Военный роман

      На следующий день Людвига ни свет ни заря разбудил генерал Морозов.       — Разинов, подъем! — громогласный возглас пронеслось над головой блондина, вырывая его из сна. Очень приятного сна, надо заметить — сказывалось долгое воздержание в армии на крепком, как орех, организме. Байльшмидт, как по часам, вскочил с кровати, сонно пытаясь разлепить глаза. Рефлексы рефлексами, а мозг все так же не мог с первых секунд бодровствания приказать глазам разлепиться, а себе — работать. Людвиг даже спросонок чуть не заорал на немецком «Есть, генерал! », но как-то сдержался, поэтому на крик генерала Мороза (а это был именно он) у немца вырвалось лишь тихое сипение. Когда у Людвига все же прорезались глаза, как у месячного котенка, он увидел перед собой генерала — все логично, не удивили. Куда больше интересовала его молчаливость и тот строгий и недоверчивый взгляд, коим Валерий оглядывал Байльшмидта. Но немца просто так не проведешь — даже в полусонном состоянии тот вспомнил, что это за психологический прием такой: ты молчишь и собеседник сам начинает что-то говорить, дабы заполнить пустоту. «Крыша» Людвига тоже частенько использовала такой прием, несколько видоизмененный, но смысл оставался примерно таким: вызывают к себе неугодного солдата (Гилберт был одним из них и частенько передавал такие вот приемы младшему), говорят про какой-то вопрос, выкладывают несколько утверждений, а потом молчат, и молчат долго, пока солдат не начнет говорить, и начинают орать: смачно так, как и требует Третий Рейх от своих подчиненных, чтобы неокрепшие солдаты боялись своих начальников, а бывалые — уважали. Поэтому Людвиг стоял и молчал на пару с генералом — не хватало еще на утро отборный русский мат послушать. Таким каменным изваянием их нашел Эдуард, что пошел искать «Николая» по поводу спирта.       — Коля, ты мне спирт отдашь? — прямо с порога спросил Эдуард, полностью игнорируя генерала Мороза и его убийственный ястребиный взгляд исподлобья. Байльшмидт спросоня даже русский язык забыл, однако парочка мысленных пощечин и громкий крик Гилберта: «Соберись, ты же солдат!» — привели мозг в относительный порядок. Людвиг неопределенно помахал руками, пытаясь вспомнить род слова «спирт».       — Его выпил Брагинский, — первичное недоумение на лице Эдуарда заставило немца вспомнить на пару слов больше. — Как водку, — Байльшмидт на этот раз использовал примирительный жест, как бы отталкивая стоящего в метре-двух эстонца от себя короткими поршневыми движениями.       — А тебе спирт зачем? — подал голос генерал — такой же немного громкий и скрипучий, как снег зимой, когда на него наступают. Эдуард, кажется, ничуть не растерялся.       — Мне же для спиртовки. Бомбы делать, — и вот на этом неосмотрительно ляпнутом предложении проснулся военный интерес Байльшмидта. Он чуть было не встрепенулся от прилива энергии, но все же успел вовремя успокоиться. Тем не менее, тот заинтересованный блеск в глазах самозванца заметил генерал, только мельком посмотрев на него. Этот человек внушил Морозу недоверие с тем самых пор, как появился у лагеря, а его реакция может стать очень тревожным звоночком. Но, как показывал опыт полковника, так может прореагировать не только немецкий шпион, но и обычный русский солдат, увлеченный пиротехникой, химией или помощью отряду, а значит нельзя «Разинова» так сразу выпинывать из лагеря. Генерал никого и никогда не скидывал со счетов и держал ухо востро — особенно если это парень, безумно похожий на стандартного арийца, что пришел черт возьми откуда и всего-то день назад. Морозов хмуро посмотрел на Людвига и без раздумий двинулся вперед, увлекая за собой эстонский источник информации.       — Иди в лазарет, — приказал немцу на выходе генерал, полностью уверенный в том, что Ваня и с ранением в плечо может спокойно справиться с этим шкафом. Людвиг же, немного помотав головой в качестве очередного пробуждающего фактора, начал одеваться. Хотя нет, слишком громко сказано — Байльшмидт перед сном снял только шинель, оставшись в коричневом свитере и штанах, благо кроватями отряд был не обделен, как и теплыми одеялами. Людвиг даже думать не хотел, что тут творится летом, если даже оно в России экстремальное. Он вздохнул, глядя в большой осколок зеркала на тумбе, что наверняка предназначался девушкам, и, зачесав волосы назад, как он это обычно делал, отправился в лазарет. От него до спален — пара шагов, поэтому Байльшмидт неспешным ходом вышел из землянки, не забывая осматривать все вокруг — наверняка же карта местности может помочь ему. Где-нибудь в обозримом будущем. Температура на улице особо не отличалась от температуры в помещении, единственным отличием землянки от улицы было большое и яркое весеннее солнце, как раз то, что светит и не греет назло всем теплолюбам. К счастью, немец никогда не был привередой — не сложилось так, так что он лишь мерзляво повел плечами на внезапный порыв ветра. Ну и что, что такая низкая температура, он и в Берлине такие цифры на термометре видел, даже ниже — и плевать, что то было зимой в Европе, а сейчас — во время русской весны.       Холодное и ослепительное солнце исчезло из поля зрения, когда Людвиг наконец зашел в лазарет. За дверью оказалась умилительная картина: на железной кровати сладко посапывал Ваня, лежа на спине и положив одну руку на грудь, немного сжимая ее в кулак. После вчерашней операции Байльшмидт дал ему надеть какую-то просторную льняную рубаху ещё времен крепостных крестьян и был вынужден признать, что Брагинскому она идет. Если бы у Ивана были льняные штаны вместо солдатских брюк и коса в руках, то его можно было бы спутать с персонажем одной из русских сказок, эдаким смышленым Иванушкой-Дурачком. Немец тихонечко присел около кровати и посмотрел на спящего Ваню. О, наверное, он мог часами рассматривать его мягкие черты лица, пушистые ресницы, мягкие на глаз волосы и мерно вздымающуюся грудь — Брагинский был определенно красив, хоть он и низшей этнической группы. Байльшмидт, к своему стыду, к своей собственной этнической группе испытывал мало интереса — в любовном значении. В далеком детстве его первой девушкой была еврейка, потом была череда неудачных знакомств с арийскими девушками и в лагере по подготовке молодежи к войне, что устроил его кумир Гитлер, он даже как-то, успел оплодотворить одну из своих «подруг» — та сама настаивала на сексе и, пожалуй, это была первая и самая странная ночь Людвига, которая не оставила никаких хороших воспоминаний — кроме, конечно, оргазма и самого процесса, от вечных указаний той девушки, имя которой он не вспомнит и под автоматом, он удовольствия не получал. Зато потом Байльшмидт осознал, что в большей степени все же западает на парней и, какая удача, все они после долгого и тесного общения оказывались геями. Фактически и Людвиг был одним из них, однако ни он не стремился донести «крыше» о геях, шастающих в округе, как и они не собирались ничего докладывать — тогда все они ещё были нежной немецкой молодежью, даже парни из лагерей не отличались особой брутальностью, хотя им уже успели промыть мозги. Они ведь были какими-никакими друзьями, даже если с большинством из них Байльшмидт переспал. Хотя можно ли влюбиться за день, как это получилось с Брагинским? Конечно же нет, как думал Байльшмидт, но его мозги все настаивали на близости с этим нестандартным выкидышем природы и требовали если не подчинения со стороны Брагинского, то хотя бы частых и долгих зрительных контактов с его фиолетовыми глазами. Ха, доктору Менгеле он бы понравился… скорее всего не сам Ваня, а его нестандартный цвет радужки и, конечно, дьявольская сила, как выразился Торис. Не то, чтобы Байльшмидт был вообще знаком с доктором, просто хотел быть похожим хоть немного на него. Ведь не забываем — он был медбратом, связанным с медициной человеком и даже будучи на фронте наверняка бы отправлял Менгеле необычных людей со странной внешностью, как у Вани. Хотя нет, Людвиг свое так просто ему не отдаст, даже если ему, простому солдату, придется повоевать с медицинским составом доктора. За этими думами немец и не заметил, как успел положить локти на кровать, а свою голову — на ладонь, и так все было идеально, как будто не было никакой Второй Мировой за порогом, а был только лес, они с Иваном… В сотый раз проигрывая эту сцену у себя в голове, как в каком-то замешательстве, Людвиг наконец вспомнил о своих прямых обязанностях главврача сея отряда и даже немного покраснел от осознания того, ЧТО ему предвиделось в этом состоянии и сколько раз он пересмотрел такую анимацию у себя в голове. Может, это на него так влияет лесной воздух? Да и весна сейчас, весеннее обострение может быть, спермотоксикоз или ещё что-нибудь.       Немец аккуратно и как-то даже с трепетом прикоснулся к здоровому плечу Ивана — даже под рубахой можно было прощупать мышцы. Не сказать, что у самого Байльшмидта их было меньше, просто этот парень с самого начала их знакомства вызывал у Людвига постоянный когнитивный диссонанс своими действиями, комплектацией, голосом и словами. И немцу было интересно, что же ещё в себе скрывает этот парень. Про мышцы уже узнали, надо бы копнуть ещё глубже.       — Иван… — никакого ответа на шепот Байльшмидта.       — Иван, — фраза прозвучала гораздо громче, но на нее Брагинский только начал жмуриться, как от прямого солнечного света в глаза.       Примерно с той же интонацией говорил Людвиг дальше, совсем не желая сейчас повышать голос и рушить спокойную и такую родную атмосферу больницы, пусть и деревянной, пусть и практически земляной. Ваня на каждое предложение немца о том, что уже пора вставать, реагировал одинаково — просто все сильнее и сильнее хмурился, пока наконец не послышалось напряженное сопение просыпающегося человека и у Людвига прям от сердца отлегло, как будто умирающий на его руках Феличиано или Гилберт вдруг снова начали дышать. Брагинский начал тяжело потягиваться, в процессе чуть не заехав кулаком по челюсти Людвига, и так же тяжело промаргиваться, все время жмурясь и протирая глаза. Потом Ваня перевел все ещё сонный и почему-то удивленный взгляд на Байльшмидта, будто у него за одну ночь накопился вагон вопросов, и сиплым голосом прошелестел:       — Какое сегодня число?       — Что? — на лице немца расцвело недоумение.       Ладно, вопрос был совсем не в кассу, да и Байльшмидт не совсем понял настолько смазанную русскую речь, просто стоял и смотрел на это заспанное и растерянное лицо. М-да, хорошо он поспал, даже в реальности потерялся. Иван же, однако, как-то очень быстро опомнился и понял, что сморозил что-то совсем не то, и засмеялся. Тихим таким смехом, звенящим, и чем дольше русский смеялся, тем сильнее изменялся его смех: от совсем тихого и даже какого-то несчастного, как будто кто-то перебирал в миске ледяные капельки, до уже более привычного — более детского, с нотками едва уловимого сумасшествия и щепоткой наивности.       — Ха, я, видно, переспал немного, — Ваня попытался приподняться на локтях, но не смог — упал на спину от жуткой боли в плече. Сам Байльшмидт не понаслышке знал о последствиях простреленного плеча: хоть там и нет каких-то особо важных органов, но зато есть подключичная артерия и плечевое сплетение, которые у Брагинского, к большому его везению, не задели. Выстрел в плечо — что прыжок с третьего этажа: человек скорее всего выживет, в процентах десяти — умрет, если совсем хлипкий. Людвиг лишь глубоко вздохнул, пытаясь перебороть улыбку, что вызвалась от искривленного болью лица Ивана, и тяжело вздохнул, будто не спал дня три и сейчас ему приходится сидеть с маленьким больным ребенком, попутно развлекая его.       — Можешь подняться? — спросил немец. Русские слова неприятно перекатывались на языке и Людвиг в который раз сравнил этот язык с дегустацией вина — сам не понимаешь, что говоришь, а вот остальные, кажется, все прекрасно понимают. Ваня поморщился и повел больным плечом, проверяя его работоспособность — очевидно, работало оно не так хорошо, как тому хотелось бы.       — Да не проблема, — все же сказал Брагинский, пытаясь приподняться над кроватью с помощью одной здоровой руки, Байльшмидт все же бросился ему помогать. Когда Ваню все же удалось усадить на кровати, немец уже в профессиональном трансе начал снимать с больного рубашку: врачи, да и представители других профессий иногда выполняют свои рабочие обязанности на автомате, к примеру давление померять, кровь взять и тому подобное — рука уже набита. Вот и Байльшмидта такое не обошло стороной. И как бы Иван не был удивлен таким быстрым темпом вещей, он не сопротивлялся, пока его избавляли от верхней одежды. Байльшмидт даже через пелену автоматизма вдруг вспомнил, что обычно в фильмах и книгах с содержанием для взрослых таким вот образом начинается то самое, для чего эти книги и фильмы покупают — секс, но вот загвоздка: сейчас идет война, Ваня с Людвигом выглядят, как Ромео и Джульетта — по разные стороны баррикад, да и сам немец появился тут только вчера. Да и Брагинский, кажется, не гей… да и Людвиг — шпион… И так с каждой мыслью настроение Байльшмидта спускалось еще ниже на одну отметку, что уже успел заметить Иван.       — Эй, — негромкий окрик Брагинского привел Людвига в сознание и тот перевел тяжелый взгляд на Ваню. — Ты что такой хмурый? — уже с детской интонацией спросил русский, привычно напяливая ту самую милую улыбочку, от которой все прибалты падали в обморок. Людвиг вместо ответа на вопрос вытянул перед собой рубашку, крутя и вертя ее в различные стороны. Сначала Байльшмидт там искал пятна от крови, а когда убедился, что крови нет, начал ее просто так вертеть. Хотелось как в самых розовых романах прижать рубашку к лицу и вдохнул полной грудью ее запах, однако Людвиг понимал, как нелепо это будет выглядеть со стороны и сколько вопросов вызовет, так что он решил отложить эту мечту в долгий ящик под названием «Сделаю, если выживу».       — Ничего, — уже привычно ответил немец, резко откладывая рубашку на кровать. — Развернись, будь добр, — попросил Байльшмидт, в последний момент добавляя «будь добр», что могло показать неплохой уровень владения языком и повысить уровень доверия. Ваня лишь милее улыбнулся, от чего сердце Людвига ёкнуло, и развернулся примерно на девяносто градусов, оставляя ноги свешенными с кровати и заставляя Байльшмидта тоже немного скрутиться, дабы увидеть спину партизана. Надо сказать, что в практически ночной спешке (а дело первой главы происходило ближе к ночи) Людвиг лишь думал о том, как бы вытащить из раны Ивана пули и как ее обработать, а не о том, как скрипят кузнечики за окном или о теле Брагинского. Сейчас особой спешки не было и Байльшмидт, разматывая бинты, практически беззастенчиво рассматривал прямую спину Ивана: сильные и напряженные мышцы под белой чистой кожей, ни одной родинки или веснушки, ровный позвоночник и, конечно же, всевозможные раны и ожоги, мелкие ножные рубцы и пулевые ранения.       «Интересно, сколько же ему лет?» — Людвиг наконец добрался до своей цели — пулевого ранения — и отошел взять чистые бинты и ватку. В горле, как ни кстати, совсем пересохло. — «Надо же успеть столько вынести. Либо он и в правду безумец, либо очень неосторожный — столько ранений даже Гилберт не насчитает»       Немного помакав ватку во вчерашнюю, так любезно приготовленную Ваней водку, Байльшмидт откопал из недр прикроватной тумбочки чистые бинты и снова повернулся с Брагинскому. Тот, кажется, уже успел заскучать: Иван сгорбился, подставил под голову кулак и с видом бывалого солдата смотрел на Людвига, а у того аж дыхание перехватило от такой перемены — слишком резкой, непонятной, зато подливающей масло в огонь личных интересов Байльшмидта. Надо же, у него уже руки чешутся от того, что этого медвежонка нужно как можно быстрее изучить и узнать его настоящего, а ведь он тут, повторяемся, совсем недавно. Однако Ваня, кажется, совсем не заметил изменений в своем поведении: все также мило улыбнулся и распрямился, пытаясь повести плечами, что у него, конечно, не особо получилось.       — Давай, твори свое волшебство, — очень по-доброму усмехнулся Брагинский, возвращаясь в первоначальное свое положение и давая Байльшмидту простор для лечения. Тот приложил вату к ране и, немного погодя, замотал Ванину рану в бинты. Процедура прошла гораздо быстрее и легче, чем ожидал Людвиг, и теперь ему в пору было идти дальше, может даже узнать о планах партизан на будущее, но так хотелось еще посидеть тут, поговорить с этим русским…       — Коль, слушай, — Ваня сам начал разговор с немцем, говоря медленно и четко, будто он сомневался, стоит ли вообще начинать этот разговор. — Откуда ты пришел?       Вот вопрос. Вот этот самый вопрос вгонял Людвига в необъяснимую дрожь, хотя Байльшмидт же шпион! Да, но это же его первый раз. Да и не в виде шпиона, а, как можно сказать, спецагента.       — Я был в лазарете, — Людвиг встал с кровати и отошел к противоположной стене, прочистив горло, будто собираясь с мыслями. — Мне тоже прострелили плечо, левое только.       В немецкой армии байка про раненного советского солдата была одна из самых популярных, ради нее «Коле» прострелили плечо — то самое, левое, из-за которого он провел в больнице около месяца перед отправкой на задание. Да бог с легендой, с ней проблем не было — загвоздка была только в документах. Родерих, тот самый австриец, тоже был шпионом в тылу русской армии и даже как-то принес обоим Байльшмидтам и Феличиано несколько документов красноармейцев в качестве трофея — в их числе был и документ некого Разинова Николая Петровича и Сухова Николая Прокофьева, танкиста и погибшего летчика. Первый документ попал к Людвигу, а вот вторым решил прикрываться Гилберт, цитата: «Если Великого Меня вдруг все же отправят на фронт!». Хотя ему бы все равно ничего не светило: во-первых, старшего Байльшмидта не учили ни русскому языку, ни искусству шпионажа, а во-вторых, Сухов уже умер и советское правительство наверняка это зафиксировало, так что второго, на этот раз живого летчика 128 бап сразу причислят к разряду шпионов или дезертиров. Начальство нацистов быстро пронюхало, что новые фальшивые доки им можно не делать и отправило Людвига с теми самыми документами, только вот оно не заметило одно существенное различие между книжками красноармейцев и фальшивыми книжками немцев — скрепки. Да, многих хороших шпионов Третьего Рейха словили на простых скрепках в документах: дело в том, что немцы делали их из никеля, в то время, как русские скрепки были из простого железа и могли ржаветь — книжки красноармейцев отличались лишь ржавчиной на страницах.       — У меня есть документы, если ты мне не веришь, — заключил свою речь Байльшмидт, эпично развернувшись к Брагинскому и облокачиваясь на тумбу у стены. Вообще сам лазарет был довольно уютным — по крайней мере Людвигу нравилось то чувство, что возникало у него в деревянных домах или избах: чувство защищенности и странного уюта, что обволакивает душу человека и успокаивает ее, забирая все страхи. В лазарете было много больничных кроватей, они занимали чуть ли не все пространство пола, оставляя лишь немного места для прохода и тумбочек для инструментов, на деревянных стенах, в которых в просветах между бревен можно было увидеть выпирающие куски соломы и ваты, висели различные плакаты с пропагандами войны и необходимости вернуться на фронт по выздоровлению. С одной стороны потолка висел флаг СССР, напоминая солдатам о том, за что они воюют, с другой же стороны ничего не висело — то ли флагов партизанам не хватило, то ли воображения. Честно говоря, не будь Байльшмидт истинным немцем, он по достоинству оценил бы этот полет фантазии, а так от обилия советской символики Людвигу хотелось повеситься, хотя веревку в лесной глуши он вряд ли бы достал.       — Нужны мне твои документы, — протянул Ваня, поднимая глаза на потолок и глубоко вздыхая. — Давай их сюды, — Брагинский махнул рукой, при этом переводя взгляд своих фиолетовых глаз на Байльшмидта. Людвиг без колебаний потянулся рукой в карман шинели и секунд через десять мир увидел документы Николая Разинова — Байльшмидту оставалось лишь надеяться на то, что никто из отряда не знаком с этим персонажем. Иван с недоверием протянул руку к документам и начал какой-то ритуал, понятный только русским: покрутил книжечку в руках, зачем-то ее встряхнул, позагинал страницы и только после этого открыл. Быстренько пробежался глазами по тексту и незаметно для Людвига проверил скрепки. Железные. Честно, Брагинский не знал, как поступить: по бумагам все правильно, русским языком владеет хорошо. Наверняка у него и шрам от пулевого ранения остался, немецкая же армия все продумывает. У Ваня остался всего один шанс вычислить в этом статном парне шпиона Третьего Рейха — орден. Зная, как криво педантичные немцы подделывают советские знаки отличия, Брагинский мог в два счета раскусить любого «Героя Советского Союза».       — У тебя нет никаких орденов? — осторожно спросил русский, в очередной раз пролистывая книжку красноармейца.       — Нет, не дослужился пока, — а вот Людвигу очень хотелось получить хотя бы советский орден, хотя бы подделку, не говоря уж о «Железном Кресте» — высшей наградой Третьего Рейха. Иван на это только хмыкнул, закрывая книжку и с задумчивым выражением лица передавая ее Людвигу. Да, «Коля» проверку, определенно, теперь его можно только генералу Морозу показать, чтобы тот исключил всевозможные риски.       — Ты странный парень, — заключил Брагинский. — Но ты мне нравишься. Принесешь поесть? — Ваня как будто смирился с тем, что немца раскусить не удалось, и снова натянул приветливую улыбочку, что во время проверки личности как-то незаметно сползла с его лица. У Байльшмидта снова ёкнуло сердечко и он, не особо замечая явную манипуляцию Брагинского, кивнул и пошел к выходу. Того варева, что вчера варила Ира, должно было хватить на сегодня — учитывая размеры порций, которыми кормили партизан. Людвиг бодрым шагом пошел на кухню, предвкушая продуктивный день.