неблагополучный район

Тридцать первого Миша впервые за декабрь ощутил пресловутое новогоднее настроение. Преимущественно потому, что с самого утра тусил у Муравьёвых вместе со своим Мотькой, нарезал всякие салатики, смотрел советские комедии и травил свои любимые пошлые французские анекдоты, которые понимали только Поля и Серёжа, ведь ему Бестужев их уже объяснял. Поля, кстати, к Моте сразу проникся бесконечной любовью и обожанием, посему до самой ночи усиленно охранял то ли ёлку от него, то ли его от колючей ёлки. Судя по реакции обычно всем и всеми недовольного пса, Ипполит ему тоже очень даже понравился. На Мишу нацепили рыжую вырвиглазную мишуру, чтобы поддерживал всеобщий настрой празднества, но это была хотя бы не гирлянда из фонариков в форме динозавров, светившаяся зелёным, которая досталась Серёже — и на том спасибо. Впрочем, по лицу самого Серёжи было понятно, что это скорее он сам выбрал, чем ему досталось. Из домашних дел он занимался тем, что подворовывал с доски Рюмина колбасу — на этот раз ему никто не мешал, — и распевал под гитару детские новогодние песенки. Немного, конечно, мимо нот и не в такт, но это было явно лучше, чем смотреть пятые Ёлки (возможно, это были шестые, но Миша отличал только те, что про собак) в ожидании Иронии Судьбы. А, да, как можно было забыть: светил своей пяткой через дырку в протёртом носке с пончиками. Матвей с его красавицей-женой пытались разобраться с инструкцией к мультиварке, которая отчаянно отказывалась идти с ними на контакт и помогать с приготовлением запечённой картошки. Разбирались, правда, наедине и уже который час, так что ходили по квартире подозрения, что мультиваркой там и не пахло. Приехавшая отпраздновать с семьёй Лена отвлекла Анну Семёновну от работы над оливье рассказами про общажную жизнь и биохимические свои штуки, так что, по факту, в семье Муравьёвых-Апостолов работал исключительно единственный из присутствующих, кто эту фамилию не носил. Что самого Мишу, в принципе, не смущало — Серёжа в поисках колбасы забегал к нему на кухню достаточно часто, а там уже и целовал, и обнимал, и за позвонки на шее кусал. Говорил, это чтобы Бестужев не сутулился, но понятно было, что явно не за этим. К десяти все собрались за столом — кто в дедморозовских колпаках, кто в мишуре, кто, как Мотя, с привязанным на поясе гелиевым шариком в виде снеговика. Нормального снеговика, не Аркадия. Зажгли свечки, разлили шампанское — даже Ипполиту, пусть поначалу Анна Семёновна артачилась и пыталась не позволить. Она-то не знала, что Миша Бестужев-Рюмин, пользуясь своей козырной позицией нарезчика салатиков, наливал Ипполиту это самое шампанское из-под полы начиная с самого утра в обмен на информацию о подарке Серёжи, и что бутылка добротного Абрау исчезла не просто так. Информация, короче, полной туфтой оказалась — ничего даже близко похожего на розовый кабриолет с изображением голого Остина Пауэрса на капоте Муравьёв ему не подарил. Ну, казалось бы, очевидно, но Миша даже надеялся, что Апостол реально что-нибудь подобное выкинет. Зато в одиннадцать, когда подарками обменивались, хитро поглядывал на Бестужева и вообще ничего не вручал. Полька подарил ему новый свитер красивого тёмно-зелёного цвета, а Серёжа потом сказал, что это цвет влюблённой жабы и что такое название реально существует; Матвей с Анной Семёновной торжественно вручили ему полное собрание Марселины Деборд-Вальмор, и Миша чуть от счастья не уписался. Сам он поздравил домочадцев по мелочи: купил в икее белые чашки, нарисовал на них снежинки и всякое такое и имена подписал, дескать, у каждого уникальный дизайн, внутрь вложил какао и маршмеллоу, завернул покрасивее — в общем, хорошо то, что сделано своими руками. Серёже, конечно, подарил не только чашку — ещё любовь свою, тёплые объятия и себя целиком, ну, и контрамарки на спектакль Достоевскому, верой и правдой выпрошенные у Трубецкого. Достоевского Серёжа любил, вот поэтому на него. Почему именно Фёдор Михайлович — да хрен знает, мрачноту и размышления о боге читать ему нравилось, наверное. В общем, счастлив был Муравьёв так, что аж чуть рёбра в объятиях бедному Мише не сломал. А счастливый Серёжа — то, чего Бестужев, собственно, всегда и добивался. Считали удары курантов хором, пока строчили все одновременно на заранее подготовленных бумажках желания. Миша, пытаясь свою подпалить, умудрился обжечься и чуть не испортить Муравьёвым стол, но, в итоге, после долгой борьбы с бумагой и спичками, выпил бокал разом и успел даже до двенадцатого удара. Что загадал, говорить не станем, а то не сбудется, но все ведь понимают, что это про Серёжу? А сам Серёжа, пока все поздравлялись и гимн слушали, под шумок утащил Рюмина на балкон. Трясся весь, как припадочный, и улыбался от уха до уха, за руки держал так крепко, что почти до синяков, а Миша пялился на приклеенные к его щекам звёзды и забывал дышать. — Так вот, я ж тебя не поздравил. — Ага, — кивнул Бестужев и вышел из транса, будто. — Что, даришь мне себя любимого в вечное пользование? — И это тоже, — Серёжа посмеялся нервно, а потом положил ладонь на щёку студенту (кстати, зачёты он все сдал успешно, если вас интересовала подобная информация) и посмотрел в глаза, пронзительно так. — Я, короче, долго готовился, так что прояви уважение и не смей ржать, а то ёбну. — Ты поэтому меня на балкон вывел? — хотел было пошутить, но Муравьёв тут же шикнул на него. И, прокашлявшись, зашпарил на французском. С дичайшим, конечно, акцентом, но это был настоящий французский, и Миша почти-почти свалился в обморок. — Tu sais probablement que je t'aime beaucoup. Je voulais te le dire dans le langage le plus romantique de l'univers. Sois le mien pour toujours, — поцеловал ладонь, долго, и сам дрожал. А Бестужев стоял, не в силах дышать, и думал, за какие такие заслуги ему достался Муравьёв-настоящий-что-ни-на-есть-Апостол. — Je te le promets, chaque année prochaine, nous nous rencontrerons ensemble, comme nous le faisons maintenant. Et que ce salut soit pour nous le point de départ d'un avenir meilleur,* — и выдохнул, радуясь, что не забыл ни слова. Наклонился ближе, улыбнулся губами в губы. — Как Новый год встретишь, так его и проведёшь. И в ту же секунду над головами взорвался фейерверк ярко-красных огней под радостный ор кого-то снизу: Бля, получилось, а ты говорил в нас ёбнет! Судя по голосу — Пестель, с которым Миша уже имел честь познакомиться. Нормальный пацан был, но Бестужев его всё равно побаивался. А вот Серёжу не боялся совсем, давно уже. Любил очень, до одури, и вот за такие выходки — только сильнее. — Люблю тебя пиздец, — прошептал он, широко-широко улыбаясь. — Люблю тебя пиздец тоже, — ответил ему Муравьёв и, наконец, поцеловал. В небе над ними взрывались салюты, на снегу под ними прыгал от радости Пашка Пестель и тряс за плечи оглушённого Петрушу, а где-то между — зарождалось заветное лучшее будущее. Такое, где Миша перестанет зависеть от людей и научится отказывать, когда нужно, где Серёжа начнёт материться поменьше и читать побольше, а они оба — станут лучшей версией себя. Но пока что было только настоящее, фейерверки, Новый год и они друг друга, его встречающие пламенными поцелуями и счастьем в груди. А, как говорится — как Новый год встретишь, так его и проведёшь.