Круги на воде

      Кухонный навес обрушивает на капюшон небольшой локальный водопад вперемешку с землей и трухой.       — Твою мать, — цедит Бенкендорф сквозь зубы.       Каховский и Оболенский вскакивают из-за стола, побросав ножи и недочищенную картошку, и вытягиваются по стойке смирно. Хорошо. Значит не все так плохо пока у Трубецкого с наведением порядка и дисциплины.       — Вольно, — командует Бенкендорф, чуть приправив тон благодушием. — Продолжайте.       Юшневский сидит на перевернутом ящике в углу с амбарной книгой на коленях и выражением хорошо скрываемого сосредоточенного страдания на изможденном лице. Александр Христофорович ловит себя на мысли, что привычная добродушно-снисходительная улыбка идет Алексею гораздо больше, чем новоприобретенная застывшая гримаса. Да только где теперь та улыбка? Эвакуирована в госпиталь вместе с Пестелем.       — Что пишут? — Бенкендорф присаживается на ящик у стены и кивает головой на амбарную книгу. — Что-нибудь, что мне необходимо знать?       Юшневский нехотя поднимает глаза.       — Продуктов по норме осталось на четыре дня. Если урезать паек, можно растянуть дней на десять, — Юшневский говорит негромко, лишние уши в таких вопросах ни к чему.       — Твои предложения? — Бенкендорф опирается локтем о колено и смотрит исподлобья.       — Если Артамон не вернется завтра к утру с пополнением, предлагаю ввести режим строгой экономии.       — Так и сделаем, — Бенкендорф поднимается. — Боеприпасы?       — Этого пока в избытке, — Алексей пожимает плечами и пристально смотрит снизу вверх. — Стреляем в эти дни не мы, а по нам, так ведь?       — Мы ждем приказа из штаба, — Бенкендорф надеется, что слова эти не звучат как откровенное оправдание. — Общую ситуацию и нужное направление атаки нам без этого не оценить.       Он ободряюще похлопывает Юшневского по плечу и ретируется с кухни.       С финансистами во все века было сложно. Под проливным дождем Александр Христофорович выдыхает с облегчением. Они, в отличие от господ литераторов, умеют сходу отбрасывать всю словесную шелуху и в лоб задавать самые правильные и, по совместительству, самые неудобные вопросы.       То ли дело Рылеев. Ты ему слово, он тебе двадцать. Не успеет выбраться из-под одного дисциплинарного взыскания, как уже истово напрашивается на следующее. Любопытно было бы посчитать, от какого количества этих самых взысканий его регулярно спасает своевременное вмешательство Трубецкого. Можно ожидать двузначной цифры, если не трехзначной.       Чего Бенкендорф никак не ожидает увидеть, сунувшись в командный блиндаж, так это Рылеева с Трубецким, яростно целующихся над совершенно позабытой мертвой рацией.       Первый импульс — тихо выйти, прикрыв за собой брезентовый полог, — Бенкендорф безжалостно давит.       — Что здесь происходит? — рявкает он отрывисто, заставляя сладкую парочку немедленно друг от друга отлипнуть.       Вздрогнувшему и резко обернувшемуся на окрик Трубецкому достает совести выглядеть пристыженным. Он нервно одергивает гимнастерку и быстрым жестом приглаживает волосы. Рылеев, стервец, выглядывая из-за плеча заслоняющего его Сергея, вид имеет привычно-наглый и ничуть не раскаивающийся.       — Виноват, Александр Христофорович, — негромко, но твердо рапортует Трубецкой.       — Устроили тут публичный дом, — профилактически рычит Бенкендорф. — Докладывайте!       — А чего докладывать? — лезет на рожон Рылеев. — Нет связи! Глухо, как в могиле.       Трубецкой, даже не сделав попытки к скрытности, наступает ему на ногу.       — Рылеев, ты котлы на кухне давно не чистил? Или на «губе» не сидел? — в голосе Бенкендорфа холодная ярость. — Или мне Трубецкого туда отправить, как твоего непосредственного командира? Чтобы научился с подчиненными управляться?       Рылеев проглатывает заготовленную ядовитую реплику. Судя по выражению лица, стоит ему это совершенно титанических усилий. Не отравился бы собственным ядом ненароком.       — Виноват, — почти шепчет он и опускает глаза.       И на том спасибо.       — Продолжать попытки установить связь, — на Рылеева Бенкендорф больше не смотрит. — Где Романов?       — На левом фланге, — Трубецкой приосанивается. — Расчитывает локацию для пулеметной точки.       — Ну, хоть кто-то делом занят, — ворчит Бенкендорф, бросает последний тяжелый взгляд на присутствующих и выходит.       1 октября.       Это не позиции. Это бордель какой-то. Еще немного и мы переплюнем те узкоспециализированные французские заведения, в которых я имел честь бывать в Париже. Впрочем, не моей корове тут мычать. Каков поп, таков и приход. Надо поговорить с Лешей. Если он и дальше будет так беспардонно вваливаться ко мне в любое время дня и ночи, то кому и что я смогу запретить в этом Содоме. Дурдоме (зачеркнуто).       Одного не пойму, как Трубецкому это удается. В парадной форме на высочайшем смотре, в рваном мундире на допросе, в хламиде арестанта, над чьей головой только что сломали шпагу, в мятой сырой гимнастерке под бревенчатым навесом — он везде умудряется выглядеть, как сбежавший с Олимпа греческий бог. Виноватый греческий бог. Гордый греческий бог. Греческий бог со своей цепной сиреной, к которой лучше не поворачиваться спиной. Убаюкает сладкими песнями и вцепится в горло.       Леша крепко спит, пригревшись у печки. Хорошо быть человеком с чистой совестью. Единственным человеком с чистой совестью на этом круге. Если он когда-нибудь узнает… Лучше об этом даже не думать.