Преодоление

      Гангвольф никак не мог уснуть — чувство неутолимой тоски сидело в нём. Впрочем, не одна лишь она не давала ему покоя — шум вокзала вызывал неимоверную боль в его и без того больной голове, что приводило его в ещё более невыносимо неприятное состояние. До открытия касс оставалось ещё около пяти часов. Всё это время Гангвольф пытался удобно устроиться на лавке, однако это ему никак не удавалось. Ходившие мимо него люди с некоей брезгливостью поглядывали на него, доставляя ему дополнительный дискомфорт. Пять часов прошли для Гангвольфа мучительно неприятно, и когда кассы открылись, он побежал к ним, чтоб купить билет на поезд.       — Доброго утра. Мне бы билет до Кагробау на ближайший поезд.       — Полторы тысячи хеллеров с вас, скорейший поезд отправляется через пять часов, придётся вам годить.       — Ну ладно, — Гангвольф отдал деньги, — премного благодарю.       — Хорошего поезда.       — Благодарю.       Раздосадованному необходимостью длительного ожидания, Гангвольфу нужно было чем-то себя занять. Было раннее утро, и всё ещё было закрыто, а на гостиницу Гангвольф тратиться не хотел. Он вернулся на свою лавку и принялся всё так же ждать пять часов, теперь уже до отправления поезда. Чувствовал он себя ужасно — болела голова, хотелось спать, но уснуть он никак не мог. Жестокий и бесчувственный вокзал не мог проникнуться его болью и тоской и помолчать хоть минуту, чтоб дать бедному Гангвольфу отдохнуть. Десять часов жизни длились мучительно долго — словно десять дней или даже десять недель изнуряющего и болезненного ожидания. Когда поезд наконец-таки пришёл, был уже почти полдень, Гангвольф был крайне сильно обрадован, он будто резко перестал чувствовать свою боль и тоску и резво побежал к долгожданному поезду. Гангвольфу опять повезло — вагон был пустой, поезд был скорым, а потому новых пассажиров по пути не предвиделось. Он удобно расположился на сиденье и стал ждать отправления поезда. В вагоне было тепло, сухо и тихо в полную противоположность вокзалу. Настроение у Гангвольфа резко поднялось — теперь он уже сидел в вагоне, который унесёт его прочь ото всех гнетущих мыслей, навеваемых родиной. Гангвольф наконец выдохнул — теперь он мог забыть об этом надрывном напряжении сил последней недели, теперь он двигался на Запад, к своей любви, к долгой и счастливой жизни.       Поезд тронулся с места. Через несколько минут Гангвольф, едя по мосту, уже провожал взглядом серый и тёмный Ригосдун, затянутый густыми тучами. Дальше перед ним лежали только бескрайние заливные луга, те же, что он проезжал несколько недель назад, только теперь они не были столь зелены и сочны, как тогда, теперь их и вовсе почти не было видно из-за белой стены мелкого дождя. Где-то через час луга сменились хвойным лесом — глубоким, тёмным и зловещим, пугавшим уже полусонного Гангвольфа. Потом за лесом наступили горы, которые он уже слабо рассматривал, ибо глаза его сами непроизвольно закрывались. Ненадолго Гангвольф уснул. Проснулся он на пограничной станции, когда проверяли документы. Сразу же за этой станцией пейзаж сменился — теперь путь поезда лежал через невысокие холмы, покрытые зеленью, которые местные жители почему-то именовали горами, чему Гангвольф, привыкший представлять под горами острые каменные заснеженные вершины, очень удивлялся. Дождь наконец-то перестал, хоть небо всё равно оставалось пасмурным. Вид за окном не менялся на протяжении пяти часов, лишь изредка в долинах между холмами текли реки или росло несколько деревьев, в остальном же всё было однообразным. По мере приближения к Кагробау Гангвольф всё больше успокаивался, всё больше смыкал глаза. Вскоре он вновь заснул под мерные покачивания поезда и проснулся только когда поезд въехал в Кагробаускую область, представлявшую собой нескончаемый город, сросшийся из тысячи поселений вокруг собственно Кагробау, занимавшего в этом урбаническом море лишь тридцатую часть всей площади. По этой ужасной, однообразной, серой и дымящейся местности поезду предстояло ехать ещё три часа. Всё шумело, и вместе с этим шумом в голову Гангвольфа снова вошла боль. Он снова вспомнил о своей болезни, но теперь ему оставалось совсем чуть-чуть до заветной квартиры, где ждала его его любимая и любящая Агидис.       Через некоторое время, когда он уже успел до тошноты отравиться едким запахом промышленных пригородов столицы, поезд прибыл на вокзал Кагробау. Гангвольф воодушевлённо, но тяжело вышел из поезда — несмотря на близость заветной цели он всё ещё был болен, о чём давали знать голова, живот и мышцы. Шум вокзала сопровождался мерным, но раздражающим стуком дождевых капель об стеклянный купол. Гангвольф вышел из здания столь быстро, сколь позволяло ему его измученное тело, и опрометчиво встал под дождём, запах и свежесть которого сулили ему избавление от душного гнёта запаха промышленных труб.       Однако, Гангвольф ведь торопился, а потому лишь несколько раз вдохнув полной грудью, быстрым шагом пошёл в сторону своей квартиры. По мере его приближения, которое в силу большого расстояния было совсем не ощутимо, его мимолётная радость улетучивалась. Дождь, сильный ветер, темнота, дикий холод и свет фонарей, отражённый в бесчисленных лужах, кроме того, что нещадно разрушали и без того угнетённое здоровье Гангвольфа, который был слишком легко одет для такой погоды, наводили на него ещё и непреодолимую тоску, щемившую грудь. Всё вместе — лихорадка и душевное беспокойство — заставляли всё тело Гангвольфа трястись, зубы его стучали, в животе сидело странное ощущение, будто изнутри его кто-то щекочет. Бесконечная брусчатка мостовых и улиц, нескончаемый поток обезличенных, не обращающих внимания на дождь, движущихся единым фронтом людей, вызывали головокружение. Безразличие окружающих ко всему, происходящему вокруг них, пугало и гнело Гангвольфа — на его глазах кто-то столкнулся с безногим ветераном войны, передвигавшемся на низкой четырёхколёсной тележке, отчего последний упал, однако все проходили мимо упавшего, отдельные люди смотрели на него, ругались, но никто не подошёл помочь. В том числе и Гангвольф. Безразличие людей и его собственная неспособность совершить нечто, отличающееся от поведения остальных, окончательно добили его дух. Долго он ещё думал об этом, но дорога к квартире была длиннее. Его ноги неистово ныли, измученные полуторачасовым маршем в полной выкладке по мощёным улицам города, по которым вода текла уже ручьём, отчего ноги Гангвольфа совсем промокли.       Наконец он вышел на заветную улицу, где под двадцать шестым номером стоял большой серый пятиэтажный доходный дом городского научного общества, на четвёртом этаже которого, в тридцать седьмой квартире ждала его родная, несравненная, драгоценная и желанная невеста. Идя по улице последние шаги до парадной двери, Гангвольф представлял уже, как он войдёт, как он бросится навстречу Агидис, как обнимет её, как будет сжимать её тёплое и мягкое тело в своих объятьях, как будет целовать её в её алые губы, румяные щёки, белую шею и плечи, как будет смотреть в её голубые глаза, как она будет счастлива его увидеть, как она будет улыбаться от радости, как они будут лежать в кровати, и он будет всю ночь обнимать её гладкое и нежное тело, по которому, в числе прочего, он так сильно скучал. Гангвольф решил пройти через вход в заднем дворе дома, который был всегда открыт, чтоб не тревожить консьержа. С трудом поднялся он на четвёртый этаж и оказался в коридоре, всего лишь пара шагов отделяла его от его любви, от его счастья, от его милой Агидис. Он подошёл к двери, опустил чемодан и постучал в дверь. Что происходило за дверью, слышно не было, а потому Гангвольф несколько секунд пребывал в томительном, подобном смерти, ожидании. Наконец, дверь открылась.       — Здравствуй, дорогая моя! — только увидев Агидис, Гангвольф заплакал, — как же я рад тебя видеть, как же я без тебя скучал, любимая Агидис! Почему ты не отвечала на мои письма? Я понимаю, что я очень навязчив, но что поделать, я начал волноваться, впрочем, прости меня за это…       Речь его была путаной и сбивчивой — он одновременно и переводил дыхание и плакал, да и слов не мог связать, будучи неимоверно обрадованным встречей с невестой.       — Привет, — сухо, но с улыбкой ответила Агидис, — знаешь, я и не особо ждала твоих писем. Я долго думала над нашей с тобой жизнью и поняла, что я не могу быть с тобой. Возможно, в скором времени я объясню, что к чему. Прости.       — Ладно, — Гангвольф переменился в лице, хоть и не понимал, что происходит, и не знал, что ей ответить.       — Прости ещё раз, — продолжила Агидис, — я тоже чувствую себя сейчас, мягко говоря, не очень. Знаешь, произошли очень большие изменения за то время, пока тебя не было. Надеюсь, мы останемся хорошими друзьями и будем общаться как прежде, впрочем, я не знаю, как всё обернётся. А пока, прощай, Гангвольф.       Агидис обошла Гангвольфа и ушла по коридору в направлении лестницы. Гангвольфа не интересовало, куда она пойдёт сейчас — глубоким вечером, да ещё и под дождём. Он не до конца осознавал произошедшее, он даже не заметил, что она встречала его уже одетая и готовая к выходу, и просто стоял напротив открытой двери с чемоданами в руках. Немного отойдя, он всё-таки вошёл в квартиру, зажёг свет и обнаружил, что вещей Агидис тут уже нет, она давно спланировала этот отъезд. Гангвольф выпустил из рук чемоданы, сам упал на колени и заревел. Вскоре он уже лежал на полу и рыдал. Плач его быстро перерос в истерику — он катался по полу, извиваясь словно змея, принимая неестественные позы, ноги его дёргались в судорогах, плач его уже превратился в животный крик, сердце болело так сильно, что руки его непроизвольно царапали грудь, желая вырвать его оттуда. Через час Гангвольф успокоился и уснул так же на полу. Сознание его, и без того спутанное болезнью, теперь вовсе не воспринимало ничего из окружающего мира — он не понимал, где он находится и что делает, он просто спал, хотя даже сном это было назвать трудно.       Проснулся, а точнее, очнулся Гангвольф только утром. Впрочем, он не знал, что это утро — все окна были занавешены чёрными, не пропускающими свет шторами, а небо было всё таким же облачно серым. Он даже не сразу понял, где он, ему казалось, что всё это было кошмарным сном, а пробуждение его — продолжением сна. Всё, на что ему хватило сил —перебраться на диван в гостиной, чтоб добраться до спальни, их у него уже не было. Даже когда он лёг на диван весь в промокшей одежде, он не сразу вспомнил о том, что произошло прошлым вечером, и где же Агидис. Когда же он восстановил в своей изнурённой и отравленной болезнью и бредом памяти вчерашний вечер, его охватила сильнейшая и тяжелейшая тоска, смешанная с ужасом и страхом перед будущностью. Жизнь его в один момент потеряла всякий смысл — теперь у него не было ни семьи, ни невесты, у него не осталось ничего, ради чего можно было бы продолжать жить. Измокшую одежду свою Гангвольфу следовало бы снять, чтоб не простыть в ещё большей степени, однако самому ему всё это было теперь безразлично — и то, что он лежит в мокрой одежде, и то, что он от этого может заболеть ещё сильнее. Затылок Гангвольфа остро болел, не давая ему положить голову на подушку без дискомфорта, хотя, в действительности, Гангвольф в нынешнем своём состоянии не мог сделать ничего без боли. От ощущения безысходности и беспомощности Гангвольф снова заревел. Он забился лицом в самый угол дивана, носом уткнувшись в щель между нею и стеной и тихо, но слёзно стонал, прерываясь иногда на отчаянные вопли, в которые он вылезал из этой щели и, как вчера, извивался по дивану, словно капризный ребёнок, которому запретили сладкое. В какой-то момент он упал с дивана, и теперь его плач стал просто тупым и тихим стоном. Весь день он провёл в таком состоянии, плача, бредя и дремля. От отсутствия нормального сна и постоянного напряжения голова его раскалывалась ещё больше, чем вчера, что вызывало ещё большее отчаяние и ещё больше слёз. Это был замкнутый круг, в котором боль вызывала ещё большую боль, а отчаяние — ещё большее отчаяние. Избавиться от этого можно было бы вскорости, если б у Гангвольфа оставалась бы хоть какая-то воля к жизни, и в доме были бы хоть какие-то лекарства. Единственное, что теперь оставалось ему — терпеть. Что-то странное творилось в тот день в голове Гангвольфа — в ней зависли его медленные, путаные мысли, которые неуловимо ускользали от его сознания. Весь вечер он провёл в неясном пограничном между явью и сном состоянии, в котором он явственно видел чьи-то тусклые тени, которых он бесконечно боялся. Дождь, ни на секунду не прекращавшийся, бил по крышам и стёклам, что никак не могло не гнести воспалённого сознания Гангвольфа. В голове его полностью исчезло ощущение времени — он не знал и не интересовался тем, который сейчас час, момент, в котором он пребывал, был слишком светел для ночи, но слишком тёмен для дня, даже погода за окном была отягощена той же пограничностью состояния, что и сам Гангвольф. Постепенно он привык к этому состоянию и, изнурённый долгой истерикой, весь взмокший, сумел уснуть, не прилагая к этому, однако, всякого усилия.       Проснулся Гангвольф в состоянии отличном от того, в котором засыпал. Теперь он был полон сил и воли для того, чтоб совершить то, что откладывал, как ему самому казалось, очень долго — он встал и пошёл в кухню за водой. Правда, шёл он медленно и согнувшись — его кости ломило, а мышцы ныли вместе с головой. Глотки воды подействовали на него несказанно хорошо — одним ударом он покончил с сухостью во рту, частично с головной болью, единомоментно он восстал и преобразился, теперь он был способен хоть к чему-то. Ночь медленно стекала с крыш каплями дождя, и в этой тоскливой и тёмной обстановке Гангвольфу ничего не оставалось, как вернуться на диван, всему промокшему от пота и промоченных под дождём вещей. Главными вопросами, волновавшими его, когда он лёг на диван, были лишь извечные «кто виноват?» и «что делать?» Гангвольф понимал, что за то относительно короткое время, которое он провёл в Фестунгдорпе, Агидис не смогла бы решительно перевернуть всю свою жизнь, уйдя от него, она спланировала это давно, и отъезд Гангвольфа был лишь поводом для неё к началу исполнения своего плана. Но что же, в итоге, заставило её уйти? Этот вопрос отозвался в больном и измученном сердце Гангвольфа глубокой тоской и меланхолией, по щекам же покатились слёзы. Конкретного основания для этого, конечно, не было, но он понял, что причина ухода Агидис — сам он. Такое заключение не могло восприниматься безболезненно, и Гангвольф всё больше и больше топил сам себя в зелёной ненависти к себе и сожалениях. Всё время, с того самого момента, когда Агидис призналась ему в своих тёплых чувствах, Гангвольфу казалось, что это либо какая-то зверская шутка, чтоб посмотреть, каким податливым он становится, либо просто необдуманное решение девушки, увлечённой искромётным романтизмом Гангвольфа, иллюзии которой разобьются об страх, болезненность и совершенную неприспособленность его к жизни, но никак Гангвольф не мог принять того, что Агидис просто любит его. К своей глупости, он сам ей неоднократно в этом признавался. Единственным бесспорным положительным явлением ухода Агидис от Гангвольфа было то, что то напряжение, в котором он пребывал всё это время, подсознательно ожидания мгновения, когда она покинет его, наконец прошло, уступив, однако, место полной безысходности.       То, что сейчас чувствовал Гангвольф, было сложно — по обыкновению своему он не находил Агидис виноватой в их расставании, он по-прежнему горячо её любил и желал её возвращения, понимая, однако, наверное, что она уже не вернётся к нему. В его привычке было винить самого себя во всём происходящем, сейчас же, вместо того, чтоб разобраться в истинных причинах такого поворота событий, он лишь клеймил себя отвратительным женихом, ужасным домохозяином и, в конце концов, мерзким человеком. Теперь он просто, словно вчуже, оглядывался на свою жизнь с Агидис, будто бы понимая, что всё это время он уделял ей в одним моменты слишком мало, а в другие слишком много внимания, постоянно докучал ей и сваливал на неё все домашние обязанности. Тем самым всё больше и больше он погружался в до боли и до слёз глубокую ненависть к самому себе как к главной причине всех своих страданий, которая изъедала всего его на пару с болью. По итогу своих измышлений Гангвольф снова заснул — замкнутый и порочный круг его страдания дал очередной оборот.       Новое пробуждение было уже менее изнурённым, нежели предыдущие, а сон его, хоть и был испещрён страшным, кошмарным и больным бредом, в целом был относительно спокоен и благотворен. Несмотря на осадок вчерашних дум, Гангвольф был, хоть и тосклив, но бодр в той степени, в которой ему позволял его организм. Его мучил неимоверный голод, он не ел третий день. Однако, только он приблизился к кухне, где ещё оставалась еда, которую Агидис не взяла с собой, Гангвольф почувствовал её запах, и его начало тошнить. Он понял, что в ближайшее время, несмотря на всё своё желание, поесть он никак не сможет. Гангвольф уже немного успокоился, но тоска всё продолжала его гложить, да и ощущение болезни его не покидало. Потому, единственным, чем мог сейчас заниматься Гангвольф было лишь нерешительное лежание на диване. Переселяться в спальню он не хотел — там, где он каждое утро просыпался и видел перед собой это до слёз милое, красивое и любимое лицо, где он каждую ночь обнимал, сжимал и целовал столь юное и мягкое тело Агидис, в наибольшей бы степени гнели бы его его воспоминания о былой любви. Он рассматривал столь странные теперь углы своей квартиры, вспоминая, как счастливо было в ней всего лишь месяц назад. Теперь же это было сплошь отвратительно серое и безысходное место, из которого хотелось бы поскорее убраться, но некуда. В гостиной царила странность — было одновременно жарко и холодно, влажно и душно, но Гангвольфу это лишь казалось в силу болезни, однако, всё это в любом случае вызывало у него глубочайшее отвращение к жизни в целом, ужасное чувство, когда всё вокруг как-то не так, либо слишком скудно, либо же слишком обильно, но, несмотря на все свои потуги, ты никак не можешь исправить этого.       Дверь в квартиру, хоть и не настежь, но была открыта — Гангвольф знал, что его там никто не ждал и никто не пришёл бы за ним, даже воры. Хотя, ему теперь было всё равно, даже если бы его убили бы на этом самом диване, на котором он теперь лежал, всё это уже не имело всякого значения. Он снова уснул, но сон его был прерывист и тревожен. Снилось ему нечто страшное, но неясное, нечто резко и решительно связанное и с Агидис, и, на удивление, с Гердтрутой, и с загадочной Моргенсрот, сопровождавшей его в его сновидениях с самой прогулки с Гердтрутой по лесам вокруг Фестунгдорпа. Единственное, что он помнил по пробуждении — обилие дверей, которые нельзя было открывать, и окон, в которые нельзя было смотреть, но очень хотелось. Двери и окна вообще были самой страшной частью его снов — за ними всегда скрывалось нечто резко страшное, тёмное. Сейчас же, наяву, и окна, и двери его квартиры не были закрыты, а значит, через них в любой момент могло проникнуть нечто столько же страшное, сколько и сны Гангвольфа. В своём болезненном бреду именно этого он и боялся больше всего.       Чем дальше Гангвольф решительно ничего не предпринимал, тем больше туманился его рассудок — сонливый бред его воспалённого мозга всё больше проникал в пространство его гостиной — она плыла в его глазах, её бесцветная серость сменилась теперь переливанием грязных, слизистых на глаз и ощупь цветов, похожих на запах, который Гангвольф чувствовал внутри своего рта. Он пытался дотронуться до стен на противоположной стороне комнаты, и, хоть этого ему не удавалось, они казались ему размягчёнными, сжиженными, липкими и склизкими. Гангвольф теперь был полностью погружён в мир грёз и теней — теперь его не заботила Агидис, Гердтрута, отец, он теперь витал где-то там, где этого ничего ещё (или же уже) не было. Ничего уже не было, только тупое, слабое ощущение близости смерти. Он чувствовал, что она близится к нему, он воочию видел её витающую под потолком тень, которая теперь казалась плотнее плюшевых штор его окон и даже плотнее текучих стен, а тяжесть её тени давила на грудь Гангвольфа, отчего ему становилось всё тяжелее дышать. Она всё приближалась к его кислому серо-зелёному телу, на котором нездорово проступали фиолетовые жилы, и венчало которое его испуганное лицо. Гангвольф не мог встать и убежать, он был прикован к дивану и лишь судорожно тряс руками и ногами, которых не мог даже поднять, чтоб закрыть лицо. Когда тень смерти прошла свозь него, он успокоился и уснул. По пробуждении он почувствовал лишь то, что за ним кто-то следит…       Это были его глаза. Так ему казалось. Странное ощущение того, что ты будто следишь сам за собой и везде ощущаешь лишь свой взгляд на себе. Вскоре это ощущение прошло, к Гангвольфу вернулось ощущение реальности, но по-прежнему странное. Он весь был покрыт холодным и отвратительно солёным потом. Недолгим было его пребывание в здравом уме. Обессиленное тело его не позволяло ему встать с дивана, а долгое прозябание на нём определяло дальнейшую судьбу Гангвольфа — он был обречён вернуться в состояние бреда. Но теперь он вспомнил об Агидис и снова заревел детским плачем, в очередной раз заново осознав произошедшее. Плач его был то тихим, то громким, но неизменно истеричным и болезненно безысходным. Единственное, что он видел сейчас более чем явственно — свою неспособность вернуть свою беспечную бытность, неспособность сделать хоть что-то, чтоб успокоить и восстановить себя хоть в какой-то мере, чтоб избавиться от этого гнетущего чувства скорби по ушедшему. Сейчас он наиболее полно ощутил, что жизнь его резко оборвалась, но он всё ещё жив, что он ни там, ни тут, в уже осточертевшем пограничном состоянии.       Прорыдав в очередной раз до изнеможения, Гангвольф уснул. Снилось ему опять нечто невнятное, но уже до боли привычное, но тем не менее страшное — стены, стены, двери, окна и неспособность управлять собственным телом. Проснулся он от страха и непрекращающегося и уже незаметного, но вдруг разразившегося страшным грохотом, стука дождя. Воспалённое сознание воспухшего мозга его в бреду полусна услышало в этом стуке дождя чей-то зов… Ему казалось, что кто-то бесконечно и стремительно быстро звал его, отбивая дождём его имя — Ганг-Вольф, Ганг-Вольф. Слышать это было невыносимо страшно, он боялся, что он поддастся этому зову и выйдет в окно, незаметно конча свою бессмысленно бесполезную жизнь, распластавшись и растёкшись по брусчатке улицы. Сам бы он никак бы не догадался до того, чтоб закончить свою жизнь здесь и сейчас, по собственной воле, или, по крайней мере, не отнёсся бы к этой идее серьёзно, но слушать, как страшно стучится в окно дождь, было настолько тяжело, что Гангвольф в действительности подумал о том, чтоб кончить эту пытку, пойдя на зов. На Гангвольфа нашла истерика — везде был слышен этот прозрачный стук, который долго вгонял его в отчаяние и смертность. Как бы ни пытался он закрыть уши, глаза, что угодно, всё равно мерный стук никак не покидал его головы. В отчаяние Гангвольф вскричал, чтоб заглушить сводящий его с ума звук. Через некоторое время интенсивной, изнемождающей, но короткой истерии, он, по уже сложившейся традиции, уснул.       Снилось ему нечто хтонически страшное — женщина, высокая, тощая и костлявая, простирала к нему свои тонкие серые руки, а вокруг него метались грязные до тошноты отвратительные бесы в виде тараканов. Самый страшный, быть может, сон в его жизни, страх которого умножался тем обстоятельством, что Гангвольф никак не мог проснуться. Эта женская фигура, вцепившись в него своими безмясными пальцами, не давала ему проснуться. Его сознание сейчас издевалось над ним — ему снилось, что он проснулся и лежит на диване в своей тёмной, мрачной, серой, опостылевшей и одинокой, но безопасной квартире, но тут сразу же его взору снова представала эта женщина, всё с такой же жаждой тянувшая к нему свои пальцы. Тело Гангвольфа, пока он спал, извивалось змеёю, уворачиваясь от рук, преследовавших его. Когда ему удалось выбраться из этих смертельных объятий и проснуться наяву, капли дождя уже не вызывали той глубокой тревоги, что прежде. Теперь Гангвольф был спокоен, хоть и, в напоминание о произошедшем, сердце ещё щемила боль страха.       Пройдя через этот ужас Гангвольф наконец созрел душой для спокойной, даже бесчувственной, тоски. Его лицо теперь было белым как постель, которой была застлана кровать в соседней комнате. Его мысли были тяжелы, медленны и путаны, но зато пусты — его истерическая скорбь сменилась светлой тоскою, боль потери сменилась тёплым чувством глубокой любви к Агидис и Гердтруте, бесконечные солёные слёзы сменились лёгкой улыбкой. Казалось, Гангвольф теперь готов восстать и преобразиться, снова вернуться к жизни — полной, сладкой, горячей, надрывной и жгучей жизни, которой он жил все эти годы. Сам он этого ещё не понимал, да и опрометчивым было это ожидание — новых сил у Гангвольфа не прибавилось, а болезнь, глубоко запущенная простуда, всё это время отравлявшая его разум, продолжала гнесть его до сих пор затуманенный рассудок. Когда-нибудь это должно было кончиться. Сколь сильным ни был бы человек, не может он так долго терпеть такое издевательство, такую вопиющую несправедливость мира, которая ныне преследовала Гангвольфа, витала над ним и давила его своей тяжестью. Но сейчас, когда безжизненная боль хоть немного отступила, Гангвольф, хоть и не был счастлив, утратил тот дикий страх, что гнёл его последнее время, теперь оставалась лишь звенящая, но затихающая тоска. Он не жалел теперь об уходе Агидис, скорее он был радостен хоть бы и тем, что провёл с ней столько счастливых дней, часов и минут, он теперь вспоминал, как говорил, гулял, смеялся, пел, мечтал и даже сладостно спал вместе с Агидис во дни былого счастья. То же самое вспоминал он и о Гердтруте, которую так горячо и трепетно любил.       Теперь ему казалось, что Агидис была попросту заменою Гердтруте — когда Гангвольф уехал из Фестунгдорпа, покинув Гердтруту, ему стало жизненно необходимо найти в своём новом окружении человека, которого он мог бы так же сильно опекать, так же нежно заботиться, так же горячо любить, как свою Гердтруту. Таковым человеком стала Агидис — тоже деревенская девушка, хоть бы и из другой страны, тоже младше Гангвольфа, хоть и не так сильно, как Гердтрута. Да и любовь Гангвольфа к ним выражалась подобно — главная разница была в том, что, если Гердтруту Гангвольф любил жертвенно, но при этом по-родственному и по-дружески, спокойно и тепло, снисходительно, то Агидис он любил горячо и страстно, алча до её мягкого, молодого, бледного, гладкого тела. Теперь же стало ясно, что Гердтрута решительно отличается от Агидис — она бы никогда так резко, так спешно, так нежданно не покинула бы Гангвольфа, ведь он её брат, она слишком глубоко к нему привязана, слишком сильно любит его, чтоб поступить как Агидис. От этих размышлений голова Гангвольфа отяжелела и его склонило в сон.       По пробуждении от болезненного и беспокойного сна то мимолётное возрождения Гангвольфа бесследно улетучилось. Ему стало тошно и, как ни странно, легко. Тело его, доселе напряжённо горячее, остыло. Он тут же вспомнил, что ему снилось — Агидис в подвенечном платье и Гердтрута в ночной рубахе, державшая её за руку. Говорили ли они — Гангвольф не помнил, помнил он только их посреди сочно зелёного луга, залитого муравой травой. Сон, как часто это бывало с Гангвольфом, в очередной раз напомнил ему, что ни Агидис, ни Гердтруты рядом с ним нет, рядом с ним никого нет. Теперь-то он это понял. Теперь-то он знал, что теперь, чего бы он ни сделал, куда бы он ни падал, о чём бы он ни пел, во что бы он ни верил, чего б он ни хотел, никто не выбежит ему навстречу. Сейчас Гангвольф был как никогда раздавлен, повержен и изувечен. Ему казалось теперь, что всё, что он любил уже давно исчезло. Он подошёл к окну и выглянул на улицу, а на улице лишь сгущались облака, да одинокий ветер летал по лабиринтам ночного города, свет фонарей которого отражался в глазах бесчисленных окон. Прошёл день. Был прожит ещё один день, такой же тяжёлый, бессмысленный и бесполезный, ненужный, лишний. Но счёта им Гангвольф уже не вёл, это для него уже не имело никакого значения.       Гангвольф резко почувствовал, что за ним кто-то следит. Он очень боялся возвращения того отвратительно пугающего состояния, когда ему казалось, что за ними следили его собственные глаза. Но сейчас всё было иначе — смотрящий находился прямо за его спиной. Но там была дверь, незапертая, но открытая дверь. И сейчас эта дверь заскрипела и открылась. Этот звук насквозь пронзил Гангвольфа и вложил в его сердце панический страх. Он повернулся и изумлению его не было предела.