Two witchers

Я проснулся рано. Проснулся, потому что Цинтра в моих снах по-прежнему неистово пылала. Мне понадобилось пару мгновений, чтоб вспомнить, как мы покинули её. Я подошёл к окну и посмотрел вниз. Рассвет ещё не вступил в свою силу. Там, на земле, серебряная роса мелко усыпала травы. «Как слёзы.», — подумал я. Может, так природа оплакивает своих сыновей — жертв насилия, жестокости и алчности тиранов-правителей? Первые лучи показались из-за горизонта, и я рассмотрел мужской силуэт в окне. Умывшись, я вышёл к нему во двор. Я больше не чувствовал слабости, хотя предпочёл бы держать меч в левой руке до полного восстановления правой. Карло оказался старым, почти полностью седым румыном, с проступающими чёрными прядями у корней. В его левом ухе сверкал полумесяц золотой серьги, на цыганский манер, а карие глаза насмешливо уставились на меня, как только я ступил во двор. — Рано проснулись, господин. — Не раньше тебя. Я смотрел на него, оценивая силу в худых руках. Карло напоминал мне дуб-долгожитель, что весь иссох и лишь ждал молнии, одиноко виднеясь над стерней. Хозяина дома звали Стомахель. Карло жил по соседству и работал на него, ухаживая за домом и прилегающим двором. Жены и детей не было ни у одного, ни у другого. Карло поведал, что его супругу и детишек убили нильфгаардцы много лет назад, когда их сил хватало лишь на единичные грабежи сёл да посёлков, а Стомахель, одержимый идеей жениться на знатной даме, чтоб поправить своё материальное положение, так и не нашёл себе пару, ибо ни одна из них даже смотреть в его сторону не хотела. Всё это я узнал из рассказа старика, пока помогал последнему скидывать сено в стоги для худобы. Каково же было удивление Лютика, когда он вышёл во двор, не найдя меня в постели, и увидел вила в моих руках. — Карло, ты уж прости, но я забираю твоего помощничка на завтрак. — И на том спасибо, господин, — кивнул румын, поправляя стог, — без вас не управиться мне так скоро. Оставив Карло возиться с сеном, мы с Лютиком и Цири сели за широким столом. Я сухо поблагодарил хозяина за оказанное гостеприимство и принялся за еду. Стомахель не пригласил Карло есть с нами. Даже после всей работы, почти задаром проделанной соседом для его дома, разница между бедным и средним классом беспощадно влияла на их отношения. Когда мы ели, хозяин дома не прекращая, брюзжал о неудобствах, что причиняли чужие солдаты лично ему и его хозяйству, пока малышка, не выдержав, не спросила: — Вы ведь не воевали? Я уже знал ответ, до того как Стомахель открыл рот: — Нет, мальчик, куда мне. У меня желудок больной с детства. Лекари так и говорили: «хроническое», да, то есть, постоянное, — он остановился, чтоб запить поджаристую курочку вином. Как для человека с больным желудком, его слишком мало заботила диета, — пришлось заплатить, чтоб дома отсидеться. Вон Карло лучше б взяли, так нет, по возрасту не подходит, хотя этот старый бёс посильнее всех юнцов будет. Лютик встал из-за стола. На его лице не дрогнул ни один мускул, но я чувствовал, как он презирает общество подобного человека, готового послать старика на войну вместо себя. Он поблагодарил хозяина кивком головы и прожогом выскочил из комнаты, как ошпаренный. Я понимал, что, если бы не моё ранение, мы не задержались бы здесь и на минуту. * Я вновь увидел Лютика вечером, когда солнечный круг почти спрятался за горизонтом, обведя мягким светом крыши стареньких, но ухоженных домов. Осень вступила в свои права, и я чувствовал её холодное дыхание кожей: дни ещё были долгими, но не такими знойными, как раньше. Паутинки уже не витали в воздухе, перенося на себе паучков-переселенцев. Бабье лето закончилось так же быстро, как и спокойный период моей жизни, когда за нами ещё не охотился Нильфгаард, а будущее виделось намного яснее, нежели сейчас. Лютик вошёл без стука, потому что всегда входил так, и потому что мой слух уловил шаги барда раньше человеческого. Я знал, что он немного помялся у двери прежде чем войти, знал, что он заставил себя улыбнуться во время этой заминки, знал, что крик в противоположном конце коридора принадлежал Цири, и знал, что Лютик пел ей колыбельную, когда она проснулась от кошмара. Лютик вошёл и улыбнулся измотанно-устало настолько, что мне захотелось его ударить за эти попытки сделать вид, что всё в порядке. Со мной не нужно делать вид. Со мной так же не всё в порядке. У нас обоих нервы на пределе: один вскакивает из-за стола, почти не съев ничего, а второй сходит с ума, замечая, как призраки прошлого не дают покоя его любимому человеку, чьи тонкие кисти почти постоянно мелко дрожат, а глаза стали казаться слишком большими на исхудалом лице. Заострённые скулы, синяки под глазами, искусанные в кровь губы. Когда он нормально спал последний раз? Я смотрел на Лютика, как в зеркало. Вряд ли я выглядел намного лучше, но вопиющая разница между Лютиком до Цинтры и после — пугала. К тому же, для мутанта недосып — что укус комара, а Лютик, каким бы сильным и стойким он ни был, оставался человеком, а я бессовестно забыл об этом. Забыл, наблюдая как острый клинок отточенным движением рубил врага, забыл, когда взвалил на его хрупкие плечи ответственность за себя, пока был без сознания, и Цири, которую ищет многочисленный враг. Должно быть, я устал. Должно быть, он — ещё больше. И всё-таки Лютик улыбается. Натянутой, рваной улыбкой, которую хочется стереть и выкинуть из памяти. Я преодолел расстояние к нему в два шага и прижал к груди, не сказав ни слова, просто потому, что не знал что сказать. Потому что я чувствовал вину за то, что так легко оставил его разбираться со всем этим дерьмом, переоценив свои силы. Он справился. Но сколько раз перед заставой его руки дрожали от волнения: вдруг нас раскроют? Сколько раз он мысленно хоронил меня, обнимая себя за плечи и сжимаясь комочком, пока не видит Цири? Сколько раз он надевал для нее улыбку, убеждая, что всё будет хорошо, не веря в это сам? Лютик не должен был делать всё это в одиночку. Но делал. Мы стояли посреди комнаты с распахнутой настежь дверью, которую Лютик не успел закрыть, когда я сжал его в объятиях. Тонкие руки опустились вдоль худощавого тела юноши, он зарылся лицом мне в грудь, и только кожа, мышцы и кости мешали мне сердцем почувствовать его дыхание. Он всхлипнул. Тихо, как человек привыкший плакать в одиночестве. Его плечи дрожали, мокрые ресницы щекотали мою кожу. Ведьмак, теперь уже бард, отчаянно кусал губы, напрасно пытаясь заглушить новые приступы рыданий. А я мог только обнимать его крепче, зарываться пальцами в мягкие каштановые волосы, пахнущие медом и корицей, и шептать: — Тише-тише… я здесь… мой сладкий… всё будет хорошо. Я дарил ему надежду, не имея её сам. Это не было ложью. Просто человеку нужно во что-то верить, иначе он сломается. Нельзя допустить, чтобы Лютик сломался. Лютик — моя самая большая тайна, мой смысл, моя зависимость. До встречи с ним я будто сидел в тёмной комнате, изолированной от эмоций, потому что так было задумано теми, кто меня создал. Лютик — это свежий чистый глоток воздуха, это распахнутая настежь дверь в морозное утро, это постоянный выбор — остаться внутри своей клетки или выйти наружу. Там, на улице — риск. Риск любить. Риск терять. Эмоции — это не только делить счастье, радость, заниматься любовью когда хочется. Эмоции — это когда ему больно, а от этого больнее мне. Это когда он плачет, а у меня всё внутри изорвано в хлам, вырвано наизнанку, как голенья дешёвых сапогов. Но разве можно вернуться в свой тёмный, пыльный, надёжный чулан, вдохнув аромат солнца, снега и свободы? Когда я впервые пробовал на вкус его губы стоя по пояс в воде, разве я знал, как будет больно потом целовать эти заплаканные, но оттого не менее прекрасные глаза, пытаясь заслонить его от страха прошлого и неизвестности будущего, на которое я сам его обрёк, связывая наши судьбы. Лютик сжал ткань моей рубахи дрожащими руками, сжал так, словно последнюю доску потерпевшего кораблекрушения судна, пытаясь удержаться над бездонной гладью океана, не зная, как далеко суша, и в каком она направлении. Он плакал и плакал, а мне казалось, что слёзы уже давно должны были закончиться. Но Лютик лишь всхлипывал с новой силой, заходясь в немой истерике, пытаясь выплакать всю боль, которую держал в себе годами с тех самых пор, как ему пришлось сжечь свой дом. Я бы простоял так вечность. Слушая тихую икоту, чувствуя быстрое дыхание на своей груди, переплетая руки у его изящных лопаток. Он доверял мне теперь не только радость, но и горечь, каждый душащий его кошмар, каждую жгучую слезинку. Но рыдания утихли. Мы постояли ещё минуты две после того, как дрожь прекратилась, но его пальцы всё так же сильно сжимали мою рубаху. Я не видел, но чувствовал — как побелели его костяшки. Только полностью успокоившись, Лютик ослабил хватку. Лишь бы он не начал… — Извини, — слабо пропыхтел бард моему плечу. … извиняться. Я вздохнул, и убрал его лицо от своей груди. Слабо пожурил щелбаном по лбу. Лютик деланно вскрикнул, ибо я знал, что ему не больно, и улыбнулся. По-настоящему. Так же по-настоящему, как мой стояк упирался ему в живот. Лютик вскинул вверх свои красивые брови, с тихим стоном прикусив губу, тут же зардевшись, и приобретая удивленный вид. — Эй, стоп, ты же почти двое суток в отключке пролежал. Твои раны… — я не дал ему договорить, наклонившись к алому от стыда и желания ушку: — Плевать, — я обошёл Лютика, чтоб захлопнуть дверь. А затем снова повернулся к нему лицом. Он в ловушке. Без шансов на побег. — Но, но, как ты можешь меня хотеть сейчас? Я страшный, зареванный… Я посмотрел в голубые кристаллы напротив. Его ресницы слиплись от слёз, придавая лицу по-детскому наивное выражение. Слёзы блестели, как утренняя роса. От волнения Лютик обхватил тонкую кисть пальцами с силой сжимая, его губы дрожали, и он отвёл глаза в сторону, не выдержав моего взгляда. «Страшный», «зареванный»? Мне снова захотелось его ударить, только теперь по аппетитной заднице перед тем, как её укусить. Я взял Лютика за подбородок и повернул к себе: — Спорим, я выебу тебя так, что ты завтра ходить не сможешь? — произнёс, сам удивившись своему хриплому напористому тону. Я хотел сказать совсем не это. Я хотел сказать, как люблю его и ценю всё, что он сделал для меня, но язык, как всегда, сработал раньше мысли. И всё же я уверен, что перед тем, как встать на носочки для поцелуя, глаза Лютика метали искры: «спорим.» Теперь в ловушке оказался я. Но я уже не мог думать ни о чём, кроме желанных до одурения губ. Я ласково огладил его спину под одеждой и дрожь, совсем другая, чем до этого, пробежалась по телу юноши. Сегодня я хотел быть медленным. Я целовал влажные от слёз дорожки на щеках, опускаясь к ключицам. Вылизывал кожу, почти прозрачную в тусклом свете уходящего солнца, понарошку кусал тонкую изящную шею. Вдыхал его запах, запоминая каждую нотку мёда, корицы и ещё какой-то очень знакомой с детства вкусной чепухи, вспоминать название которой уже не было смысла. Для меня уже не Лютик пахнул мёдом, а мёд пахнул Лютиком. Это умозаключение пришло в мою одурманенную страстью голову, когда я раздевал юношу нарочито медленно, словно издеваясь, лишь подливая этим масла в огонь. Не огонь — пламя. Мне впервые приходилось избавлять его от одежды подобным образом. Раньше я попросту вытряхивал из неё юношу, как картошку из мешка. Но дело того стояло. Ажурная ткань приятного на ощупь дублета заслуживала церемоний больше, чем его дорожная ведьмаческая рубаха. Когда я сбросил свою одежду — я не помнил, слишком сильно врезался в память Лютик с покрасневшими припухшими губами у меня на постели, полузакрытыми от желания глазами, ожидающий, пока я разденусь, чтобы взять его, который раз сделав моим. Но прежде… Прежде чем… Я поцеловал его плечо, я поцеловал его шрам, я накрыл губами затвердевший розовый бутон соска, заставив юношу дышать в три раза чаще, проводя пальцами по моей шеё. Его руки — разряд молнии на моей коже, его томный взгляд из-под полуопущенных век — тонкая грань между реальностью и безумием. Я укусил его сосок. Слишком слабо, чтоб сделать больно. Слишком сильно, чтоб не заставить его свести ноги в сладкой судороге, пытаясь заслониться от собственной всепоглощающей страсти. Но он не смог соединить колени — я был сверху, и изящные икры сомкнулись вокруг моих бедёр. Лютик переплёл ноги за моей спиной, ожидая, что я буду делать дальше. Я бы не посмел обмануть его ожиданий. Я настойчиво провел пальцами по его пухлым от укусов губам, и юноша, повинуясь, обхватил два моих пальца губами, начиная томно посасывать. Его острые скулы от этого стали ещё острее, и мне напрочь снесло крышу от его раскрепощенного вида. Я забрал пальцы, переворачивая юношу к себе спиной, и коснулся ими горячей пульсирующей дырочки, отчего тонкие пальцы сжали серые простыни, а подушка, в которую Лютик зарылся лицом, не смогла заглушить громкого стона. Я готовил его медленно, ласково, и лишь будучи уверенным, что не причиню ему боли, вошёл. Я держал его руками за стройную талию, оставляя красные отпечатки от пальцев на коже, чувствуя, как быстро бьется его сердце за клеткой ребёр. Он кончил с моим именем на устах, и, о боги, я не мог не взять его ещё раз, теперь лицом к себе, забирая каждый рваный вздох из его губ своими. Его, не понятно почему, до сих пор холодные, пальцы касались моей спины, заставляя ускориться. Я почти сошёл с ума, когда аристократично бледные, стройные ножки вновь обхватили мои бедра, тогда он сжался и стал невыносимо-приятно узким. Лютик кончил ещё раз, и я вслед за ним, наваливаясь своей тяжёлой тушкой на хрупкое тело юноши. Я встал и вытер его и себя полотенцем, а затем лег сверху. Бард не смог пролежать смирно и двух минут. Он начал возиться подо мной, и я привстал, предоставляя ему возможность принять удобное положение для сна. Позволять идти спать в его комнату, Лютику, естественно, никто не собирался. В итоге, мы оба лежали на боку, лицом друг к другу, и всё было замечательно, пока так сладко постанывающий подо мной ротик не соизволил бросить пакость: — Кстати, я хотел поговорить о Ламберте. Только что же прекрасно трахались, при чем здесь этот хуй моржовый?! Я ещё не мог выбросить из головы Лютика, сосущего мои пальцы, как на тебе: «поговорим о Ламберте». Я шумно выдохнул, пытаясь вложить в один выдох всё свое возмущение. — Слушаю. — Когда ты бредил, ты вспоминал его имя и называл его не самыми хорошими словами. Короче, материл ты его, вот что. Не знаю, что у вас с ним за отношения, но при мне больше так о нём не отзывайся. — Иначе что? — Иначе будешь трахать шкаф, вот что. Ну или другую мебель, её здесь много, — Лютик окинул взглядом мою комнату, — ты уж извини, что в этом крыле живешь, полузаброшенном. Просто ты очень кричал во сне, и хозяин и так еле согласился дать приют. У него видите ли, не только с желудком, но и со сном проблемы. — Спасибо, — я всё-таки сказал это. Лютик не спрашивал за что, и мне порой кажется, что он лучше понимает меня, чем я себя сам. — И всё же я не откажусь от своих слов о том, что Ламберт — хороший. А тебя я предупредил. — Ты видел его один раз. И то ты сказал, что он не помнит тебя. — Может и помнит, кто знает, — загадочно улыбнулся Лютик, укутавшись в одеяло по подбородок, — меня трудно забыть. Я был вынужден согласиться. Лютик больше ничего не говорил ни о прошлом, ни о Ламберте, а мне не терпелось встретить младшего из ведьмаков и начистить ему рожу. Только для профилактики, не более. Лютику об этой своей мысли я сказать не решился. Всё же, трахать его намного приятнее, чем шкаф. Ветер ласково шумел отзвуками далекой колыбельной на языке Природы — самом древнем из языков. Цири больше не кричала во сне, и бард вскоре провалился в сон, убаюканный тишиной. Я не смог последовать его примеру. Мысли не давали мне покоя. Я вспомнил первую встречу с Лютиком. Тогда наш бой показался мне естественным заключением столкновения двух ведьмаков разных школ, но сейчас я думал о том, как это глупо. Глупо, что мы с одного ведьмачьего цеха, убиваем друг друга, когда можно было бы поступиться нечистью — этого «добра» и так хватает. Но нам с детства вбивали в головы ложное: «Тот, кто уступает — слаб» вместо верного: «Тот, кто уступает — мудр.» Ведьмаков осталось немного. Мы могли бы поступиться своей гордостью и объединиться, но не делаем этого. Ждём, пока вымрем до последнего. Кем он будет, последний ведьмак? Весемир переживет всех и станет наблюдать смерть своих почти-что-сыновей? Или же Ламберт, как самый младший, постоит у наших надгробий с пустыми могилами, ибо тела будут сожжены, съедены или изувечены до неизнаваемости? Или, да не допустят этого боги, в которых я не верю, останусь я? Переживу всех, похороню каждого. Похороню… Лютика. И останусь один влачить жалкое существование, будучи лишь половиной от целого? Почему нам сужден такой конец? Почему пала Цинтра, как другие страны до и после неё? Я видел так много воен, начинающихся из-за глупостей: земли, жены, любовницы, слухов… Слушаешь историков, и оказывается, в массовом кровопролитии виноват кто-то один. Но это ложь. Если крупный землевладелец метит на чужое поле, то он отыщет тысячу и один повод напасть. Если одна страна желает крови, то предлог развязать войну всегда найдется. Не бывает ни благородных воен, ни благородной смерти. Человек умирает, испражняется и воняет, как самая что ни есть помойка, привлекая гулей и альгулей. Его жена и сестры — изнасилованы, дети, братья и родители — мертвы. Я видел так много бессмысленной жестокости, что пора бы привыкнуть к извечной человеческой глупости, но привыкнуть не получалось. Во мне осталось слишком много человеческого, чтобы смириться с предначертанной судьбой. Я вспомнил, как и почему пообещал себе всегда оставаться в стороне. Вспомнил, как и почему нарушил это обещание. Цири — единичный случай. Большинство детей погибли тогда, сгорели в пожарах. Скольких я мог спасти? Одного, двух, … , двадцать? Это даже не половина юного населения Цинтры. И даже не четверть. А сколько стран поглотила Цинтра прежде чем стать столь величественной? Я вспомнил Ренфри. Вспомнил «меньшее зло». Если бы хоть кто-нибудь из них уступил? Ренфри — отказалась от мести. Стрегобор — от её преследований. Был бы тогда кто-то из них слабым? Не думаю. Мир устроен так, что тебе всё время приходится доказывать, что ты силён, непоколебим и каждому давать отпор, не расслабляясь ни на минуту. И я, без сомнений, доказывал бы дальше, но теперь у меня есть Лютик. Лютик — мой мир. И каждый раз подвергая его опасности, я совершаю преступление. И, каждый раз подвергая опасности себя, я поступаю ещё хуже, потому что погибнув, я оставлю его ни с чем. Только с бескрайней пустотой, всепожирающим чувством вины, горечью и ничем кроме. Беречь себя для другого сложнее, чем беречь кого-то для себя. Если бы я мог изменить мир, я сделал бы так, чтобы нам не приходилось меряться кому больнее, чье сердце сильнее сжимает в ночных кошмарах мучильня или пламя, напоминающее о соженном доме. Я хотел бы изменить мир для Лютика. Это звучит глупо, нелепо, слишком нереально, на грани юношеского максимализма, но когда Лютик так сладко дышал в шею, я желал изменить мир больше всёх, кто когда либо этого желал. Я поцеловал каштановую макушку, прижав Лютика к себе так, чтоб его лоб оказался под моим подбородком. Юноша устало выдохнул: — Не спится? Я молчал, слушая, как ласково шелестят пожелтевшими листьями деревья в саду. Думаю, Лютик тоже не мог уснуть всё это время. — Куда нам идти дальше? — произнёс он, чтобы не спрашивать: «Где нам прятаться от Нильфгаарда, чтобы нас не нашли?» — В Каэр Морхен, — я ещё не обдумал до конца принятое решение, но крепости надежнее для Цири я не знал, — мы отправимся в Каэр Морхен.