело Анолейфа из себя, что явилось причиной такой глубокой ненависти отца к сыну. Он знал, что теперь тяжелее всего придётся жить его матери и сестре — Анолейфу кроме них не на ком было бы теперь вымещать свою злобу на Гангвольфа. Он чувствовал сильнейшую вину перед ними за то, что оставил их беспомощных одних наедине с Анолейфом, который по его же вине не даст теперь спокойного житья ни своей жене, ни своей дочери. Гангвольф боялся представить, что сейчас творится у него дома. Быть может прямо сейчас его отцу сдуру пристала мысль выпороть Гердтруту за то, что та была не согласна с отцом. За этими скверными думами, весь промокший и озябший, Гангвольф добрался до почтовой станции.       — До Ригосдуна доехать надо, прямо сейчас! — требовательно сказал Гангвольф извозчику, сидевшему рядом с лошадьми.       — Никак не можно, погляди как на дворе дождит, — сухо ответил ему извозчик.       — Любую деньгу заплачу, главное довези!       — Вот так вот сразу и любую? — с интересом в голосе спросил мужик.       — Любую!       — Тогда поехали, только деньгу вперёд.       — Сколько?       — А хоть бы и пять сотен хеллеров.       — Договорились.       Через несколько минут Гангвольф уже ехал по дороге. Ему повезло — он ехал в крытом дилижансе, а потому мог хоть ненадолго забыть о дожде, по вине которого он, собственно, и оказался в настоящем болезненном состоянии. Гангвольфа быстро укачало, и он уснул, однако сон его был по обыкновению прерывист и страшен — снилась ему Гердтрута, за которую, такую добрую, милую, хорошую и заботливую, он и так переживал больше всего, но теперь эти кошмарные сны ещё больше мучили его. Он хотел бы взять Гердтруту с собой, но понимал, что это было бы слишком жестоко по отношению к родителям, которые бы теперь остались бы вовсе бы без детей, одни среди пустых стен. В поверхностном сне и раздумьях о своей дальнейшей судьбе Гангвольф, даже не глядя в окно, ехал в Ригосдун. Через несколько часов дороги, дилижанс остановился на вокзальной площади города. Гангвольф проснулся, была уже ночь. Выйдя из дилижанса, он поблагодарил извозчика и дал ему крупную монету в знак благодарности. Сильный дождь лил и здесь, будто преследовал Гангвольфа, и он поспешил в здание вокзала, чтоб поскорей купить билеты и наконец уехать в Кагробау.       Войдя в здание вокзала, Гангвольф всецело ощутил давление города на себя — огромный стеклянно-стальной зал, под куполом которого клубился чёрный дым от десятков паровозов, наседал на разум и тело Гангвольфа. Шум, создаваемый вокзалом, гудел в его голове, запах вызывал тошноту, ему хотелось поскорее уехать отсюда, вернуться в Кагробау, где его ждала родная, дорогая, даже драгоценная, любимая и такая желанная в эту минуту Агидис. Гангвольф быстро двинулся в сторону касс, однако, подойдя к ним, обнаружил, что они закрыты до утра. Ему не оставалось ничего кроме как найти себе место, чтобы хоть немного поспать или хотя бы посидеть. Гангвольф нашёл незанятую лавку и лёг на неё, положив под голову стопку своих вещей, что он достал из чемодана.