***
Не уследил, короче, этот ваш Ипполит — поссорились они знатно. Так, что с матом, ором, разбитыми тарелками, и теперь уже третий день друг с другом не разговаривали. Серёжа ходил-бродил по району и камнями в ворон кидался, источая только злость и ненависть, а Миша пассивно-агрессивно лайкал записи вконтакте про то, что полно в мире мудаков, и разбитые сердца. Правда вот, ни один из них обои на телефоне не поменял и серёжку с подвеской снимать не собирался — не конец же света, всё-таки. В глубине души оба надеялись, что помирятся, но стояли на месте, как упёртые бараны: Бестужев — потому что, даже будучи в определённой степени виноватым, был уверен в своей правоте, Муравьёв — потому что, вообще-то, с людьми коммуницировать умел очень плохо и откровенно сильно проебался, что ни капли не отрицал. Стыдно было обоим, тоскливо — тоже, а вот смелости набраться и гордость преодолеть не мог ни один. Когда после занятия во вторник Миша почти сразу умчался, лишь бы с Серёжей не пересечься, а тот по этой же причине пришёл домой в девять, Ипполит забил тревогу и перешёл к активным действиям: улечься брату не дал и принялся его усиленно песочить за нерешительность и всеобщую глупость. — Поль, блять, не твоё дело ваще, отъебись, — идея быть отруганным собственным младшим братом Серёжу не прельщала совсем, так что он не оставлял попытки просто укрыться одеялом с головой. — Да в смысле, вы же идеально друг другу подходите, но безответственные оба, идиоты! — казалось, будто Ипполита их ссора задела, как если бы он был её непосредственным участником. — Нельзя вам ссориться вообще. — Всё ещё не твоё дело, отъебался, кому говорю. — Нет, пока не помиришься, — Поля нагло сел прямо на ноги брата, заставляя обращать на себя внимание и дальше. Забастовочник мелкий. — Блять, с чего ты вообще взял, что я виноват? — Ипполит посмотрел на него взглядом а кто, Миша что ли? Справедливо, Миша был слишком добрым солнцем, чтобы полностью быть виноватым. — Да оба обосрались, Поль, мы вообще по хуйне как-то с ним поцапались. — Ну, раз по хуйне — иди и мирись, — слышать мат из уст брата, который строил из себя интеллигента (настолько, что даже в комп не рубился — икс-бокс, вообще-то, не комп и не считается), было неожиданно, но Серёжа понял, что ситуация была столь хуёвая, что заслуживала. — Новый год скоро, а вы тут драму развели. — Да не могу я, блять! В общем, пришлось Серёже признаться и самому признать, что он безбожно трусил, потому что слишком сильно проштрафился. Вспылил не очень к месту и очень нехорошими словами, и теперь не знал, как извиняться. Поцапались и правда ни о чём: Миша слишком зарылся в свои конспекты и рефераты, чтобы сдать зачёт у какой-то там своей жёсткой тётки с первой попытки, перестал вообще спать и, кажется, перешёл на рацион, состоявший исключительно из кофеина. Сидел там у себя в компании Моти на весь мир обиженный, никуда из квартиры почти не вылезал — понять человека можно было, но Серёжа волновался слишком, вот и предъявил претензии. Жёстко предъявил, безапелляционно. Заявил прямо с порога, что если Бестужев не поспит нормально, то он его запрёт и не выпустит, пока тот не одумается — вот Миша и взбунтовался. А следом взбунтовался уже Муравьёв, а этот, как известно, за словом в карман не полезет. Карманов, походу, слишком много у него оказалось, потому что высказал лишнего — чересчур, даже. Нашла, короче, вспыльчивая коса на голодный и невыспавшийся камень, и искры полетели во все стороны. Не метафорически если говорить — разосрались в пух и прах. Дошло до того, что Серёжа обвинил Рюмина в трусости перед преподшей и безответственности, и вот на этой ноте Миша его вытолкал, и с тех пор они не виделись даже. — Сколько по времени до Миши ехать? — спросил, выслушав едва ли не слёзный рассказ брата, Ипполит. — Час с копейками. — Тогда вставай прямо сейчас и езжай к нему, — для четырнадцатилетки Поля был удивительно суров и убедителен. Настолько, что умудрился старшего своего одеть, обуть и, наказав не портить всё ещё сильнее, отправил на Комендантский — разговаривать. И денег протянул из общей семейной копилки, чтоб цветы купил или ещё что. Умолял всё исправить и пожелал успеха в столь нелёгком деле, особенно для Серёжи. Вести себя, как человек, он абсолютно не привык.***
Как вы поняли, пошёл Муравьёв далеко не разговаривать. — Значится, блять, ты любишь её пиздец сильно, но вы в контрах, и ты ебать как хочешь помириться, но не ебёшь, как? — подытожил Пестель и, как оскаровскую статуэтку, вручил Серёже чекушку дешёвой водки. Напиваться с Пашей (и, получается, с его верной шестёркой Петькой тоже) было единственным решением возникшей проблемы, которое Муравьёв видел, поэтому они куковали уже битый час на улицах, мёрзли до стука зубов, грелись алкашкой и ждали около ларька, когда же Каховский принесёт им ещё больше спасительного эликсира для забвения и отключения от разбившей все надежды реальности. Водки, короче. — Ага, — Серёжа кивнул и глотнул. Жгло в горле, но хотя бы немного теплее стало. — А она сама тебе мириться не предлагает, потому что сучка принципиальная, и ждёт, пока ты на коленях приползёшь? — психолог из Пашки был, конечно, так себе, но в сложившейся ситуации и такого хватало. Муравьёв кивнул, но уже не так уверенно. — Ну и шли нахуй, мало ли таких. — Мало, Паш, таких вообще больше нет. — Ой, сопли, блять, вытри, разберёмся щас мы с твоей любовью всей жизни, — и заставил глотнуть ещё. — Сначала, блять, напиться надо, утопить, так скажем, горе в стакане, ну, в твоём случае, в бутылке, а потом уже думать. Базовые жизненные мудрости, Серый, пей давай. И Серёжа пил, послушно и много, под пристальным взором заботливого Пашки. Пестель бы ему натворить чего-то не того не дал, поэтому Апостол заливаться не боялся и, собственно, упорно этим занимался под аккомпанемент пашкиной неумелой игры замёрзшими пальцами на гитаре и ора старых попсовых песенок. В общем, философия у Пестеля была такая: клин клином вышибают, поэтому он и пел Муравьёву хиты про разбитые сердца, для усиления эффекта снабдив водкой и спрайтом. Орал фальцетом я сошла с ума, мне нужна она и пинал Серёжу, чтоб подпевал, но Серёжа был слишком раздавлен, чтобы петь песни Тату. — Чё вы посрались-то? — подошедший Каховский явно пение Пестеля не оценил, поэтому гитару отобрал и поставил рядышком, протянув ему свеженькие холодные бутылки беленькой и пива на запить. — Ты проебался или она? — Да оба, по хуйне вообще пособачились, — хотелось сдохнуть, но Серёжа только откручивал крышку у новой бутылки. — Чё, ты не с той потрахался? — Нет, блять, — бутылка чуть не полетела в Петю, но Паша быстро среагировал и остановил возмущение. — Она не с тем? Тут уже сам Пестель был готов бить Каховскому морду, почки и все остальные места, но драка была им нужна в самую последнюю очередь, посему порыв праведного гнева Муравьёва был вовремя прерван, сам Муравьёв усажен обратно на заборчик и сподвигнут к совершению акта административного неповиновения, выраженного распитием крепкого спиртного напитка в общественном месте — дворике возле ларька тёти Гульнары. Короче, Серый пил, Пахан молчал, а Петя качал было права, но был заткнут суровым взглядом Пестеля. — Короче, бля, давай так, — Паша толкнул Апостола в плечо, заставив посмотреть на себя. — Оцени степень пиздеца в ваших отношениях от "считать капли дождя на стекле" до "жрать мороженое под Титаник, слушать Максим и выбирать, на каком турнике вешаться". — Я уже выбрал. — Ну, всё, пиздец, — дела были плохи, и Пестель искренне не знал, как это всё решать. — А ты типа ради неё босиком, не жалея ног, ходишь? — Да. — И всё ненужным стало сразу без неё? — Да, блять, Паш, да. Невероятная осведомленность Пестеля в русской попсе Серёжу ни капли не смущала, но и все эти расспросы не помогали тоже. Даже веселее не становилось, только тошно было, что Миша там, наверное, без него радостно с Мотькой бегал-прыгал-скакал, как Сивка-Бурка, и всё у него было хорошо, а он тут водкой набухивался. — И ты уехал прочь на ночной электричке, оставив её одну, хотя назвал бы планету именем её, и теперь себя ненавидишь? — Каховский явно понял идею Паши и тоже начал капать на мозги, а Апостол так и не осознал, чего они вообще пытались добиться. Доказать, что Серёжа проебался? Он и так знал. Что нужно идти мириться? Да тоже знал, в принципе, просто вообще ни слуху ни духу, как и что. — Она ваще стоит того, чтоб убиваться так, бля? Заебало. — Это он. — Чё? — Он, — повторился Серёжа и отхлебнул прямо из горла, не поморщившись даже. Шло, как сок. — Парень у меня, не девушка. От удивления Пестель аж чуть бутылки из рук не выронил, но удержал всё же, прижал, родимых, к груди и посмотрел на Серёжу взглядом, недвусмысленно говорящим, что кому-то сейчас настанет полнейший крах всей будущей антигосударственной карьеры ввиду окончания бренной четвертьвековой жизни. Пьяному уже достаточно, чтобы осмелеть, Муравьёву было бы как-то похуй, но Паша был крупный и навалять мог, а быть избитым собственным лучшим другом в планы и без того страдающего Муравьёва не входило. — Чё, пиздец? — спросил он первым, прерывая наставшую паузу. — Пиздец, бля, Серый, реально пиздец, — как оттаял, аж лицо вытянулось. — Кахович, полетел. — Э, бля, куда? Серёжа встряхнул головой и подумал, что, вот, сейчас Петя сбегает за кирпичом и от него, бедного, останется только лужа из крови и алкоголя на снегу. На Пестеля не смотрел, только мирился с участью и молил, чтоб в аду своего деда не встретить — по-настоящему адовый мужик был. — За третьей бутылкой, ёбтвоюмать, тут двух не хватит, — и приземлился задницей на заборчик рядом с Серёжей. — Поминать будем, блять. Ну, всё, точно убьют. А он даже Мише не напишет на прощание длинную простыню извинений, потому что мобильник сдох. Какая неблагородная смерть. Каховский, возмутившись, что Пестель заебал его, как собачку ручную, по всяким магазам гонять, остался на месте, как будто желал быть свидетелем жестокой расправы над предавшим их гетеросексуальные полки другом. Подвинул гитару и тоже уселся рядом, тем не менее, продолжая через Пашку поглядывать на Серёжу, будто пытался понять, это он так тупо пошутил или по серьёзке говорил, и если пошутил, то нахуя вообще так шутить. Тяжёлая пашкина рука приземлилась на плечо Муравьёву, тот вздохнул и прикрыл глаза. Ну, всё, прощай, бренный мир, прости, Мишель, что вот так вышло, я всех любил, свою жилплощадь завещаю Ипполиту, пусть один поживёт, маме скажите, что он защищал честь семьи, друзей или кого-либо ещё, а не был отпизжен до смерти Пашкой Пестелем и Каховским. Ладно, Пашкой ещё, а вот быть отпизженным Каховским — это ж совсем стыд. — Эт чё, Серый, ты типа пидор? — первым подал голос Петя, и вдруг начало казаться, будто бить не будут. Пинать тоже. — Так, бля, герой горе-любовник, — шикнув на Каховского, типа, ты как со старшими разговариваешь, взял ситуацию в свои руки Пестель, — молодец, одобряю. Сказать, что Серёжа охуел, это не сказать ничего. Посмотрел на Пашу взглядом ты случаем в последнее время головой не ударялся и аж водкой подавился. Каховский смотрел на него точно так же, пока Пестель стучал другу по спине, чтоб тот прямо на месте не окочурился. — Чё, бля? — Смотри и учись, Кахович, пацанчик-то за правое дело бьётся, ну, не бьётся, конечно — в дёсна лижется и хуй знает что ещё там делает, но делает ведь, — ни Серёжа, ни Петя вообще не сращивали, о чём он. — Как говорится, государство запрещает, а он всё равно продолжает — похвально, бля, похвально. Слышь, Петруша, вот так и надо с системой бороться! — В жопу ебаться? — Петю подобная перспектива явно не прельщала и записывать себя в добровольный отряд заднеприводных борцов с государством он не торопился. — Систематически ставить раком предписания и правила, ну, не без издержек, конечно, — поправил Пестель и заулыбался, демонстрируя зуб с недавно отбитым в драке уголком. От его улыбки у Серёжи то ли желудок свело, то ли камень с плеч упал. — Не в ту сторону воюешь, Серый, но воюешь — горжусь! И поднял в воздух бутылку водки, дескать, давайте чокнемся за друга нашего Муравьёва-Апостола, поздравим его со вступлением в новый этап жизни. Серёжа безразлично стукнулся стеклом о стекло и отпил из своей, думая, что как-то ушли они от темы разговора. Поэтому, когда Каховский решил вдруг спросить: — А, это, ну... как тебе вообще, бля, удобно? — Муравьёв чуть не стёр его в Ваниш для ковров. — Я б тебе ответил, блять, если было бы с кем экспериментировать, сука, мы поссорились, не забыл, блять? — Так, э-э-э, тихо, пей давай, нам надо, чтобы у тебя врубился режим автопилота, — Пестель практически заставил Серёжу сделать ещё пару глотков и запить всё дело спрайтом. Режимом автопилота называли состояние нестояния, но такое, чтобы с горем пополам стоять ещё было можно — такой вот парадоксальный уровень набуханности, при котором удивительнейшим образом все мысли сосредотачивались исключительно на ногах и том, чтобы они шли. И тогда в голове из-за её фактической пустоты возникали наилучшие идеи, до которых адекватный человек додуматься бы не смог — с гениальностью и практической применимостью этих идей, конечно, можно было бы поспорить, но применялись они Союзом на ура. А результат, в принципе, автопилотируемому организму был по барабану, так что тактика боя использовалась часто и редко давала осечки. — Ага, и я ёбнусь под скамейку и замёрзну насмерть, спасибо, бля, лучше просто по башке кирпичом пиздани, — хоть мысль убухаться и привлекала исключительно грядущим забытием, а никак не возможными гениальнейшими идеями опустевшей головы, Серёжа пить с завидным упорством продолжал, отключая инстинкт самосохранения. — Не дрейфь, бля, дядя Паша проследит, чтоб не сдох. — Ты сам щас уберёшься в ебанину. — У меня всё, — икнул, — под контролем, бля. Под контролем, как вы поняли, у дяди Паши было примерно нихуя, так что убрались они все втроём даже хуже, чем предполагалось. Вывели Серёжу из состояния анабиоза, поговорили, как всегда, про государство и его бесполезность, покричали под окнами и пешком дошли аж до Дыбенко, удивительным образом не оказавшись под машиной или в канализационном люке. Там, уже на Дыбенко, слепили из полурастаявшего и почти на девяносто процентов состоящего из грязи снега невразумительное нечто, названное по итогу Аркадием (ни в коем случае не Укупником — в честь пашкиного бывшего подполковника). Минут через сорок после прекрасного момента рождения Аркадия во все стороны распидорасило упавшим на него бывшим же рядовым Пестелем, похороны было решено не устраивать — подполковник был грешен и подобных почестей не заслуживал даже для снежной своей копии. В три часа припёрло ехать назад, кому — Каховскому или Пестелю, — Серёжа бы не вспомнил, но кому-то точно припёрло, и он, как единственный способный ещё хоть сколько-нибудь осознаваемо формулировать осмысленные предложения, усиленно вызывал такси с пашкиного телефона, пока сам Пашка пытался под овации Петруши одновременно отлить и написать на снегу хуй, но вышло, по объективным причинам, откровенно хуёво. К четырём оба неадекватных недоанархиста были доставлены по домам, и Муравьёв хотел было уже поехать к себе — всего минут десять, а там сразу и тёплая кровать, и еда, и белый друг, all inclusive какой-то, хуё-маё, — но потом резко передумал. Поехал, очевидно, к Мише. Вы чего-то другого от него ждали? На другой конец города, да, ночью по повышенным тарифам, несомненно, с явно заебавшимся от их криков кавказцем, определённо — поехал за милую душу. И бесцеремонно набрал бестужевскую сто сорок четвёртую квартиру на домофоне, как будто, знаете, в пять часов люди не имеют обыкновение спать. Вообще, это потому, что он прекрасно знал — Миша в такое время никогда не спал, только допивал энергетик и открывал новые онлайн-курсы по своей философии или какой зачёт он там сдавал через неделю. Откуда знал? Сам потому что гонял Рюмина этого вашего спать и ругал за отвратительный режим. Издержки отношений с Мишей Бестужевым — вам приходится с завидным постоянством убеждать придурка, что сон является неотъемлемой частью человеческой жизни и что от энергетиков, вообще-то, можно скопытиться. Как и от чёрного кофе, если пить в таких количествах. Ах, да, и ещё вы с ним из-за этого безбожно срётесь и потом в пять утра приезжаете грехи замаливать. Сначала с минуты три Бестужев не отвечал, видимо, думал, кого это там под утро принесло — отчаявшихся рекламщиков ритуальных услуг или потерявшегося снова дядю Виталю. Вариант, что Миша мог просто-напросто спать, Муравьёв вообще не рассматривал и упорно долбился в домофон, надеясь, что Рюмин, только услышав его пьяный голос, трубку не положит. — Да кто там? — голос у Миши был злой и уставший. Ебать-копать, Апостол так скучал по этому голосу, что сейчас просто сдохнет. — Миш, бля, это Серёжа, — чуть ли не губами припав к динамику, тут же ответил Муравьёв. — Только не клади трубку, я ж не уйду, бля, я всю ночь тебе звонить буду. — Я могу её просто оставить висеть, и ты не будешь мне мешать, — не положил, и слава богу. Слышно было, что голос у него задрожал. — Вот так делать не надо! — попросил сразу же Серёжа как-то чересчур громко. — Я извиниться приехал, блять, Миш, открой, пожалуйста. Бестужев промолчал, но трубку не повесил. Ждал, видимо, чего-то большего, шоу со спецэффектами, речь, как у Урганта. Её — речь эту вашу — в такси Муравьёв не готовил, только думал, что начать опять ссориться будет тупо, и базарил с водителем. — Да Миша, бля, ну открой, я ведь правда, сука, не хотел! Я не хотел называть тебя ссаной тряпкой, я так честно не думаю, ёбаный в рот, я вспыльчивый просто, ну ты же сам знаешь, Миш, я по-другому не умею, — и слышал в ответ только молчание и хрип домофона. Серёжа чувствовал себя жалко. — Ну да, я обмудок, я пидорас ебаный, честно, вот знаю, прости меня, Миш, вот по-человечески, сука, ну прости, ну ты же сам говорил, что я тебе и такой ебанутый нужен. У Апостола язык заплетался не по-детски, и, наверное, Миша там вообще не понимал, что именно тот говорил, но по тону голоса (если привыкнуть к тому, что голос просто вдрызг пьяный был) можно было догадаться, что Серёжа лепетал искренне. — Так откроешь? — тишина. — Блять, Мишель, открой, пожалуйста, — и опять тихо. — Я скучаю по тебе пиздец, Миша, ну пожалуйста, — да хоть слово скажи, Бестужев. — Да открой ты, я тут и до апреля просижу, блять, если хочешь. — Ну и сиди, — не такое слово, блять. — Миша, ёбаный в рот, открой! — Серёжа сполз по двери на холодное каменное крыльцо, потому что уже совсем шатался, и прижался спиной к стене, чтоб не упасть полностью. — Ну я прошу тебя, ну Миш, ну мне правда очень жаль. — Ты пьян, Муравьёв. — Так я горе, блять, запивал! Из динамика послышался то ли смешок, то ли всхлип. Бестужев не открывал, но и трубку не клал, и слышно было по голосу, что нервы у него сдавали совсем. Ещё немного — и либо в обморок грохнется, либо разобьёт домофон к чертям. А с таким парнем, как Муравьёв-Апостол, ещё б не сдавали. — Миш, впусти меня, пожалуйста, — попросил непривычно тихо, аж голос сорвался. Как будто и не бухой совсем. — Я люблю тебя очень, Миш, и мне, блять, пиздецки жаль, — от отчаяния ударил несильно по крыльцу, зажмурился и не дышал почти, ожидая хоть чего-нибудь в ответ. — Блять, я правда люблю тебя — не могу, я без тебя сдохну скоро. Домофон пиликнул — Миша повесил трубку. Серёжа затылком ударился о стену и взвыл: ну, всё, это жопа. Уже даже не собаки. Чувство было такое, будто любовь-прошла-завяли-помидоры, но при этом в Муравьёве эта любовь нихуя не прошла, и сердце его просто распидорасили, как снеговика Аркадия двумя часами ранее. И сразу и жизнь не мила, и турник манит, чтоб повеситься, и всё — конец. Поэт из Серёжи был никакущий, но гиперболизировал свои муки сердца он мастерски. Да и правда, больно на душе было так, что аж дышать сложно стало — Апостол вообще не знал, что так бывает. Чтобы от любви к кому-то — вот прямо так. И хотел было уже идти реально вешаться (вряд ли бы дошёл, пьяный слишком), когда дверь подъезда открылась, немного задев плечо. — Замёрз, пьянчуга? — голос чуть дрогнул, не вышло у Миши притвориться невозмутимым. Муравьёв, резко забывший, что собирался руки на себя наложить, тут же засуетился и попытался встать, но неподрассчитал степень своего опьянения и повалился обратно. В дешёвой мелодраме Миша бы тут же поймал его, поставил на ноги и сразу же — обязательно выразительно взглянув в глаза — поцеловал, всё быстро простив и сказав, что тоже любит и бла-бла-бла. А в реальности Серёжа больно ударился задницей и вставать больше как-то желания не выказывал. Только смотрел снизу вверх на немного улыбнувшегося Бестужева и помирал от того, какой он был красивый и заёбанный одновременно. Куртку накинул первую попавшуюся, растрёпанный, под курткой — пижама, и кроссовки на ногах разные. Под глазами синяки и даже будто ещё сильнее отощал. И постригся, ирод, покороче — если б ещё хоть сантиметр, Серёжа б его угрохал, но так нормально было, некритично. Всё равно — красивый до безобразия. — Ты сколько выпил-то? — Много. — Да я вижу, что много, — вздохнул, будто сам с собой спорил, и присел рядом. — Ты такой долбаёб, ты знал? — Да, — Муравьёв кивнул, не сводя с Миши взгляда. Тот смотрел на него в ответ. И дышали едва-едва. — Мудак. — Тоже знаю. — Козёл. — В курсе. — Люблю тебя пиздец, — и воздухом захлебнулся. Серёжа заулыбался и выдохнул, положил руку поверх пальцев Бестужева, сжал немного. В желудке словно ураган завертелся — и нет, не тошнило от водки, это всё любовь и прочие приблуды. Вперёд потянулся и мягко, едва-едва, коснулся мишиных губ своими. Стояла тишина, что почти сверчков слышно, но в голове будто атомная бомба взорвалась. — Я тоже, — прошептал Муравьёв, завороженно глядя на прикрытые веки и дрожащие ресницы Рюмина. — Что — тоже? — Тоже люблю тебя пиздец, — и поцеловал снова, зарывшись пальцами в укороченные волосы на затылке. Впрочем, это было даже лучше, чем в дешёвых мелодрамах, согласитесь.