Тонкая работа

В ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое декабря Эрен беспокойно спал. Он мычал, ворочался, дважды просыпался и неприкаянно бродил по комнате, но звать Леви ради того, чтобы заварить лечебную травяную настойку для сна, как делал это обычно, не стал. Наутро встал с трудом, осоловелый и тихий, не отрывал пустого взгляда от сыпучих, крупных снежных хлопьев за окном. В комнате было холодно, и он вяло переступал босыми ногами с одной на другую. – Сэр, я не смогу вас переодеть, если вы не повернетесь и не поднимите руки, – тяжело вздохнув, сказал Леви, уже не одну минуту с грехом пополам выполнявший свои утренние обязанности. – Извини, – виновато пробормотал Эрен, тут же послушно поднимая руки и все же отводя взгляд от окна. Леви стянул с него ночную сорочку, случайно задев мозолистыми пальцами кожу груди и тут же почувствовав, как ощутимо вздрогнуло под ними тело. Уже было отвернулся за выбранной на сегодняшний день рубашкой, но Эрен вдруг напряженно вытянулся, услышав, как под окнами кто-то назвал его по имени, и Леви, скользнув взглядом по его впалому обнаженному животу, раздраженно смял в руках ворот только что снятой сорочки. – Не отвлекайтесь, сэр, – попросил отчего-то хриплым голосом. – Это слуги начали счищать снег с веранды под вашим балконом. – Ясно, – буркнул он, и Леви как можно быстрее его одел, избегая смотреть на его наготу. За завтраком Эрен равнодушно ковырял в омлете вилкой и клевал носом. Сопляк, подумал Леви и вдруг вспомнил, что сегодня стал старше него ровно на десять лет. Мысль эта почему-то оказалась неожиданной, но быстро отступила в череде утренних рутинных дел. Леви собрал Эрена, помог ему сменить перчатки, сложил посуду и недоеденный завтрак на поднос и отдал горничной. Когда Эрен отправился к брату в библиотеку – Зик возобновил занятия, стоило Кристе уехать, – Леви остался прибираться, вновь стараясь муторной работой заполнить все свободное время и отвлечься от мыслей. Помня, что за Эреном нужно зайти в двенадцать, он решил не затевать масштабной уборки, но уже через час выдраил всю комнату. Он заправил постель, привел в порядок одежду, выбил балдахин и занавеси, стер с поверхностей пыль, вымыл полы и окна. Даже зная, что для горничных это станет оскорблением, означавшим, что со своими обязанностями они не справлялись, он выполнил и их работу. До двенадцати оставалось еще сорок минут, и он прошел в свою комнату, где скинул несвежую после уборки рубаху и наскоро обмылся оставшейся с утра водой для умывания перед зеркалом, ненароком вглядываясь в свое отражение. Темнели круги под могильными ямами глаз, и слабые прорези морщин между бровей – свидетели чувства вины – портили и без того не самое привлекательное лицо. От себя не убежишь, подумал Леви, мрачно сверля взглядом зеркальную раму, и все равно краем глаза видя свой силуэт в отражении. Ему исполнилось двадцать восемь. Конечно, он уже как семнадцать лет не праздновал дни рождения, Рождество и вовсе никогда не отмечал, но миссис Спрингер по случаю всегда готовила пышный ужин, Кенни ворчал в этот день чуть меньше, чем в другие, и настойчиво предлагал справить праздник в борделе, а Фарлан, Изабель и Конни крали для Леви побрякушки у зазевавшихся богачей в Вест-Энде. Подарки он не принимал – позже они уходили на сбыт, – дядю показательно игнорировал, но ужин неизменно проводил с семьей, и к концу вечера разносил набравшихся джина Кенни и миссис Спрингер по комнатам. В этот день было позволено тратить больше сбережений, чем в любой другой, потому что рождественская ночь всегда окупалась: дома ушедших на гуляния и церковную службу пустовали, и счастливые домушники еще целую неделю приносили Кенни награбленное добро. Тем не менее, на ёлку и стеклянные игрушки для неё – рождественскую мечту Изи – накопить не получалось, но Изабель не отчаивалась и украшала входную дверь и окна самодельными ангелами и мишурой. А еще в этот день он всегда думал о матери. Он плохо её помнил – только тепло её тела, сухость целовавших в лоб губ, вылинявшую зелень тканей её юбок, их шелест и то, как она умирала, – но не мог не задаваться вопросом, дала бы она ему жизнь, если бы у неё был выбор. Разрешила бы прийти в эту грязную, стыдную нищету, зная, как неизбежны в ней для сына проститутки лишения? Он хотел бы верить, что нет. Что, будь у неё выбор, она дала бы ему жизнь, только выбравшись из смрада ист-эндовского борделя. Что держала бы дом в чистоте и купала бы Леви с мылом, штопала одежду, расчесывала, стригла, целовала сухими губами в лоб. Он почти не помнил её лица, но представлял её красивой, как ангелы на рождественских открытках. Кенни говорил, что она была красивой. Леви вздохнул, отходя от зеркала. Кенни, конечно, не рождественский ангел, но не дал ему мараться в собственном дерьме в Ист-Энде. В конце концов, несмотря на нищету и лишения, он дал ему семью и дом. Семью и дом, за которые можно и муки совести потерпеть, и в ад спуститься. Леви не успел одеться, когда услышал топот за стеной, и дверь, разделявшая их с Эреном комнаты, распахнулась. – Леви, ты… – начал с порога Эрен, но стушевался, заметив его наготу. – О. Извини. Я… – он отвернулся и замолк. Леви подумал, что ему, очевидно, неловко за то, что он ворвался в чужую спальню, и поспешил надеть чистую рубашку. Эрен помялся на пороге, а после отступил на шаг в свою комнату. – Извините за мой внешний вид, сэр, – сказал Леви, заправляя рубашку в брюки и надевая поверх неё жилет. – Н-нет, это ты извини, я не должен был врываться в твою комнату, – ему, очевидно, все еще было неловко, он не знал, куда деть руки, и отводил взгляд. – Это ваш дом, сэр, вы вправе открывать в нем любую дверь. Эрен не ответил, лишь посмотрел на него странно, а после прошел в свою комнату, на ходу объяснив причину своего появления: – Меня брат отпустил пораньше, я не стал дожидаться тебя там. Леви прошел за ним следом. Эрен снял пиджак и бросил его на кровать, у самой подпорки. – Я плохо спал этой ночью, – сказал он, садясь на постель и неуклюже сбрасывая обувь. Теперь, когда он озвучил это, Леви явственно видел следы усталости на его лице: круги под глазами и отсутствующий взгляд. – Хочу немного поспать до ужина. Вместо прогулки. Посиди со мной рядом, пожалуйста, пока я сплю, – сказал он, ложась поверх покрывал, и указал рукой на правую сторону кровати. Добавил тихо, словно оправдываясь: – Мне неспокойно. На Леви он не смотрел. Тот поднял пиджак и убрал его в шкаф, накрыл Эрена шалью, а позже опустился на хозяйскую кровать там, где было указано, и спиной прислонился к изголовью. Уже смеживший веки Эрен шумно выдохнул, повернувшись к нему лицом, и поудобнее устроился на подушке. – Разбуди перед ужином, ладно? – тихо попросил он, не открывая глаз. Одной рукой взялся за запястье слуги. Не услышав ответ, позвал уже сквозь дремоту: – Леви. – Да, сэр, – машинально ответил он, следя за тем, как безмятежно разглаживалось лицо Эрена, и как быстро он погружался в сон. Ладонь с запястья Леви он так и не убрал. Позже Леви часто вспоминал этот день с ностальгией и благодарностью. В тишине утопавшей в зелени комнаты, всегда казавшейся ему театральной декорацией, фоном для далекой от действительности постановки, он ненадолго забыл о том, как эта действительность уродлива и темна, и только и делал, что рассматривал лицо Эрена и вслушивался в его мерное дыхание и ход секундных стрелок на часах. Настоящий мир – мир, где Леви – сын проститутки, где Кенни обворовывал воров ради пары шиллингов, где отправленных утром на заработки увечных детишек можно было не досчитаться вечером, – был так далек от этой комнаты, от Эрена, что жестокость этого мира, здесь казавшаяся в разы более ужасающей, словно больше не имела значения. Эрен казался ему главным героем детской сказки, арабской притчи, живущим в замке заколдованным принцем, и его мир – необычный, застывший и отчужденный – казался таким же глубоким сновидением, как то, в которое погрузился его хозяин. Еще в октябре, задумываясь об этом, он убеждал себя, что приезд Кристы все изменит. Что он будет помнить, для чего он здесь, что, всегда считавший себя решительным, без труда между будущим семьи и будущим Эрена выберет семью. Он думал об этом и сейчас, смотря на Эрена, но мысли его становились несвязными, забывались, путаясь вместе со взглядом в растрепанных, слегка отросших волосах, и все закончилось тем, что он пригладил непокорные пряди ладонью, машинально и словно бездумно убрав отросший локон с его лица и заправив за ухо. Он разбудил его со звоном часов, и Эрен еще долго пытался разлепить глаза, сев на кровати и свесив с неё ноги. – Как отмечают Рождество в Лондоне? За окном завывала метель, в комнате было темно, и Леви зажигал свечи и лампы, когда услышал вопрос. – Надо быть, так же, как по всей стране, сэр, – ответил он, думая о домушниках и выручке Кенни. Видя, что Эрен приготовился слушать, со вздохом продолжил: – Дома украшают остролистом, омелой и яблоками, иногда мишурой. Ставят рождественские ёлки. – Я слышал, что ёлки украшают игрушками из стекла, это правда? Они красивые? – Да, сэр. Красивые, но дорогие. Их не все могут себе позволить. В домах попроще ёлки украшают засахаренными фруктами, цветами, конфетами и самодельными ангелами. Эрен задумался, глядя, как бьется в окна стихия, а потом сказал: – Говорят, самые красивые ёлки в королевском и Кентском дворцах. Хотел бы я их увидеть, хотя бы на гравюрах. Или украсить ёлку самому. Не помню, когда последний раз отмечал Рождество. – Разве немцы не католики? – спросил Леви, всю жизнь считавший, что католики более строги в соблюдении религиозных предписаний. – В основном, католики и протестанты. Мой отец происходил из католической семьи. Мы праздновали Рождество, пока отец был жив, но… – Ваш брат не празднует? – продолжил Аккерман. Эрен улыбнулся. – Мой брат не верующий человек, Леви. Он дарвинист. Видимо, поняв по лицу слуги, что тот не знал значения этого слова, он объяснил: – Он сторонник Чарлза Дарвина – ученого, выдвинувшего теорию происхождения видов. Чарлз Дарвин думает, что люди произошли от обезьян, а не от Адама и Евы. Какая глупость, подумал Леви и отвернулся к шкафу, доставая из него костюм для Эрена на вечер. – А во что веришь ты, Леви? – Я еврей, сэр. – И ты никогда не праздновал Рождество? – Нет, сэр, – просто ответил он и помог вставшему с кровати Эрену снять рубашку. – И никогда не ел свинину? – пораженно спросил Эрен. – Никогда, сэр, – сказал Леви, и в своем голосе услышал усмешку: изумление Эрена его развеселило. А Эрен тем временем посмотрел на него и пораженно застыл, приоткрыв губы. – Что? – все-таки спросил Леви, держа его за запястья и вдевая запонки в петлицы на манжетах рубашки. – Ты улыбаешься. Леви и сам не заметил. Он действительно чувствовал, что легко улыбался. Он давно не позволял себе улыбку – она сточилась и истончилась еще на Лэнт-стрит, а здесь, в Тросте, и вовсе сгинула под натиском чувства вины. Эрен смотрел на него неотрывно – изумление в его глазах сменилось пытливостью, – а потом и сам улыбнулся – несмело, будто боясь спугнуть. Ведь хрупкий уют и тишину того рождественского дня легко спугнуло следующее утро, когда горничные, воодушевленные и непривычно говорливые, сообщили, что на поезде из Мейденхеда к двум часам прибудет мисс Рэйсс. В своем проснувшемся вновь раздражении Леви не сразу заметил, что и Эрен от новости не казался радостным. Впрочем, вскоре тот попросил его подготовить банные принадлежности, чтобы принять ванную, и Леви решил, что привести себя в надлежащий вид к приезду девушки и не ударить в грязь лицом Эрен все же хотел. Леви вымыл и без того чистую ванну, набрал и подогрел воду, выложил мыло на подставку, достал полотенца, масла, бальзамы, порошки, кувшин для удобства при мытье головы и губку для тела и сложил все на фарфоровом подносе. – Все готово, сэр, – известил он, войдя в спальню. Эрен сидел на кровати и мрачно глядел в пламя в камине, не повернув головы на зашедшего слугу. – Что-то не так? – спросил Леви. Именно тогда Эрен вдруг попросил его помочь ему с купанием. Ранее он никого к купанию не подпускал, и после того дня Леви еще долго не мог понять, с чего он решился это правило нарушить. Леви помог Эрену раздеться, а потом, когда тот опустился в воду, быстро снял и с себя пиджак, жилет, обувь и носки, закатал брючины и рукава рубашки, чтобы не вымочить их. Ванная комната, в отличие от остального дома, была светлой, богатой, как и её убранство – еще нераспроданное, но уже вряд ли пригодное для продажи ввиду плохого ухода: дерево шкафов раздулось от влаги, белая краска местами облупилась, а металл исцарапался. Но умывальник был мраморным, а полотенца большими, изготовленными из мягкой махры, а не тонкого, жесткого льна. В небольшом круглом окне под потолком виднелось одно только небо, сегодня лазоревое, в комнату пробивались солнечные лучи и отражались от зеркал юркими, прыгучими пятнами света. Пол из белого мрамора приятно холодил Леви ноги. Леви бальзамом мыл Эрену волосы, аккуратно пропуская мягкие пряди сквозь пальцы и массируя голову, намыливал губкой шею и плечи и поймал себя на том, что следил, как вода излучистыми струйками сбегала по красивому телу, и отговаривал себя смотреть вниз, в мыльную воду. Эрен не сидел спокойно, и вода то и дело выплескивалась за бортики ванной. Когда он намыливал ему предплечья, Эрен вдруг скривился и осторожно потрогал щеку. – Что случилось? – спросил Леви, не отвлекаясь от работы. – Зуб, – пробормотал Эрен с трудом, – царапает. Леви отложил губку и вымыл руки водой из кувшина. Взяв Эрена за подбородок, попросил: – Дайте посмотрю. Эрен открыл рот, и Леви повернул его лицо к свету, пальцем аккуратно ощупал десну. Чуть выбивающийся из ряда прорезающийся зуб нашел почти сразу. – Да, он острее других. Леви поднялся и подошел к шкафу, где за круглобокими склянками с маслами и порошками стояла маленькая шкатулка с принадлежностями для шитья, которую за все время в Тросте еще ни разу не использовал по назначению, все шитье сбрасывая на горничных. Он достал оттуда серебряный наперсток и вернулся к Эрену, все это время следившему за его передвижениями. Эрен потрогал скулу и вновь, стоило Леви взять его за подбородок, открыл рот. Леви надел наперсток и, быстро найдя прорезающийся зуб, потер его острый край, чтобы он затупился – он много раз проделывал это с выкормышами миссис Спрингер. Дети, конечно, пищали и отбивались, и он долгое время думал, что это сильно больно, но Эрен даже не кривился, лишь послушно держал рот открытым. Он не закрывал глаз, в упор глядя на Леви, а тот машинально тер его зуб наперстком, не отводя взгляда от его ярких, припухлых губ, его открытого рта, и чувствовал себя загипнотизированным. От его неровного дыхания рука Леви горела. Грудь Эрена тяжело вздымалась, а щеки пылали. Леви прошелся наперстком по зубу последний раз, затем пощупал его большим пальцем. Эрен попытался сглотнуть, и его ресницы дрогнули, а губы за мгновение до того, как слуга убрал руку, ненадолго сомкнулись на пальцах Леви. Вдруг из коридора раздался стук в дверь спальни, и они оба вздрогнули. – Всё, – хрипло выдавил Леви и с трудом отвел взгляд. Стук повторился, и Леви заметил, что Эрен все это время руками держался за его локти, сейчас не скрытые рубашкой, и не сразу понял, что это означало, что тот сам решился на контакт обнаженной кожи обычно одетых в перчатки рук с кожей другого человека. Эрен поспешно отпустил его и отвернулся. – Иди, – так же хрипло отозвался он. – Я домоюсь сам. У двери стояла горничная, которой было поручено передать Эрену записку от Зика. Позже Эрен рассказал, что в ней Зик сообщил, что торги состоятся завтра, и просил поберечь голос для чтения уже с сегодняшнего дня. Леви не знал, что следовало делать, чтобы сберечь голос, как и не знал, как унять охватившее его напряжение. Напряжение это не покидало его весь оставшийся день, и оно оказалось благодатной почвой для раздражения и гнева. Прибывшая к двум часам дня Криста сразу же прислала к комнате Эрена Имир, чтобы сообщить, что занятие по живописи состоится без пятнадцати три у реки. В назначенное время они встретились в холле на первом этаже. Криста широко улыбалась, встречая Эрена, и тот улыбнулся ей в ответ. Они обменялись приветствиями и поздравлениями с праздником и неспешно вышли из дома, а Леви и Имир устало поплелись следом. Имир держала в руках небольшую подарочную коробку – Криста сказала, что это подарок Эрену, но попросила того подождать, объяснив, что вручит его попозже. Имир бухтела, то и дело проваливаясь по щиколотку в снег, Эрен и Криста о чем-то негромко беседовали, а Леви мрачно глядел на них и злился. Он не понимал, почему Криста называла Эрена балластом, почему не хотела с ним супружеской жизни. Эрен ведь был удивительно, демонически, неприлично красив – Леви видел красивых мужчин и раньше, но Эрен выделялся из них всех. Прибавьте к этому его богатство и добрый нрав – Леви был уверен, что о такой удаче мошеннице с Лэнт-стрит и не мечталось. А она хотела отправить его в сумасшедший дом. Почему она не замечала, как ярки его губы, зелены глаза и тонки запястья? Рядом рухнула в снег Имир, и Криста обеспокоенно обернулась. – В порядке! – отрапортовала девушка, отряхнувшись и поднявшись на ноги, и они продолжили путь. А Леви раз за разом возвращался к той мысли и не мог не чувствовать себя сентиментальным дураком. Как ярки губы и тонки запястья, с мученической усмешкой вспоминал он. С каких пор это имело значение для него? А потом они остановились у невысокой покошенной ели в глубине парка, и Криста призналась, что не собиралась проводить сегодня занятие, а всего лишь хотела сделать Эрену подарок. В коробке оказались засахаренные фрукты, конфеты, цветы, мишура и одна-единственная, аккуратно, в несколько слоев обернутая, невероятной красоты стеклянная елочная игрушка. Эрен искрился счастьем, наряжая елку, Криста ему помогала, Имир скучала, прислонившись к стволу каштана, а Леви, всю дорогу несший теперь ненужные принадлежности для рисования, табурет и деревянную подставку, с каждой минутой свирепел все больше – или, скорее, думал, что свирепел, а на деле к концу прогулки не чувствовал ничего, кроме досады. Наверное, поэтому он не сразу заметил, что Эрен простыл, и обувь его промокла насквозь. Уже в комнате Леви набрал таз кипячёной воды, немного разбавив её холодной, как учил дед Аккерман, и попросил Эрена опустить в воду ноги. Тот, закатав брюки, нехотя послушался и зашипел. – Кипяток! Это обязательно? – возмутился он и уже было вытащил ноги из воды, но сидевший перед ним на коленях Леви удержал их руками. – Обязательно, если не хотите болеть, – строго сказал он. – Вы же сами говорили, что вам надо беречь голос. Эрен ничего не ответил, только тихо цокнул, а Леви не поднял на него взгляд, чтобы узнать, что выражало его лицо. Машинально он начал мыть его тонкие стопы, оглаживая их и массируя, и Эрен вскоре нарушил тишину: – У тебя сильные руки. Он произнес это на выдохе – так, как делал этим утром в ванной, – и Леви вздрогнул от узнавания. – Вам понравился подарок мисс Рэйсс? – грубо перевел он тему, уже не думая о вежливости. Эрен долго молчал, прежде чем ответил. – Да. Думаю, у нас получилась красивая ёлка. В голосе Эрена не было энтузиазма, он звучал почти грустно, и Леви вздохнул, думая, что, наверное, перегибал палку и Эрен чувствовал его подчеркнутую отстраненность. Хотелось заверить Эрена, что он прав, но Леви никогда не мог оценить красоту ёлок и праздничных украшений и не сумел вовремя подобрать слова. Тишина была неуютной. Леви вытащил изрядно покрасневшие ноги Эрена из воды и обернул их полотенцем. – У Хистории очень красивые глаза. Голубые как небо, – вдруг низким шепотом сказал Эрен. Он впервые говорил о её красоте. Леви прикусил внутреннюю сторону щеки, чтобы не выдать раздражения, и принялся обтирать Эрену стопы, стараясь думать только о том, как бы сделать это как можно аккуратнее. Вдруг Эрен спросил: – Какой твой любимый цвет? Леви, не отвлекаясь от дела, ответил: – Зеленый, сэр. – Зеленый… – повторил он задушено и как-то раздосадовано. Замолчал ненадолго, и Леви все-таки поднял на него взгляд, чтобы наткнуться на яркую, кипучую злость в раскосых изумрудных глазах. – Ты сказал так, потому что он тут везде! – вскричал Эрен, и в ярости сорвал темно-зеленое покрывало с постели. – Ты думаешь, что он мне нравится, и хочешь угодить! – обвинил он его и уже было вскочил, но бросивший полотенце Леви успел схватить его за плечи и усадить обратно. – Я не вру, сэр, – выдохнул он, не успев даже разозлиться и смотря ему в глаза устало, как смотрят на глупого, неуемного ребенка. – Я люблю зеленый. Его любила моя мама, – сказал он спокойно, и на упоминании о матери Эрен удивленно притих, – по крайней мере, мне так всегда казалось. Леви вновь опустился на колени и вернулся к работе. – Она носила зеленые платья, – продолжил он. – Когда она умерла, её платья и вещи отдали молоденьким девочкам из Ист-Энда, и мне ничего не осталось на память, – он ненадолго замолчал, отвлекшись на выпирающие косточки щиколоток Эрена. – А еще я люблю растения. Наверное, потому, что в районе, где мы жили, было мало зелени. Но мой дед тоже любил растения и выращивал в ведрах с дырявым дном мяту и таволгу. Я отрывал от них по листику каждый день и таскал с собой в ладони, пока тот не вял, прилипая к коже. Не знал тогда, что с тем, что любишь, нужно быть внимательным. – Эрен неровно выдохнул, и Леви подумал, что сделал ему больно, а потому постарался обтереть нежную кожу лодыжек мягче. – Кенни потом, как дед умер, не стал следить за цветами, и они усохли. Мне было лет семь. Я так на него злился… Но он сказал, что ему и так не светит Ган Эден, и пара засохших кустов и один расстроенный сопляк картину не изменят. Эрен улыбнулся, тихий и будто пристыженный. – А Кенни – это… – Мой дядя, – ответил Леви, вдруг понимая, что рассказывал слишком несвязно и слишком много. Но говорить Эрену правду было удивительно просто. – А Ган Эден – это… еврейский рай? – Да, – сказал он и ощутил, как губы искривились в усмешке – как тогда, на Рождество. Леви закончил работу и сложил полотенце. – Мне жаль, – вдруг сказал Эрен, – что у тебя ничего не осталось от матери. У меня… от моей… у меня остался только один дагеротип, – сказал он, и, встав с постели, залез рукой под кровать, и, сдвинув скрипучую половицу, выудил пыльный тканевый мешок. В мешке оказалась небольшая черная шкатулка. Эрен опустился на пол рядом с Леви, а затем снял с шеи цепочку, на которой висел ключ, аккуратно открыл им шкатулку и достал из неё старый дагеротип. Запечатленная на нем женщина была удивительно красива, и Леви сразу узнал непокорный изгиб бровей и разрез глаз. Интересно, эти глаза были так же зелены? Они были похожи, словно разнополые близнецы. – Она очень красивая. Вы так похожи, – вырвалось у Леви, и Эрен улыбнулся, вперив взгляд в пол. – Её звали Карла. Она была итальянкой, и здесь её никто не любил, – поделился он, и Леви, наконец, понял, почему Эрен не похож на немцев и на каком языке были те отсыревшие книги в подсобке. – Но отец любил её очень сильно и никого не слушал, даже её саму. Ей здесь было плохо. Все только и делали, что говорили, что у итальянцев грязная кровь, – он хмыкнул, но был расстроенным, – сказали бы они это Данте, Петрарке, Боккаччо, великим зодчим и художникам… Леви не знал этих имен, но слушал внимательно. – Как-то раз она просто заболела и умерла. Отец от горя ушел следом. А потом приехал брат и распродал все её вещи. Все её портреты. Отцовские тоже, он его всегда ненавидел. Эрен замолчал, ласково оглаживая истрепавшиеся края дагеротипа, и Леви, смотря на него, вдруг кое-что осознал. – Это не повод губить своё здоровье, – сказал он строго. Эрен поднял на него недоумевающий взгляд. – Стараться простудиться, когда брат просил поберечь себя, чтобы просто ему насолить, – объяснил Леви. – Я не… – хотел оправдаться Эрен, но замолк. – Это ребячество, сэр. И глупость. Вы и сами это знаете. Леви поднялся и принялся расправлять постель Эрена. Тот, помолчав, сложил дагеротип в шкатулку, а её убрал в мешок и под половицу, затем встал рядом с Леви и, вздохнув, сказал: – Прости. Я знаю, что веду себя как ребенок. Извини, что тебе приходится со мной возиться. – Мне не в тягость, – ответил Леви, и пусть голос его и звучал всегда равнодушно, Эрен понял его правильно и улыбнулся. – Спасибо. Он сам стянул с себя одежду, а потом Леви подал ему ночную рубаху. – Посидишь со мной, пока я засну? – попросил Эрен, и Леви кивнул. И тогда, когда Эрен погрузился в сон, вновь держась за его запястье, Леви, уже не пытавшийся унять мысли, почему-то с необъяснимым трепетом вспомнил, как красивы его пальцы без перчаток. Он вспомнил, как Эрен впервые позволил их с себя снять и как вздрагивал от прикосновений к оголенной коже. Вспомнил, что Эрен никогда не снимал перчатки при Кристе, и что он, Леви, заметив это, почему-то был подчеркнуто доволен. Вспомнил контакт их, Леви и Эрена, кожи этим утром. Вспомнил напряжение сегодняшнего дня, своё неуемное раздражение и то, как хотел оттянуть побег. Как росла неприязнь к Кристе, как следил за их свиданиями и до сводящего скулы спазма терпел перешептывания. Это было так, словно он хотел помешать. Так, словно он ревновал. Так, словно он любил его.