неблагополучный район

Непутёвый Миша Бестужев-Рюмин — для друзей Рюмкин — усиленно вышагивал между глубокими лужами, подсвечивая себе фонариком старенького самсунга. Наушники предусмотрительно вытащил, чтобы его не сбил лихой дворовой водитель или не ограбили местные маргиналы, напав сзади на бедного студента. Волей судьбы так вышло, что он оказался в не самом благополучном районе Питера, откуда всё ещё надеялся выбраться живым, так что принял все меры предосторожности: убрал звенящую мелочь в кошелёк, достал поближе ключи, чтобы, если что, защищаться, и скривил лицо в угрожающей гримасе. Выглядело это всё, наверное, не очень убедительно, но Миша попытался. Пасть жертвой гопников тоже не очень хотелось. Он бы с удовольствием развернулся и побежал обратно на станцию да уехал на первой же электричке, но долг звал, а пустой банковский счёт не шутки шутил. Сюда Бестужев приехал не прохолаживаться и обдирать подошвы стареньких кед о здешние гравиевые дорожки, а учить детей прекрасному, распространять, так скажем, интеллигентность и праведные знания среди пропащей молодёжи. Вообще, по заверениям его же бывшей учительницы, Ипполит Муравьёв-Апостол пропащим ребёнком не был (по фамилии было понятно, что святейший, цены ему нет), а прилежно учился и мечтал стать французским переводчиком. А среди всех её бывших учеников именно Рюмин запомнился ей безупречным этого языка владением, посему она и вызвонила студента в его законный выходной, чтобы два часа поупрашивать помочь мальчику. Мише нужны были деньги, Ипполиту — репетитор, так и вышло, что Бестужев в семь вечера выискивал нужный ему подъезд в самой заднице мира среди отбросов общества. В принципе, сказать о Мише больше было и нечего: он любил французский, был студентом второго курса с крохотной стипендией и совершенно не умел отказывать людям, но обладал достаточным уровнем смелости, чтобы добровольно приехать на Рыбацкое. Жизнь его складывалась до того момента вполне себе тихо: зачёты, лекции, конспекты, иногда — пьяные посиделки с Рылеевым. Ещё реже — походы с завоеваниями сердец старшеклассниц в свою бывшую Кудровскую СОШ, на открытые уроки и всякие дурацкие мероприятия. Директриса звала, а он не отказывал. Не умел потому что. Да и любил поговорить со сцены, порассказывать, как это — учиться в СПбГУ на бюджете и не умирать. Впрочем, все его рассказы были с огромной долей лжи (а скорее неприкрытого пиздежа), ведь на деле он помирал и знатно. И сердца разбивал всё тем же старшеклассницам, потому что душа его тяготела только к одному: шампанскому и романской литературе. — Эй, бля, закурить не найдётся? Упс, не тот двор. Миша испуганно поозирался по сторонам, машинально схватившись за ключи в кармане. Докатился он, конечно, до жизни такой. Мысленно Бестужев уже готовился, что его освежуют на шашлычок, но не останавливался: нужный подъезд дома номер тридцать девять корпус два по Караваевскому маячил уже совсем скоро. За спиной раздались три пары шагов, и Рюмин начал было вспоминать Отче Наш, но не успел: на плечо легла тяжелая рука, заставляя обернуться. Говорила ему мама: не ходи, не суйся, криминальные элементы никогда не жалеют тощих мальчиков в свитерах с оленями. Особенно интеллигентных и воспитанных, и ещё тех, которые за словом в карман не лезут. Карманов на свитере Миши не было, и лезть за словом было некуда, так что он молчал, испуганно вжимая голову в плечи и глядя на трёх рослых парней в испачканных джинсовках. На сивых пацанов в адидасе похожи не были, но надежд не внушали. На шее того, что держал его за плечо, красовались цепи, и как-то на часть стиля не походили. — Закурить есть, спрашиваю? — и смотрел сурово, так, что поджилки тряслись. — Не курю, — просипел Бестужев, стараясь не смотреть никому из них в глаза. Мало ли, как воспримут — поэтому пялился в асфальт и пытался попасть по кнопке блокировки, чтобы выключить фонарик. — Бля, не подфартило, — парень сделал вид, будто ему и правда жаль, но пальцев на плече Рюмина не разжал. — А мелочи на сигаретку не подкинешь? — У меня нет, — Миша лепетал совсем-совсем тихо, глядя на ботинки дальнего из пацанов. Чёрные, затасканные, из кожзама. Носки когда-то белые были, брюки подвёрнуты, щиколотки — красивые, тонкие. Выше Бестужев смотреть не стал. Сглотнул разве что слюну и приготовился ловить по лицу. — Чё? — Денег, — прокашлялся. — Нет. Хохоча, парень развернулся к своим, те смеялись тоже. Миша задрожал так, что волосы упали на лицо, и подумал, что вот он — его последний час. Представил, как его бьют сначала в печень, потом в нос, потом он упадёт на землю и его испинают ногами, а потом врач скажет, что почкам — пизда, и он умрёт в свои девятнадцать. Не то чтобы Рюмин знал, как это происходит — так, в кино видел. По НТВ часто показывали гопников и избиения. Мише подумалось, что лучше бы он с батей телевизор в детстве не смотрел. — А в рюкзачке тогда чё, блять? — подал голос второй, с дурацкими усами. Самый дальний, у которого щиколотки красивые, одёрнул его. — А чё ты? Научить мелкого надо, чтоб старших уважал. — Варежку зажуй, бля, Кахович, чё ты лыжи катишь на пацана, — огрызнулся на него тот, что с цепями на шее. — Тихо-мирно разберёмся, а то бля, ласты щас фуфел склеит. Бестужев не был уверен конкретно, что фуфел — это он, но на всякий случай кивнул, показывая, что и правда склеит. И что им, непродуманным молодым людям, стоило бы прекратить на него наезд, между прочим, он опаздывал, а это всё было очень важно, так что, он просил его простить. Вместо всех этих мыслей, правды ради, Миша только булькнул что-то нечленораздельное, сжал лямку рюкзака посильнее и дёрнулся. — Э-э-э, стоять, не рыпайся, не договорили ещё! — остановил его пацан, продолжая о чём-то перекрикиваться с усатым болваном. Третий стоял и молчал, и Рюмин, всё-таки, посмотрел на него: ремень обычный, куртка джинсовая, штанины широкие, на указательных пальцах обеих рук и левом мизинце по кольцу. А дальше — больше: шея длинная, волосы и глаза тёмные, осанка прямая даже, и лицо скучающее, как будто он не знал, кому пиздов надавать — своим или Мишутке. Мишутка очень сильно хотел, чтобы своим. — Да хули ты мне втираешь, бля. — А чё? Чё втираю? — Чё ты кипиш, блять, из нихуя разводишь, сука. В итоге, не надавали никому, потому что Бестужев выиграл момент, вырвался на волю и унёсся так, что только пятки сверкали куда-то в сторону Тепловозной. Сделал крюк, намочил левый кроссовок в чересчур глубокой луже — не жалко, всё равно копил на новую пару, — и почти поломал кнопку на старом домофоне третьего подъезда, пытаясь дозвониться. Жили Муравьёвы-Апостолы, оказалось, на втором этаже в двухкомнатной старой квартирке с обшарпанными обоями. Мать у Ипполита была женщина добрейшего нрава, статная, с тёмными кудрями по плечи — будто сошла с обложек журналов про восьмидесятые. Предложила чай, чтобы отогрелся, дала запасные носки (сказала, что некий Серёжа будет не против) и поставила кроссовку на батарею. Миша был очарован ею, но ещё больше он был очарован самим Ипполитом. Обитал тот в комнате, которую, судя по второй кровати и его же словам, делил со старшим братом — тем самым Серёжей; читал много и продуктивно, в игрушки на компьютере не играл, со шпаной всякой не мотался. Рассказывал, что, переведясь четыре года назад в новую Кудровскую школу, стал отличником и вообще учиться полюбил. И что Тамара Семёновна — француженка — была у него любимой учительницей; Миша, её вспоминая, понимал, отчего. — Тебе-то французский на кой? — спросил Бестужев, проводя по корешкам лежащих рядом книг пальцем. У него вот в коллекции, например, не было Ремарка, пока что, но и денег на Ремарка тоже не было. — ОГЭ сдавать собрался? — Я по обмену хочу в следующем году во Францию, ну и, да, экзамен, — засуетился Ипполит, разгрёб весь мусор на столе, поставил вторую табуретку. — Присаживайтесь. Договорились, что Ипполита можно сокращать до Поли, а он ни за что не будет звать его Михаилом Павловичем и обращаться на "вы" больше никогда в жизни, потому что Бестужеву не нравилось чувствовать себя взрослым дядечкой. Он вообще пропустил момент, когда добрые спокойные уроки французского с Тамарой Семёновной трансформировались в сплошные хвосты по истории романского языкового семейства, а его жизнь превратилась в бесконечный дедлайн. Теперь ему уже продавали энергетики и алкоголь без паспорта, разве что, в каком-нибудь сетевом гипермаркете артачились; а дети на площадках, возле которых он гулял с собакой (в строго отведённых для того местах, честное слово!), называли его дядей и стеснялись, когда попадали брошенной в кого-то другого лопаткой. — Ну давай поглядим, на каком ты уровне, — Рюмин усадил девятиклассника рядом с собой и протянул тетрадку с понями на обложке. У однокурсницы украл, потому что своих чистых не осталось — Миша кается. Первое занятие прошло, в принципе, хорошо. Оказалось, что Ипполит шпарил на приличном уровне, но постоянно ошибался в склонениях, окончаниях и совершенно не умел писать правильно все эти лишние буквы. Миша, как бы, особой искусностью мастерства тоже не отличался, но хотя бы писал грамотно, так что взял за цель подтянуть Муравьёва-Апостола до полного понимания этих самых окончаний. У школьника на зубах стояли брекеты прикольного голубого цвета, и то ли он их стеснялся, то ли поставили их совсем недавно — рот сильно открывать не хотел и оттого шепелявил. По-весёлому так шепелявил, Мише даже нравилось. Где-то на двадцатой минуте Ипполит ушёл в туалет, и Бестужев посвятил выпавшее свободное время изучению рабочей и жизненной обстановки. Кровать в углу, принадлежавшая Сергею, была заправлена явно наспех, из дверцы шкафа торчала скомканная одежда, на тумбочке лежала полупустая пачка сигарет. Половина же Ипполита сияла чистотой и порядком, кроме, пожалуй, рабочего стола. И футболка висела на спинке кровати — по-житейски так. Тетрадку с понями — Ипполит сказал, что это Эппл Джек — Миша ему оставил, сказав, что подарок на новый учебный год. И только-только натянул высохший кроссовок на ногу, сидя на этажерке в узкой прихожей, завешенной всякой разнообразной верхней одеждой, и отрицая перед матерью семейства необходимость выпить чаю, когда входная дверь открылась. — Ой, бля, — чертыхнулся незнакомец, буквально врезавшись в Бестужева. Оглядел удивленно. — А ты тут чё забыл? У Рюмина аж поджилки затряслись, когда он узнал в парне того третьего из компании, который отмалчивался. С красивыми щиколотками. Миша сглотнул комок в горле, бормотнул нечленораздельное: — Я-французский-учил-и-вообще-я-уже-ухожу-пока, — и, чуть не повалив стеллаж, на котором сидел, выскочил пулей из квартиры. По спине аж пот побежал: Бестужев, вообще-то особой трусливостью не отличавшийся, с чего-то вдруг решил, что его собрались бить по лицу. И не только лицу, и не только бить — возможно, пинать. Прежде чем за его спиной захлопнулась дверь, даже через стук сердца в ушах, он услышал: — Эт чё тут этот хуй делал? — и хотел было возмутиться за хуя, но возвращаться, так уж вышло, он желанием не горел.

***

— Эт чё тут этот хуй делал? — спросил удивлённо Серёжа, провожая самого хуя взглядом за дверь. Мать сердито дёрнула его за рукав. — Не ругайся, Серёжа! Апостол закатил глаза, стянул с себя джинсовку и примостил на крючок. Подумал про себя, не привиделся ли ему тот парень, которого Пестель с полтора часа назад усиленно опускал. Вроде тот самый: волосы светлые, нос чуть курносый, свитер этот дурацкий — лох, короче. Разуваясь, вдруг увидел стоящий рядом с комодом незнакомый рюкзак с десятком разноцветных значков. Поднял, присмотрелся — видимо, лох забыл. Значит, не привиделся. — Дак чё делал-то? — Репетиторствовал! — с трудом выговорил из-за брекетов Ипполит, воруя с кухонного стола нарезанную для салата колбасу. — Я французский теперь усиленно учу. — Он ж мелкий вообще! — возмутился было Серёжа и попытался, поступая примеру брата, украсть немного докторской, но был несправедливо остановлен хлопком матери по руке. — Не такой, как ты, но мелкий. — Он на втором курсе, вообще-то, — младший увернулся от руки матери, жуя. — Миша классный! Он реально много знает, и весёлый, и с ним круто. Он обещал мне коллекцию открыток из городов и стран, где был, показать. Не разделяя энтузиазма брата, Серёжа рассмеялся, передразнивая: — Коллекцию открыток. Ипполит ткнул его в бок и сердито зыркнул. — Классный чувак, говоришь? — переспросил. Школьник закивал. — Миша-классный-чувак, — пробормотал сам себе под нос, будто запоминая. — Да, а ты его напугал. Старший Муравьёв-Апостол обернулся на дверь и подумал, что, и правда, пацана напугал. Решил для себя: крышевать мелкого будет, чтобы его ни один хуй подзаборный не опускал. Потому что Ипполиту нужен французский, а Миша — классный чувак. И даже Пестелю, если надо, по морде надаёт — за братишку, конечно.

***

Вечером следующего дня Миша ходил уставший от четырёх пар, но довольный: ему позвонила Тамара Семёновна и сердечно осыпала благодарностями с головы до ног. Поведала, что Ипполит целую перемену рассыпался в красочных эпитетах и хвалил его, Бестужева, как мог, и пообещала подарить ему какие-нибудь конфеты за такое счастье. От конфет Рюмин тактично отказался, но дал слово прийти к ней на чай и поговорить о собственной второкурснической жизни французского филолога. Уселся в отличнейшем настроении за конспект по истории Франции, погнав в тот день ночевавшего у него Кондратия: — Эй, Рылеев, организуй кофеинчику, — за энергетиками в ближайшую "Пятерочку" и даже написал Ипполиту в ватсаппе. Попросил перенести занятия на пораньше, чтобы хотя бы в одну сторону по темноте не ходить, и потому на четверг — когда у него три пары. Спросил, не у них ли забыл по растерянности свой рюкзак (и облегчённо выдохнул, узнав, что да — рюкзак был ему дорог, а скорее, дороги собранные за год значки). Ну и, ради приличия, поинтересовался, как дела, что Тамар-Семённа рассказала про него, почему так поздно не спит. Узнал, что дела хорошо, Тамар-Семённа говорила о нём только хорошее: как олимпиады писал, как пошлые французские анекдоты травил на переменках, как два месяца притворялся перед новичком иностранцем-лаборантом, — и что Ипполит засмотрелся сериалов про подростков, секс и наркотики. В ответ на встречный такой же вопрос посоветовал поначалу такую дичь фильтровать и не смотреть, а потом признался, что следил за работой своей издающей последние вздохи стиральной машинки, которая так и норовила истечь водой, так что Миша держал тряпки наготове и ждал, пока закончится стирка. Да и к тому же продуктивно проводил лишний бессонный час: переписывал конспекты в вордовский файл, чтоб, если, как в тот раз, зальёт остывшим кофе из поломавшегося термоса, можно было легко восстановить. Студенческая жизнь научила Мишу предосторожности и, немного, паранойе. И управлять людьми, чтобы покупали ему энергетики. В итоге, энергетик оказался невкусный — я же говорил, Кондраш, не бёрн, а адреналин раш, — машинка не поломалась, а все собеседники в лице Ипполита, Рылеева и любимого пса по кличке Мотька отошли ко сну, оставив Бестужева сычевать над конспектами в одиночестве. Так что он тоже долго ждать не стал, выключил весь свет, поправил спящему на надувном матрасе Кондратию одеяло и улёгся спать. Снились ему чужие щиколотки и подвороты на испачканных джинсах.

***

После третьего занятия Миша всё же согласился задержаться на чай: Анна Семёновна усиленно уговаривала его всеми правдами и неправдами и даже специально приготовила печенье. Дабы уважить мать семейства — и, видимо, главу, потому что никакого мужчины старше Серёжи в доме не наблюдалось, — и переждать противный питерский дождь. Осень, в целом, выдалась отвратительная: ливни, пронизывающий ветер, низкие температуры и чересчур высокое давление. Это был самый худший сентябрь на памяти Бестужева, и Миша был рад, что он благополучно заканчивался. Чай был непонятно малиново-фруктовый, но вкусный — из заварочного чайничка, всё, как полагается. Рюмин уже слишком привык к бурде из пакетиков, поэтому хороший, качественный листовой чай был на вкус, как нектар, или амброзия, или что там боги пили. И печенье было вкусное: ореховое какое-то, с лимонной стружкой. За столом говорили обо всём подряд, и Миша старался по мере возможности поддерживать разговор. Узнал вот, что Кудровская СОШ номер один теперь — Кудровский Центр Образования, но тоже номер один. И что охранник по имени Жека уволился, пришёл новый — без сменки не впускал и даже бейджи проверял. Что большой экран на втором этаже кто-то разбил, и теперь там стоял барьер, чтобы близко не подходили, и что класс робототехники чуть не сгорел, потому что ипполитов одноклассник переусердствовал с материнскими платами. В общем, Миша узнал, что жизнь в его старой школе кипела, цвела и пахла, что Ипполиту там нравилось в сто-миллионов-миллиардов раз больше, чем в местной триста сорок восьмой — даже если и до неё было не три минуты пешком, а пятнадцать на машине. И подвозил его Матвей — вот и был обнаружен самый старший мужчина в семье Муравьёвых-Апостолов — до работы, а работал он в какой-то холдинговой компании в самом центре. На его заработке и держалось всё семейство, потому что Анна Семёновна подрабатывала смотрительницей библиотеки и явно деньги лопатой не гребла. Сёстры Ипполита — Катя и Аня — переехали в Москву учиться, Лена жила в общаге при Техноложке, а про Лизу вспоминать было не принято: её фотография в траурной рамке всё еще стояла на верхней полке над холодильником. Серёжа же был распоследнейшим дармоедом и раздолбаем, и в отдельном упоминании не нуждался. В общем-то, в деньгах шестеро детей и мать не купались, так что и жили из них четверо в двушке на Рыбацком. Это всё Миша узнал за полчаса чаепития, правда совсем не понимал, что ему делать с этой информацией: в семье Муравьёвых он собирался работать репетитором одного конкретного младшего ребёнка, а не жить, но прерывать рассказы не стал. В любом случае, было интересно, да и когда-нибудь он, может быть, сможет взломать, если понадобится, почту кого-нибудь из Апостолов, потому что, пожалуй, получил ответы на все те контрольные вопросы, которые обычно там спрашивают. — Да ёбнврот, Паш, я те чё, коллцентр? — вдруг раздался голос из прихожей, входная дверь хлопнула. — Я, блять, не разбираюсь, сходи в эльдорадо, там, бля, чекни, хули у меня-то спрашивать? Миша навострил ушки, напряг ножки и приготовился уматывать по первому же зову интуиции. Обернулся и в ужасе встретился взглядом с удивлённым представителем пропащей молодёжи — и щиколотки у него опять были голые. — Паш, бля, всё, отвали, — сбросил трубку, убрал телефон в карман. — Эт чё за киндер-сюрприз тут опять? — Серёжа! — одновременно ругнулись на старшего Ипполит с матерью, то ли прося его не материться, то ли не пугать бедного Бестужева. Тот сидел, как по струнке натянувшись, и дрожал, если пересчитывать на струны, где-то на частоте ноты ми. — Да шучу я, чё вы сразу, — стушевался Серёжа и криво улыбнулся Мише, проходя в маленькую кухню. Рюмин понял: это знак свыше. Подорвался с места, не прожевав до конца печеньку, вылетел в прихожую и принялся обуваться. — Ну, всё, мне пора, пожалуй, рад был посидеть, простите, бежать пора, поздно уже, — бормотал он с набитым ртом и чуть не оторвал половину шнурка. Ипполит и Анна Семёновна упорно просили его остаться, перебивая друг друга, но Миша не слышал: пульс стучал в ушах. А старший сын, вернувшийся с улицы весь промокший, смотрел на него сверху вниз и как-то странно то ли улыбался, то ли кривился. Бестужев буквально затылком чувствовал его взгляд на себе, поэтому нацепил куртку как можно быстрее и выбежал наружу. Крикнул что-то типа "до встречи", натянул было капюшон и полетел вниз по лестнице, как вдруг услышал: — Эй, лох, стой! Остановился. Всё, что придумал, это обернувшись, спросить: — Это я — лох? — Ты, — Серёжа, догонявший его медленными шагами, рассмеялся. — Ты рюкзак опять забыл. И правда: в пальцах Муравьёв сжимал тот самый рюкзак с теми самыми значками, который Рюмин оставил и в прошлый раз. Миша чуть покраснел, выдернул портфель из рук Серёжи и надел на спину, стараясь не встречаться с ним взглядом. Смотрел на стены, на лестницу, на покосившиеся перила. А Апостол, не стесняясь, встал на три ступеньки выше и разглядывал его, как какой-то музейный экспонат, разве что, рядом с ним не стоял гид и не рассказывал, двигая указкой: Это Миша Бестужев-Рюмин, типичный представитель вида студентов-языковедов. Мало ест и много пьёт кофе, посему слабый и отпора не даст. Очень сильно боится представителей вида маргинальной молодёжи. Бить нужно в лицо — тогда сразу сдастся. Драться не умеет. Серёжа сделал шаг ближе, и Миша машинально зажмурился: ну, всё, сейчас будут бить, пинать и надругаться, но Муравьёв только хмыкнул и вложил в его ладонь упавший значок. Тот, что с дурацким изображением енота и не менее дурацкой надписью — любимый бестужевский. — Ты меня боишься, что ли? — спросил, на нормальном русском языке. Миша опешил. — Я вроде не такой стрёмный. — Вы меня избить и ограбить хотели, — сдавленным голосом напомнил Рюмин и вытер нос рукавом. — Ой, бля, ну с кем не бывает, — покачал головой Серёжа и как-то заметно смутился, сунул руки в карманы мокрой джинсовки и отвел взгляд. Как будто задумался, что сказать. — Извини, окей? Я не знал, что ты, ну, не просто так припёрся в наш двор. Думал, нарик очередной или ещё что. И оба, как дебилы, смотрели на одно и то же пятнышко на стене. — Я не выгляжу, как нарик, — буркнул Миша. — Не выглядишь, — согласно кивнул Муравьёв. — Ты Польке нравишься. Что ответить, Бестужев не знал. В принципе, людям нравиться он привык, но чтобы вот так это говорили — странно было. Даже если и просто по-человечески, даже если Миша и так видел, что Ипполит на него, как на Хидео Кодзиму смотрит. — Окей. — Я к тому, что, типа, спасибо. Ну, что помогаешь ему. — Это моя работа. Миша посмотрел на Муравьёва повнимательнее. На намокшие и прилипшие ко лбу волосы, на серёжку колечком в ухе, на обветрившиеся губы, острый нос и выразительные скулы, на щёки, покрасневшие от холода, на выпирающий кадык и не меньше выпирающие ключицы, торчащие из-за ворота растянутой футболки. Как только ему не холодно — Бестужев заставлял себя думать об этом, чтобы отогнать дурацкие мысли о том, какой Серёжа, на самом деле, красивый. Рюмину пришлось вспомнить, что этот красивый чуть не избил его двумя неделями ранее, и что он вообще был потерянным членом общества, тунеядцем, хулиганом и маргиналом, чтобы отвлечься от забвения по поводу симпатичности Муравьёва. Ну, красивый и красивый — мало ли на свете таких красивых, а главное, среди них есть те, которые не назовут тебя лохом ни с чего. В любом случае, Серёжа больше не казался ему монстром во плоти, и Бестужев даже перестал пытаться от него сбежать, пока тот не смотрел. — Слышь, Мишань, — перестав ковырять носком кеда ступеньку, позвал Апостол. — Тут много хуёвых людей шароёбится. — Я заметил, — Миша перебил и тут же пожалел об этом. Всё-таки страх перед хмурым Муравьёвым остался. — Бля, дай закончу, — поморщился тот и вроде даже не замахнулся. — Короче, блять, тебя если эти чепушилы трогать будут, ты скажи. — Наваляешь? — Если придётся. — Не надо, — Бестужев, встряхнув головой, развернулся и хотел было убежать, но Серёжа вдруг цапанул его за капюшон, останавливая. — Чего? Выглядел Муравьёв, как будто касторки наглотался. Становилось ясно, что предлагать что-то такое не было в его духе, но какая-то его часть (неужто совесть?) отчаянно хотела помочь. А помогать Серёжа умел только какими-то своими, асоциальными способами. — Тебе если помощь со стиральной машинкой нужна — я разбираюсь в технике. — Ладно, — протянул Миша, дёрнулся, чтобы освободить капюшон из плена чужих пальцев, и спустился до конца пролёта. — Давай, пока. Махнул рукой и умчался дальше. Серёжа ему ничего не ответил, только вернулся в квартиру. Злобно зыркнул на Ипполита, который облизывал ложку с видом хитрейшего из всех людей на планете, а потом дал подзатыльника, чтобы тот даже и рот открыть не посмел. Хлопнул дверью комнаты, зарылся в покрывало на собственной кровати и не менее злобно посмотрел на всё ещё раскрытую на столе тетрадку. Из мыслей о том, что лох — Мишаня — его боялся и это почему-то было обидно, Серёжу вырвал рингтон собственного мобильника. — Алло, блять, Пестель, хули ты опять от меня хочешь?

***

Ровно в одиннадцать двадцать три вечера Миша, только пятнадцать минут назад вернувшийся в свою квартирку на Комендантском и теперь выгуливавший Мотьку во дворе рядом со своей новостройкой, получил уведомление о новом лайке на аватарке вконтакте. Сергей Муравьёв-Апостол оценил ваше фото. — Блять, — выругался Бестужев себе под нос, не зная, что с этим делать. С пару минут попялился на уведомление, а потом, всё-таки, нажал ледяным пальцем на ссылку на страничку. Пролистал стену: репосты с альбомами непонятных исполнителей, мемы про беды с башкой, фотографии с кудровских многоэтажек, собственное селфи без футболки — Миша поперхнулся. Прочитал информацию о себе — вау, ему через полторы недели двадцать пять, — заставил сам себя оторваться от семейного положения влюблён в Анну Бельскую, открыл фото со страницы. С размытого снимка ему улыбался Муравьёв в чёрной водолазке с высоким горлом, в руке бутылка шампанского, другой — обнимает девушку, чьё лицо закрывают волосы. Миша решил для себя, что они смотрелись прекрасно, с упором понажимал кнопку назад, чтобы выйти из профиля Апостола, и поднял взгляд куда-то в никуда, выдохнув. Посмотрел, как Мотя помечал кусты возле площадки, и почему-то на душе у Бестужева реально как будто псы нассали. Повинуясь непонятному душевному порыву, Миша сфоткал севшего почти на корточки Мотьку — все причинные места успешно зацензурила высокая трава, — добавил внизу лобстером надпись жопа собаки и обновил аватарку. Жопа собаки себя долго ждать не заставила: вторым после Кондраши новую фотографию оценил Муравьёв. Эксперимент удался. Хотя Бестужев и не знал, что ему с результатами своих экспериментов делать, так что просто убрал за своим Мотькой и побрёл домой, греться в гордой компании энергетиков, приложений "три в ряд" и дешёвых российских сериалов на фоне. И, пожалуй, не менее дешёвого шампанского — сегодня можно.