***
Следующее занятие выпало ровнёхонько на девятое число, и Миша был в панике. Он потратил четыре часа в поисках хоть какого-нибудь подарка Серёже на двадцатипятилетие, и Кондратий, когда Бестужев позвонил ему в пятый раз из очередного магазина в Галерее, обругал его такими витиеватыми выражениями, что больше звонить Рылееву не хотелось никогда в жизни. Благослови Господь продавца-консультанта по имени Тоха — так расценил Миша, покинув H&M с тремя парами совершенно идиотских носков. В какой-то критический момент своего скитания по торговому центру Бестужев в сознании преисполнился и понял, что для вечно ходящего с голыми ногами Серёжи лучшим подарком будут длинные, отличнейшие тёплые носочки с максимально дурацким рисунком. Он выбрал с мопсами, пончиками и мордой какого-то известного мема. Вот он — верх стиля, моды и всего на свете. Закрывайте планету, ничего лучше никто уже не придумает: Миша пошёл по гениальнейшему пути развития и выиграл эту жизнь. В общем-то, дарить подобную ерунду Бестужеву было до усрачки стыдно, поэтому он упаковал всё в три слоя бумаги и один подарочный пакетик, но при этом ситуация его забавляла достаточно, чтобы не выбросить всё к чёртовой матери и не спрятаться под одеяло на весь день, типа он умер, не звоните сюда больше. Мало ему было того — Миша потратил ровно тридцать четыре минуты, чтобы выбрать хорошие штаны, чтобы были красивые, по размеру и не выглядели, как будто он купил их на Апрашке, и потом ещё восемнадцать, чтобы к выбранным чёрным джинсам подобрать что-нибудь наверх. Кашемировый бежевый свитер (без оленей даже) показался ему идеальной опцией, впрочем, все знали, что идеальные опции для Миши — это полная катастрофа для его планов. Кто бы предупредил его, что он вспотеет, как Мотька в летний зной, но предупреждать было некому, и Бестужев натянуто улыбался Анне Семёновне, делая вид, будто всё в порядке, всё идёт по плану, он так и задумывал, и его покрасневшее лицо — это ничего страшного. Нет, не простудился, нет, не надо водички — Миша просто идиот, это водичкой не лечится. Ипполит добрую половину занятия взволнованно спрашивал, не собирается ли Рюмин коньки отбросить прямо у него на ковре, и если да — не мог бы он предупредить заранее, чтобы школьник был морально-нравственно подготовлен. Сам же Миша безуспешно пытался сосредоточиться на дефинитивных формах и сосредоточить на них Муравьёва-Апостола-младшего, но получалось из рук вон плохо. Всё потому что Серёжа лежал на своей кровати в наушниках и даже не обращал на них внимание, но Бестужев всё равно умудрялся терять нить повествования и путать даже русские слова. Вошёл он резко, пререкаясь с матерью, где-то минуте на десятой — и с тех пор Мишу отчаянно бесил одним своим присутствием. — Серёж! — позвал вдруг Ипполит, когда Рюмин уже стал запинаться на каждом втором слове. — Серёжа, алло. — Чё тебе, — тот недовольно вынул наушник и посмотрел на брата, как на выскочившую внезапно рекламу. — Воды стакан принеси, пожалуйста. — Тебе надо — ты и неси. — Это не мне, это Мише надо, ему плохо, — в ответ за это Бестужев толкнул Ипполита локтём и спрятал побагровевшее лицо в ладонях, но не менее багровые кончики ушей выдавали его с головой. Ой, какой стыд, какой позор. Кто тебя, Поля, просил. — А чё плохо-то? — спросил Серёжа, тем не менее, с кровати поднимаясь. — Блевать не собирается? — Не собираюсь, — буркнул Миша, но Муравьёва не остановил, потому что был счастлив, что тот хотя бы на минуту покинет комнату. Воду Апостол принёс холодную, за что ему было огромное спасибо; Бестужев дважды чуть не подавился, но в итоге допил, немного посвежел и сумел закончить урок без смерти — его или то и дело ржущего над каким-то фильмом Серёжи. Дальше было хуже: нужно было подойти и отдать подарок. И Миша, который с самого начала надеялся, что посреди занятия Муравьёва вызвонит кто-нибудь из его друзей и тот уйдёт, теперь был вынужден сталкиваться с неприятными трудностями в лице отвратительного месива из бумаги и скотча вместо упаковки и собственным смущением. Вместо того, чтобы что-то говорить, Бестужев стоял посреди комнаты, держа пакет вырвиглазного зелёного цвета за спиной, и пялился. И уже сто раз жалел о том, что вообще решил что-то дарить — с чего вообще взял, что Апостолу от него что-то надо. — Ты чё застыл? — безразлично поинтересовался Серёжа, оглядев стоявшего как истукан студента. — Я, это, кхм, — Миша прочистил горло и подошёл поближе. — Ну, у тебя же день рождения сегодня, я, вот поздравляю. Муравьёв улыбнулся ему, оторвавшись, наконец, от телефона и выдернув наушники. Сел поровнее и с любопытством посмотрел на спрятанные за спиной руки. — А там типа подарок, что ли? — Ну, типа, да, — кивнул Бестужев и, собравшись с силами, протянул пакет Апостолу. — Держи. С днём рождения! Надеюсь, тебе понравится. — А пожелать счастья, здоровья там, не? — Серёжа с радостью принял подарок и встал с кровати. Выше Рюмина он был сантиметров на пять. — Шучу. Спасибо, Миш. И обнял. Вот так просто — двумя руками, крепко, как обычно люди обнимаются. Бестужев поначалу растерялся, а потом неловко обвил Муравьёва руками в ответ, похлопал по спине и поморщился от собственной неуклюжести. Похлопал, блять, по спине. — На торт останешься? — выпустив студента из рук, спросил Апостол. А Миша так и стоял, как гвоздями к полу прибитый, и пытался осмыслить то, что Серёжа умел говорить и вести себя, как нормальный человек. И потом, сообразив, что нужно ответить, помотал головой. — А чё так? — Завтра зачёт, не хочу поздно возвращаться, — оправдался Бестужев, — прости. — Да всё заебись, не парься, — выражение лица Муравьёва как будто бы говорило об обратном. — Тебя проводить? — А тебе не сложно? — Не, — усмехнулся и потрепал Мишу по волосам. Ох, чёрт. — Заодно по дороге шампанского выпьем, типа, отметим. Этот план Бестужева вполне себе устроил. Выпили они, конечно, не по дороге, а засев на лавочке в каком-то дворе, и минут сорок проболтали ни о чём. Обсудили игру Зенита и планы на жизнь, посмеялись над мемами про Тетрадь Смерти, Муравьёв поделился коллекцией скриншотов Миши Коллинза с идиотскими выражениями лица. И улыбались они много, друг другу и друг из-за друга. А ещё у Серёжи был очень теплый шарф и отличный вкус на шампанское.***
— Кондраш, ну это уже полный суицид какой-то, а не искусство, — резюмировал Миша, разобравшись в не самом ровном почерке друга. Повернулся на бок и посмотрел на свернувшегося в комочек на стуле Рылеева, который бездумно пялился в одну точку и машинально чесал Мотьку где-то около лба. — Что вообще означает я, коли избран судьбой на муки, к твоей греховности близорукий, себя распну над твоей постелью? — Это метафора, — буркнул поэт и выдохнул, явно не собираясь шевелиться. — Я понял, ты — Иисус, а дальше-то что? — Бестужев протянул руку и пихнул Кондратия в бок. — Не настолько же всё у вас там плохо с Серёжей. — Настолько. Хмыкнув, Рюмин поднялся с кровати и сел на пол напротив однокурсника, скрестив ноги, как будто был квалифицированным психологом и намеревался вытащить Рылеева из пучины страданий по разбитому сердцу. — Ты же говорил, что вы просто поссорились. — Да, двадцать восьмой раз за два месяца, я считаю, отличный график развития отношений, — взмылился тут же Кондратий, явно разгневанный на сложившуюся ситуацию. — Он говорит, что я безумец. И что все эти митинги, на которые я хожу — детский лепет, и что по-другому надо, и вообще... Поперхнулся воздухом, внезапная вспышка ярости так же быстро угасла, как и возникла. Снова спрятал нос в сложенные на коленках руки и насупился, как ребёнок, дёрнулся, когда Миша потянулся погладить его по плечу. — Вы же уже с утра помиритесь, чего ты переживаешь. — Да я устал! Устал убеждать его, что работаю на правое дело, что я — не глупый мальчик, и то, что ему уже тридцать, не делает его взрослее меня морально! Бестужев слабо усмехнулся: развелось взрослых. А он думал, это его на старших потянуло. — Если я скажу, что вырастешь — поймёшь, ты меня ёбнешь? — Ёбну. — Тогда я скажу, что он не прав, и тебе нужно его, такого неблагодарного, бросать поскорее. Так уж вышло, что и за это Кондратий его всё равно ёбнул. Возмутиться не получилось: лицо у Рылеева было такое, что было предельно ясно — ёбнет ещё раз, если начать возникать. Возможно, сильно, возможно, настольной лампой. — Значит, бросать — не выход? — как только догадался, Бестужев. — Нет. — Почему? На несколько мгновений поэт задумался, а потом посмотрел на Мишу, как будто тот победил в мировом чемпионате идиотов. — Потому что он мне нужен. И это было так просто, что Бестужев опешил: нужен, и всё. Как, например, во время экзаменов справочник — ну нужен вот, так, что аж без него умирать сразу идти можно. Не потому, что красивый, умный там, в театре работает — нет, потому что нужен. Без всяких особых причин и изысков. Правда жизни всегда такая — незамысловатая, но люди почему-то до неё долго додумываются. Спустя две чашки крепкого чая со сливками (как Кондратий такое пил, Миша представления не имел) и кусок яблочного пирога, который Бестужев, между прочим, оставлял на завтрак, но по-дружески отдал для заедания горя, Рылеев был не то чтобы как новенький, но вполне себе как помытый и отреставрированный. И даже гладил Мотю не по лбу, а за ушком, как полагается — тот в ответ вилял хвостом, как умалишённый, и радостно гавкал. Бестужев, как заботливая мамочка, следил, чтобы Кондраша не унывал и не терял боевого настроя, и сам даже забыл позвонить матери собственной, что обещал ей делать каждую пятницу. А ещё ответить ректору по поводу проекта и отправить Ипполиту домашку, но это уже были мелочи. — А как ты понял? — спросил он у Рылеева, когда тот успокоился достаточно, чтобы перестать говорить в рифму. — Что понял? — Ну, что Трубецкой — тот, кто тебе нужен, — зачем Миша спрашивал, он сам не знал, просто вдруг интересно стало. Знаете, спортивный интерес, не больше. — Не просто же так вы с ним год вместе. — Полтора, — поправил Кондратий и, облизав ложку, которой размешивал чай, призадумался. — Знаешь, я просто полюбил его, а дальше само так получилось. — А что полюбил — как понял? Рюмин не унимался, сидел, зарывшись в одеяло, на кровати и покусывал большой палец, глядя в окно на мелькающие звёзды. Красиво было, в Питере вообще редко их было видно. Ничего не падало: ни космического мусора, ни звёзд, ни парашютистов с бракованной экипировкой, — и Миша был даже рад, потому что понятия не имел, что загадать. Падал только Мотька раз за разом с острых коленей Рылеева, но даром исполнения желаний пёс явно не обладал. — Быть с ним хотелось, — пожал плечами Кондратий. — Вот так, что всегда. Думал о нём много, стихи сами писались. И снился тоже. И когда разговаривали, в груди как будто что-то теплело. Когда Миша разговаривал с Муравьёвым, в груди только горело желание кинуть в него словарём. Бестужев потряс головой, избавляясь от глупых мыслей. Всё-таки, Кондратий был поэтом и тем ещё романтиком. — Поцеловать его хотелось постоянно, — только если лицом об стену. — И я всё пытался обратить на него своё внимание подсознательно, а потом понял, что к чему. Все песни как будто о нём были, — Серёже подходил разве что билановский Ночной Хулиган. — Да и я сразу почти понял, что я ему тоже нравлюсь. — Даже так? — Миша вскинул брови. — А как? — Всё тебе возьми да расскажи, да, Рюмкин? — усмехнулся. В ответ Бестужев бесстыдно мотнул головой, дескать, продолжай, и за ошейник подтянул Мотьку к себе. Обнял, прижал к себе, почесал по животику: колись, Кондратий, а то не дам тебе пса своего ласкать. — Он постоянно тянулся к моим рукам, с пальцами игрался там, линию жизни обводил. Звонил часто, писал, спать отправлял по ночам. И зовёт меня он по-особенному, так, как только он зовёт, — посмотрел в потолок, как будто вспоминая что-то приятное. — Литератором. Миша с какой-то тоской посмотрел на Рылеева, который влюблёнными глазами пялил в никуда и едва ли в окно не выпрыгивал, чтобы нестись в одной пижаме к своему суженому. Пижама, конечно, громко было сказано — так, бестужевские спортивки и старая футболка, которая годилась только полы мыть да Кондратию одолжить. Сидели молча. Думали, кто о чём: Рылеев, ясное дело, о Трубецком и нелёгкой семейной жизни, Миша же пытался в голове перечислить дурацкие прозвища, которые ему давал Серёжа. Мелкий, лох, фуфел, дрыщ, Мишутка, косолапый, недоразумение, Мишкинс (что это такое за пиздец был — Бестужев не знал), киндер-сюрприз, хуёк, бесстыжий-бесстыжев-бесстыдник-бестолочь, коротышка, мелочь пузатая и, конечно, француз. Иногда звал просто — Мишей. И всегда держал руки в карманах. Из общения — оставил эмоджи клоуна под новой аватаркой, а Бестужев этот комментарий лайкнул. В общем, по всем фронтам Серёжа проиграл, нигде в критерий не попал даже близко, так что можно было его забыть, из жизни стереть, удалить номер из книжки записной и как там ещё пелось. Мы с тобой не пара-не пара, потому что есть Анютка у тебя. Вот её, короче, пусть ночами обнимает, целует, что любит, говорит — и всё остальное, Мише такая радость не упала. — Тебе звонят. Ещё с секунду Бестужев выныривал из дурацких ни к чему не ведущих мыслей, а потом встрепенулся, взял протянутый телефон и ответил, наконец, матери. Та хотела было покричать, что он, такой-сякой, заставил её волноваться, вообще слово своё не держит, вот, испортился в своём Питере, с плохой компанией, небось, связался, но быстро успокоилась, услышав, что у сына всё хорошо. Миша промямлил что-то про то, что Кондратий — всё ещё святейший человек, что он заработался, что его работа репетитором пока проходит успешно и что ему на жизнь хватает нет, мам, приезжать не надо, не надо везти мне огурцы, мам. Сообщил, что приедет совсем скоро, если не ко дню матери, то точно где-нибудь в начале ноября — как будут билеты и свободное время. И по обыкновению доложил, что на любовном поприще у него пока успехов не достигнуто — а Екатерина Васильевна упорно требовала от него остепениться, полюбить и забыть, наконец, свои книжки французские, — и достигать он пока ничего не собирается. — Даже никакая девочка с потока не нравится? — усиленно давила мама на бедного Мишу. — Их же у вас там много, там мальчиков-то на потоке — ты да Кондраша. Про Рылеева Бестужев матери рассказывал слишком много хорошего, и она искренне верила, будто он — ангел Господень, не меньше. А самому Бестужеву в голову вдруг пришло, что на потоке у него было действительно ровно два пацана, и те — не по девочкам. Иронично. — Нет, мам, никакая не нравится, — вздохнул он и намотал на палец кусок обоев, отодранный Мотькой. Чувствовал Миша себя действительно как эмоджи клоуна. — Точно? — Не близко даже. Обернулся на Кондратия, который, вроде бы, улыбался, но всё равно выглядел разбитым и уставшим, и Бестужев искренне не хотел бы ко всем своим проблемам ещё и любовные. У него, вообще-то, Мотя болел.***
Злой Муравьёв-Апостол — совсем не то, что Миша хотел бы наблюдать хоть когда-либо в своей жизни. У него даже тенденция ругаться через слово превратилась в тенденцию иногда употреблять что-то не нецензурное, и тот факт, что таким образом он общался с Аней Бельской — Миша по фотографии узнал, он эту фотографию вечерами разглядывал уже четвертую неделю, — только добавлял масла в огонь. Бестужев не знал, куда ему деваться, поэтому просто стоял в прихожей муравьёвской квартиры и пялился, как посреди комнаты Серёжи и Ипполита этот самый Серёжа со всей присущей ему яростью орал на свою девушку, красный, как варёный рак. — Ты, блять, сука охуевшая, ты долго, блять, мне пиздеть собиралась, пизда подзалупная? — справедливости ради, её не трогал, даже близко не подходил. Только швырялся книгами в стену и пальцем указывал, и это было даже страшнее, а Аня вообще будто бы не боялась. Вот чокнутая. — Я тебе, блять, кто, долбаёб конченый или что? Ощущал себя Миша так, будто случайно увидел то, чего не должен был, и он хотел было уйти, но Анна Семёновна дёрнула его за рукав и утащила на кухню, благоразумно закрыв двери. Ипполит водил ложкой по почти пустой тарелке и внимательно вслушивался в происходящее за стеной, но выглядел растерянно — было ясно, что подобные сцены не были в доме Муравьёвых обыденностью и типичным времяпрепровождением четверга. — Чего они? — тихо спросил Бестужев, когда мать Ипполита усадила его за стол и подала чашку какао. — Да сами не знаем, — вздохнула женщина и помешала макароны в кастрюле. — Пришла вот, минут десять назад, и сразу было понятно, что что-то не так. — Она вообще раньше сама никогда не приходила! — Поль, тише. Долго вслушиваться не пришлось: через минуту, как по часам, Серёжа с Аней, не прекращая друг на друга орать, вышли в прихожую. Соседи постучали по батарее. Мать попыталась закрыть Ипполиту уши, но тот явно такую инициативу не одобрил — четырнадцать ему или сколько? Не маленький уже! Муравьёв-Апостол-старший (по факту, средний, но Матвея дома никогда не было до поздней ночи) с силой ударил кулаком по стене возле кухонной двери, и Миша вздрогнул. Какао было вкусное, какао было вкусное, какао — чёрт, опять ударил. Отвлечься не получилось. — Проваливай, сука! — что-то разбилось об пол. — Съёбись, я сказал, сейчас прямо! — Да пошёл ты нахуй, Муравьёв! Через секунду Серёжа с силой захлопнул за ней дверь и зашёл на кухню, то ли чтобы воды выпить, то ли ещё что, но наткнулся на три удивлённых взгляда и замер в дверях. Встретился глазами с Мишей и как-то заметно вздрогнул. В то утро говорили что-то в гороскопе, что у близнецов непонятный день, когда всё идёт наперекосяк и всё не так, но непонятно почему. Ретроградный, чтоб его, Меркурий. Бестужев этот ретроградный Меркурий ощущал так, будто тот катался у него по спине, а не где-то там в небе далеко. — Ты-то тут, блять, чё забыл, — взвыл в непонятном отчаянии и зыркнул злобно на мать с братом. — Чё смотрите? И развернулся, хватая куртку дрожащими от стресса пальцами. У Миши всё внутри в комочек свернулось, и хотелось истерически заржать и при этом за волосы хвататься. Это всё Меркурий, будь он неладен. — Ты куда, Серёж? — взволновалась Анна Семёновна. — Проветрюсь, напьюсь, может, сдохну — не скучайте, блять, — на одном дыхании выпалил Муравьёв и вышел из квартиры. Ох, Миша б тоже туда хотел. И домой под одеяло. Неловко всё это, очень неловко. — Часто он так? — спросил он, с места не сдвинувшись. — Нет, первый раз, — мотнул головой Ипполит. — Ма, не волнуйся, он пошутил, не собирается он умирать. В ответ женщина только вздохнула, отвернулась к недорезанному луку и бормотнула сыну, чтобы шёл заниматься. На французский не было ни сил, ни настроения — ни у Поли, ни у Миши, но последний собрал всю волю в кулак и урок провёл, а первый усиленно целый час делал вид, что старается. На сердце у Бестужева будто кошки скребли — а точнее, гепарды дрались не на жизнь, а на смерть. И противно так было на языке. Ты-то тут чё забыл. Нет, конечно, Миша понимал: забыл, запамятовал, что четверг — французский — Ипполит — репетитор. Понимал, что Серёжа, вот, тяжело переживал разрыв с любовью всей своей жизни Аней Бельской, что не до Бестужева ему было вообще, что между ними нет никаких обязательств в принципе и что он сам для себя так решил. И всё равно — жгло где-то в носоглотке, как будто чаем с гречей подавился. С недоваренной, несолёной, отвратительной гречей. Даже когда его в шестнадцать первая девушка бросила — и то легче, почему-то, было. Миша для себя решил, что превращался в Кондратия, и вообще, гиперболизировать — для дураков, поэтому посвятил себя французским глаголам и почти полностью отвлёкся. К концу занятия даже помогло. Всё коту под хвост, потому что на выходе из подъезда Миша увидел прекрасную картину в лице и правда убуханного Серёжи, сидящего на лавочке в окружении двух пустых бутылок яблочного сидра, третьей в левой руке и пузырём джина в правой. Слава богу, хоть не водка и не вино из тетрапака. Молча подошёл ближе, как будто по минному полю, и присел на эту же лавочку, недоверчиво оглядев явно дешёвый джин. Пахло спиртом и ёлками. — Поминаешь? — усмехнулся Бестужев, мастерски скрывая волнение в голосе, но продолжая нервно теребить лямку рюкзака. Муравьёв поднял на него осоловевшие глаза, взмахнул бутылкой и поморщился. — Иди нахуй, — выплюнул он и харкнул рядом с собой. Миша вздохнул, заметно расстроившись (ещё бы не расстроился, он, извините, не железный феликс и не Терминатор). — Я помочь хотел. — А я тут, типа, бля, помираю или чё? — поморщился Серёжа и отхлебнул немного джина. — Свали, блять, мне не надо ничё от тебя. Какая-то часть Бестужева в ту секунду точно умерла, но он сделал вид, будто всё нормально, он как раз планировал от этой половины себя избавляться. В конце концов, ему надо было домой, у него пёс некормлен и полы немыты, и ещё поужинать было бы хорошо, и вообще, сдался ему этот Серёжа — таких дебилов целое Рыбацкое, а ещё есть Дыбенко и Купчино. До Купчино кататься, правда, далеко, но, извините, и до Рыбацкой с конца до конца на другую сторону карты метро. Обычно все эти 50 минут Миша благополучно дрых, но иногда проводил время с пользой: читал загруженные на свой верно служащий самсунг книжки про императоров или разгадывал судоку, как говорило приложение — держал мозги острыми. Да, игра старческая, но Бестужеву нравилось, и что дальше? Отвлеклись. Excusez moi. — Понял, — нахмурился, выдавил слабую улыбку и кинул взгляд на щиколотки Серёжи. Носки с мопсами. — Ухожу. Увидел, что Муравьёв проследил за его взглядом и как-то очень выразительно икнул. Всё, поезд уехал, розы отцвели, завяли помидоры, всё такое — Миша встал с лавочки. — Бля, Миш, — голос Апостола вдруг сел. Бестужев сделал вид, что не заметил, и собирался уйти, но Серёжа потянул его за нижний край куртки обратно. — Косолапый, блять, подожди. Ни с того ни с сего обхватил запястье, развернул к себе и посмотрел в глаза. И взгляд у него был практически жалкий, как у забитой собаки, но глубокий, не такой стеклянный, как был с пару мгновений ранее. — Я, сука, тупой еблан, прости, Миш, останься, — пролепетал пьяненьким таким тоном Муравьёв, опять икнул, но делал вид, будто у него всё под контролем. — Пожалуйста. Миша, зная, что пожалеет, сел обратно. Не пожалел — Серёжа, с минуты три помычав что-то непонятное, начал изливать ему душу, в красках, с эмоциями. Пьяный Апостол нравился Рюмину, наверное, даже немного больше трезвого, потому что границ не видел и слова путал. И, как на духу, выливал про то, как его всё заебало, какая Аня сука была, есть и будет, как он: — Полгода, блять, за ней бегал, подарки, сука, делал, понимаешь? В кино водил, вином поил, чё ей не хватило-то, бля? Ты меня не любишь, ты отдалился, я решила, что между нами уже давно стена — схуяли, бля, дура? А не пойти ли тебе, блять, не знаю, нахуй? — шесть месяцев жизни на нее просрал, и как он с удовольствием бы повесился, чтобы весь этот позор забыть. Если честно, Миша смеялся, но вошедший в раж Серёжа не замечал даже. Баламутил воздух и жаловался, что его Анька от какого-то старого хуя — прямая цитата — залетела и предлагала ему либо воспитывать с ней ребёнка, либо дать денег на аборт. Логику Аньки не поняли ни Муравьёв, ни Бестужев, но гнев Апостола теперь казался вполне себе праведным. В итоге этот самый праведный гнев в парне закончился, а за полчаса его громких тирад джин был допит, причём, не без помощи Миши: — Будешь? — протянул бутылку, набирая побольше воздуха в лёгкие, чтобы продолжить крыть матом Аню, заебавшего его Каховского и Ипполита, который бесил спрашивать про Мишу всё время. — Качество — "Русский Север", своё, родное. — Давай, — согласился тот, потому что отчаянно захотел забыть, что Ипполит про него спрашивал, даже если и в контексте его возможных любовных муток со своим старшим братом. и теперь они сидели, как два сыча — подпитый и совсем в доску пьяный, — и смотрели на затянутое тучками небо. Рассказывали, кто о чём: Миша — Кондратьевские стихи, Серёжа — про Аньку, и стихов вообще не понимал, но аплодировал. — Она обижалась, когда я говорил, что она похожа на Ёжика из Смешариков. — Ты говорил ей, что она похожа на Ёжика из Смешариков? — Бестужев удивился, но заржал. Способность к флирту и комплиментам у Муравьёва, конечно, зашкаливала. — Ага. — Ну и дура, — пожал плечами Миша, чуть подумав, с таким выражением лица, будто говорил, что если его назвать Ёжиком или даже Копатычем — он не обидится. — Но Бараш лучше, чем все остальные. — Бараш — нытик. Кто же знал, что дискуссия по поводу Бараша затянется на столь долгое время, что наступит половина десятого и Анна Семёновна во всеоружии отправится искать своего сына, который, так уж вышло, разбил телефон об пол прихожей и на звонки по объективным причинам не отвечал. Долго искать ей не пришлось, потому что сын нашёлся буквально в двух шагах от подъезда, пьяный в хлам и смеющийся над какой-то позорно несмешной шуткой Миши Бестужева-Рюмина. Женщина не вняла ни единому его оправданию, смерила лишь обвинительным взглядом и вздохнула, глядя на Мишу, который усиленно пытался убедить её, будто сторожил её сына, оберегал и присматривал за его благосостоянием. Не убедил.