Two witchers

Синюю гладь озера обагряли отражённые водой лучи уходящего солнца. Это было чудесное место: небольшая деревня, окружённая необъятными полями, и густой хвойный лес, обрамляющий линию горизонта. Вечером он казался тёмно-оливковым, а то и вовсё чёрным, как уголь, но не пугал странников бесконечно длинными столбами деревьев, остриями проткнувшими небо. Большинство деревьев здесь молоды, и только несколько елей да сосен достигли своего предела высоты. Я вошёл в прохладную воду, не боясь захворать. Небольшое прозрачное озеро всё же лучше самых величественных купален с молоком и мёдом. Я надеялся смыть с себя кровь и грязь прошлого сражения и просто вернуть душевное равновесие. Лютик… Даже купаясь, я не мог выбросить его из головы. Что за наваждение?! Лютик или идиот, или прикидывается. Кто бы ещё из ведьмаков носился с ним, как я? Ламберт моржовый? Или, может, Весемир, что ни на йоту не отступает от кодекса? Итак, отсюда логичное заключение: идиот я, если позволяю юноше и дальше играть роль, ему не предназначенную. Но мне всё ещё было интересно послушать про горящий дом, мне всё ещё было интересно коснуться его шелковистой кожи, и услышать тихий вздох. Я попытался выбросить эти мысли из головы, всё больше погружаясь в воду, позволяя прохладному течению касаться кончиков длинных волос, при этом чувствуя в теле приятную блажь. Я уже не пытался не думать о Лютике, понимая, что это так же бесполезно, как пытаться перестать дышать. Представляя, как Ламберт на руках несёт голубоглазого мальчишку к лошади, или как зовёт ему врача, я прыснул от смеха. Лютику, можно сказать, повезло со мной, пусть я и проткнул мечом его грудь. — Чего смеёшься? Плотву в пруду увидел? Лютик подкрался незаметно, и если бы он не заговорил, я бы наивно продолжал думать, что один здесь. Юноша уже чувствовал себя намного лучше, судя по его задорным словам. Сон и еда — лучшие лекари во многих случаях. — Что ты здесь забыл? — я вернул себе серьёзную мину, поглядывая на ведьмака. Тот сидел на берегу без рубахи. Кожа юноши розовела под лучами заката, а свободного кроя штаны, размера на три больше необходимого, давали волю фантазии, угадывая очертания стройных ног. Глаза — определённо ангельские, а вот язык… — Плотва — речная рыба, — произнес я, не дождавшись ответа на свой вопрос. — Твои шрамы! — воскликнул Лютик, всплеснув руками. — Что мои шрамы? — я замер, немного встревоженный высоким тоном парня. На миг мне показалось, что ему снова поплохело. — Их так много! — Лютик объявил это голосом ребёнка, подразумевающим: «Вау, как круто, я тоже так хочу!», — у меня их меньше, хотя, наверное, ты сам видел. Видел. И шрам на торсе до плеча, как будто кто оставил розгой. И старый ожог на правом локте. Мне бы очень хотелось знать… — Откуда ожог? — В прошлой жизни я был обаятельной ведьмочкой, и меня за это сожгли на костре ревнивые мужчины. Ни слова правды. Я присел в озере, погрузившись в воду по плечи. Приятная прохлада прошлась по раненному Лютиком боку. Я недооценил его, называя оставленную метку царапиной. И всё же, по сравнению с остальными, это ранение можно было назвать «приятным уколом». — Кто твои родители? — спросил который раз пытаясь узнать о нём хоть немного больше. — Я не помню их, — честно признался парень, снимая штаны. Он с разгона забежал в холодную воду, разбрызгивая капли, что засверкали на его шее и ключицах миниатюрными копиями звёзд над нами, и если он сочинял балладу про русалку, мог бы взять её образ с себя. Каштановые пряди — тусклое рыжее золото, запястья тонкие, с синевой переплевшихся вен. Я смотрел на него, впитывая каждую черту, и не мог наглядеться, в то время как юноша жарко дышал мне в лицо, разгорячённый от бега. Это не лучи заката делали его столь загадочно-привлекательным, это каждый изгиб тела делал их такими, запечатлевая на себе. Сухие губы коснулись моих, а руки юноши мягко легли на грудь. Ещё немного, и я точно свихнусь, потерявшись в золоте чужих волос. Лютик, не почувствовав моих ответных действий, отступил. Он удивленно посмотрел на меня, словно спрашивая:"Я тебе не нравлюсь?» Сука. Если бы ты знал как нравишься. Я набрал в легкие побольше воздуха, отсрочивая момент, когда придётся признать: — У нас ничего не получится. Ля-минор «у нас», До-мажор «не получится». И пусть говорят, что я ни черта не смыслю в музыке. Лютик засмеялся. Он всегда смеялся, когда ему делают больно. Особенно, когда ему делают больно. Я удивлённо замер. Неужели он не понимает? Человеческая жизнь — мгновение для жизни ведьмака. Дорогих мне людей уже убивали. Не монстры, не войны, и даже не болезни. Их убивали г о д а. Я сжал руки в кулаки, царапая ладони, чтоб не выдать дрожи. Лютик перестал смеяться и вытер выступившие слёзы: — Дурачок, — произнёс он, — один поцелуй ни к чему не обязывает. Я шумно выдохнул весь кислород. И вправду: с чего это я взял, будто у нас могло быть что-то больше одной ночи? Может потому, что хотел, чтобы было? Лютик лучше меня знал о разнице в отведённом нам времени. И сознательно шёл на риск. Возможно, если бы тогда я сдержался и отослал его куда-подальше, то не было бы так больно терять всё с наступлением утра. Но разве я мог?.. Не целовать податливые мягкие губы, не зарываться рукой в густые волосы, прижимая к себе за талию. Если один поцелуй ни к чему не обязывает, то мне хочется проверить, к чему обязывает одна ночь. Лютик отступал под моим напором, видимо, он рассчитывал на главную роль в этой игре, но сдался, стояло мне ущипнуть затвердевший розовый сосок. Я чувствовал себя зверем, дорвавшимся к заветному. Ни одни губы не были так желанны. Ни одно безумие не приносило столько удовольствия. Лютик замер, когда я поцеловал его ключицы, боясь даже дышать. Все происходящее казалось сказкой, сном, и в то же время существовало здесь и сейчас. Чувствуя, как жадно юноша вдохнул воздух, я осознал, что не один отчаянно желал этой близости. По возбуждённому телу разливалось тепло. Вода больше не была холодной. Вообще ничего не было. Только нежное тело в моих руках, мягкое как воск, и крепкое как эльфийская сталь. Я брал его жадно, подняв себе на руки, каждой мышцей чувствуя вес чужого тела. Лютик вовсе не был тяжелым, даже тогда, в мокром от крови камзоле, когда я нес его, поднимаясь в свою комнату. С каждым томным вздохом, с каждым взглядом голубых глаз из-под опущенных ресниц, во мне загоралось пламя, разрушая барьеры безэмоциональности, привитой мне создателями. Чувствуя этот непривычный щемящий жар в груди, я очень боялся влюбиться. Ибо любовь — это зависимость, это непозволительная мутанту роскошь, это обман, что закончится с рассветом, и потом уже никогда не получится вернуть всё, как было до него. Я брал Лютика, впиваясь пальцами в мягкую кожу, отрывисто целуя обветренные губы своими такими же обветренными. Отшелушившиеся частицы кожи цеплялись друг за друга, делая больно. Делая приятно. Делая двоих одним целым. Лютик не стеснялся громко стонать, безжалостно царапая мою спину: он не любил нежностей, а я больше не снисходил к ним. С Лютиком можно было позволить немного грубости. Немного больше, чем с любой девушкой. Парень лишь хрипло застонал в ответ на покусывание сосков, насаживаясь всё сильнее, и мне захотелось спросить: чем мы будем дышать, когда эта эйфория закончится, ибо Лютик уже истратил весь воздух мира на сбитые вдохи-выдохи, учащающийся пульс и блаженную улыбку каждый раз, когда я угадывал угол. Но когда всё закончилось, и Лютик обмяк в моих руках, такой горячий, что я боялся, как бы его жар не вернулся, воздуха всё ещё было достаточно, чтоб отдышаться и перевести дух. Лютик смахнул песок со щеки и улыбнулся. Мне хотелось его снова, но я боялся сломать тонкий лёд доверия между нами. Мы сидели у берега по колено в воде. Вернее, сидел я, а Лютик полулежал на животе, подпирая руками подбородок, и болтая ногами под водой, поднимая частицы песка со дна к поверхности. — Ты видишь меня, — утвердительно спросил Лютик. Я уже не замечал, как глаза автоматически привыкают к темноте. Это происходило не по моей воле. — А я тебя — нет, — грусть в его словах когтями кромсала сердце. Вот она — эта ужасающая разница между нами. Зачем он напомнил? Но парень больше говорил это себе, чем мне. Мы оба боялись быть обманутыми одной ночью исступления, и я даже не брался сказать, чей страх больше. — Расскажи мне, — Лютик лег на спину, согнув руки в локтях, открывая шикарный вид на свои тонкие ключицы и округлые плечи, — что-нибудь. Расскажи о своих родителях, — он внезапно вспомнил мной адресованный вопрос и добавил после неловкой паузы, — Молчишь? Может, ты тоже… не помнишь? Он тряхнул головой, смахивая капли с каштановых прядей, словно отрицая собственные слова. — Так что ты делал на берегу? — мне уже было немного всё равно, но я спросил, чтобы разрядить обстановку. — Изначально, — признался парень, радуясь смене темы, — я просто хотел спрятать твою одежду, а потом посмотреть на твоё лицо, но я не жалуюсь, что получилось немного иначе. «Немного иначе» Он и вправду демон, пусть и ангельски красив. Прекрасно зная о моём ночном зрении, Лютик так и сяк водил ногами по воде, заставляя уже меня кусать губы. — Ты бы всё равно не увидел бы моего выражения лица. Когда я вышёл, уже стемнело б. — мне нравилось его смущение, но наглость уже давно пора было бы пресечь. — Никакого такта, — манерно вздохнул юноша. — По-твоему, прятать чужую одежду очень тактично? — А кромсать мою? Я мог бы заметить, что делал это спасая его, но спорить с Лютиком — только понапрасну тратить время. Куда уж лучше с ним трахаться. Лютик встал и, отряхивая песок, поспешил на берег. Наблюдая за ним, я чувствовал, как мой страх превращается в реальность. Я боялся влюбиться. Я влюбился. * Ветер громко ударил ставнями о деревянные стены трактира. Ветер, а не Маятник в Каэр Морхене. Я проснулся, осознавая, что вовсе не бегу по «Мучильне», пытаясь не задохнуться, а лежу в мягкой постели, мокрый от проступившего пота, с тяжестью на груди, что не исчезла даже после пробуждения. Я захотел встать, но не смог, что-то останавливало меня своим жаром, пресекая любое движение. — Я думал, ведьмакам не снятся кошмары, — вяло прошептал Лютик. Это его голова покоилась на моей груди. Когда он пришёл? Я вспомнил, как мы разошлись. Как парень попросил меня вернуться в деревню позже, чтоб не подумали чего о нас, хотя мне казалось, что ему плевать на чужое мнение. Потом я попросил соседнюю комнату, и хозяин, обрадованный избавлению от гулей, щедро позволил мне не платить за эту ночь. А затем я провалился в беспокойный сон, воскрешая в памяти каждую нежную черту лица юноши. Если, кто-то говорит, словно ведьмакам не снятся кошмары, то он точно не ведьмак и рядом не стоял. Я и не заметил, как в сознание ворвались детские воспоминания, заставив сжать губы и зажмурить глаза во сне. Благодаря выработанной ещё в детстве привычке жмуриться, когда хочется плакать, я прослыл самым бездушным и твёрдым среди сверстников, и даже пользовался уважением ребят постарше. Сейчас же эта привычка служила напоминаем о том, с чего я начинал, так как спал я теперь, почти всегда один. Но больше чем вопрос, когда Лютик успел придти, меня волновало, почему он такой горячий. Купание в воде явно не пошло на пользу. Видимо, почувствовав слабость, юноша пришёл ко мне, что несказанно радовало. Но не посмел разбудить (что так же сильно огорчало), пытаясь прогнать озноб теплом моего тела. Я прижал дрожащего Лютика к себе, целуя в лоб, и укрывая нас двоих одним одеялом. Он забился в моих руках, как птенчик, пытаясь отогреться. Я чувствовал, что его температура потихоньку спадает. Самый её пик Лютик провёл в молчании, положив свою голову мне на грудь. Он пришёл ко мне, почувствовав недомогание. Пришёл. Ко мне. Я готов был повторять себе это вечность, если бы глаза так предательски не слипались. К утру температура больного спала. Я проснулся первым, и удостоверившись, что с Лютиком все в порядке, спустился прихватить ему еды, в голове представляя благодарное выражение лица проснувшегося юноши, но меня опередили. Когда я вернулся, дети хозяина уже вовсю кормили парня, чуть ли не с ложки, умоляя «допеть песенку о русалочке». Ухмыльнувшись, я сам подал ему лютню. Парень неловко прокашлялся, отставляя тарелку. Он явно не ожидал такого внимания к своей персоне, пусть и наслаждался им. Ветер ворвавшись в открытое настежь окно, ласково потрепал каштановые волосы. Синеглазая девочка поправила косу, приготовившись слушать. Я же остался у стены, внимательно наблюдая за «маэстро Лютиком». Тот, поймав мой взгляд, улыбнулся и обратился к детям: — А вы будете называть меня Людвигом, моим настоящим именем, как я просил? — Нет, — громче всех заявила синеглазка, — это имя вам вовсе не подходит, куда лучше цветочек, вы такой же красивый и нежный, и… — Ладно. Лютик так Лютик, — юноша неловко покраснел, смущённый словами и прямотой, с которой они были сказаны. Речь ребёнка могла обезоружить даже такого бесёнка, как мой ведьмак. «Мой ведьмак» — слишком хорошо звучит, чтоб быть правдой, но я не успел об этом задуматься. Лютик коснулся струн, и на миг я забыл, что лишь пару часов назад этот парень искал у меня спасения, придя, как раненый верный щенок в мою комнату, и скрутился клубочком на постели. Забыл, как легко его меч вонзился в мое тело при нашей первой встрече, и куда сильнее вонзившиеся в мою память, его жаркие стоны у озера.

— Я всё отдам, пусть только мужем Он станет мне — Пустое «всё» оставь себе, Мне только голос нужен Лютик пел и пел, а я влюблялся заново, чувствуя, как уходит почва из-под ног. Его черты прекрасны, но голос… я никогда не слышал, чтоб кто-то так пел. Несмотря на мелодичность и мастерство, мне хотелось забрать лютню и остановить его, спрашивая, зачем он так поет, вкладывая душу в каждое слово. Разве ему самому не будет грустно, когда песня закончится? Если петь так, как Лютик, то либо не останавливаться, либо не начинать вообще. Замечая выражения лиц детей, голубоглазый ведьмак, перебирая пальцами струны для последнего аккорда, весело закончил:

Но принц её ещё застал И пламенно поцеловал! Лишь когда ребятишки, нарадовавшись счастливому концу баллады, ушли, я спросил: — Ты ведь только что переделал концовку на ходу? — Да, — Лютик не выглядел ни радостным, ни опечаленным. Красивые губы складывались в идеальный розовый круг буквы «о», остуживая чай. — Пусть они дети, но подобная ложь формирует их представление о мире неверным. Здесь не бывает хороших концов. — Ты прав, но. — Лютик тяжело вздохнул, опустив голову на грудь, словно боясь посмотреть мне в глаза. Последнюю фразу он прошептал совсем тихо, и только обладая ведьмачьим слухом, я смог её разобрать, — иногда мне хочется, чтобы кто-то так же лгал нам в детстве. Разве тебе — нет? Голубые глаза посмотрели на меня с наивной надеждой; мне показалось, что таким взглядом можно растопить все айсберги мира. Мы были знакомы всего третий день, но так — словно целую Вечность. *

В себе растворяет эфир Её белопенную душу Любовь, что спасает мир Так же легко его рушит…