Круги на воде

      Пестель дергается, зажмуривается и шипит сквозь стиснутые зубы.       — Прости, пожалуйста, — Юшневский виновато морщится. — Медсестра из меня так себе.       Петли желтоватых бинтов ложатся на плохо оструганные доски стола, являя на свет уродливый фиолетовый рубец на неровно выбритом темени.       Внутренности скручивает от горячей болезненной жалости, от желания пожалеть, утешить, вытянуть на себя чужую боль нежным прикосновением пальцев и губ. Но такую жалость железобетонный Павел не оценит. Только посмотрит удивленно.       Алексей выдавливает немного мази из тюбика и начинает четкими бесстрастными движениями обрабатывать рану.       — Почему тебя так рано выписали? Ты же на ногах еле держишься?       — Со мной все в порядке, — уверенности Павла хватило бы на небольшую дипломатическую миссию, идущую ва-банк на провальных переговорах.       — Я вижу, — вздыхает Юшневский.       Мерные капли с потолка бьют в подставленную алюминиевую миску на столе (Надо заставить кого-нибудь залатать крышу, когда погода прояснится. Если прояснится). Шелест вскрываемой упаковки со стерильными салфетками звучит в тишине слишком громко и неестественно.       — Госпиталя переполнены, — вдруг начинает Пестель.       — Неудивительно, — осторожно, чтобы не спугнуть, замечает Алексей. — Бои идут на всех направлениях. У нас здесь только последние два дня как-то подозрительно тихо. А до этого неделю головы поднять не могли.       — Врачей не хватает, — словно не услышав, продолжает Павел. — Как только начинаешь самостоятельно передвигаться, от тебя немедленно стремятся избавится, чтобы койку освободить для следующего. Оперируют только средних. До тяжелых очередь редко доходит. Мне повезло просто.       Алексей замирает с полуразорваной упаковкой бинтов в руках.       — Кому пули или осколка не хватило, тех косят голод и инфекции.       — Голод? Но ведь провиант подвозят, — внутри у Юшневского начинает ворочаться нехорошее предчувствие.       — Подвозят туда, куда еще можно подвезти. Были в госпитале несколько человек с юга. Дороги блокированы, все крупные пути сообщения прерваны. Есть еще бреши, через которые можно малым числом прорваться, но основные силы уже отрезаны. Еще немного и их в этом котле перебьют. И двинутся на столицу.       — Значит, — осторожно начинает Юшневский. — Писем от братьев ты так и не получил?       — Почтовой связи нет никакой, — ровным голосом отвечает Павел. — Все мои письма мне вернули с южной пересылки с пометкой «адресат не найден».       Алексей молчит. Лезущие на язык слова оправдания и утешения сводят скулы приторной ложью.       — Тебя отправляли на комиссию? — спрашивает он, чтобы сменить тему. — С таким-то ранением…       — Я договорился с хирургом.       — Что значит договорился? — Юшневский замирает в изумлении и заглядывает Павлу в глаза. — То есть тебя все-таки должны были комиссовать?       — Вроде как, — голос у Пестеля предельно равнодушный.       — Паша, это не шутки! — голос Алексея возмущенно срывается. — Если ты не годен теперь к строевой, ты не должен был возвращаться…       — А к чему я на гражданке буду годен? — тихие слова, как ведро кипятка, окатившего с ног до головы.       Юшневский смотрит расширенными глазами, не находя, что ответить.       — Знаешь, Леш, — Пестель глядит перед собой невидящим взглядом. — Осколок, попавший в голову, резко меняет взгляды на жизнь. Вот лежал я в госпитале, смотрел вокруг и думал о том, что у нас в нашей большой стране в последние годы происходит.       — Много думать вообще вредно, — бормочет Юшневский. — Особенно в лихорадочном состоянии.       — Лихорадочное состояние у меня было тогда, после Первой Войны. Ты ведь тоже это чувствовал? Оглушительные победы, принуждение агрессора к миру. Казалось бы, чего еще можно желать? Гениальные правители и полководцы, героический народ и светлое безоблачное будущее впереди.       Алексей мнет в руках перевязочный пакет и не смотрит на Павла.       — Я за Главнокомандующего сам был готов и в огонь, и в воду. Мы же все его считали практически богом. Окружал себя лучшими умами, обещал реформы, свободу. И где это все теперь? — Павел горько кривит губы. — Сплошное затягивание гаек и средневековая солдатчина. Трубецкой с Муравьевым-Апостолом тебе рассказывали, за что они из гвардии сюда загремели?       — Не слишком-то они об этом любят говорить, — Алексей кивает. — Но про ту историю со Шварцем я и так слышал.       — Целый полк в штрафники и на верную смерть, — Павел мрачно качает головой. — У нас хоть Бенкендорф не слишком зверствует. Что удивительно. Но думаю, это только пока. Расчехлит и он свою тяжелую артиллерию рано или поздно. Вот только зачем, Леш? Вот этого я не могу понять. Зачем, если люди идут за тобой по-хорошему?       — У тебя есть отличная возможность узнать об этом практически из первых рук, — Юшневский зябко поводит плечами. — Пока тебя не было, мы тут разжились военным инженером и, по совместительству, младшим Романовым.       — Николаем? — Павел удивленно вскидывается.       — Им самым, — Юшневский скептически хмыкает.       — Чем это он так брату насолил, что его сослали в нашу дыру?       — Вот сам и спроси, — Юшневский решительно извлекает бинт из пакета и принимается бинтовать пострадавшую голову.       — Что он мне ответит? — Пестель хмурится. — Задвинет что-нибудь про твердую волю правителя и законы военного времени? Нет там никакой воли. Ни воли, ни желания, ни экономических возможностей, раз уж на то пошло.       — Посиди пару минут спокойно, пожалуйста, — терпеливо просит Алексей.       — Но гораздо больше меня люди пугают, — Павел послушно замирает. — И ведь все образованные вроде, большинство по крайней мере, а идут всем народом, как несчастное темное стадо, на бессловесный и бесславный убой.       — Я надеюсь, ты ни с кем кроме меня подобные разговоры не ведешь? — Алексей напрягается и понижает голос. — Этак можно и под статью за паникерство и моральное разложение попасть.       — Наплевать! Я не могу так больше, Леш, — почти шепчет Павел.       Внезапность перемены и тоскливая уязвимость тона пугают Алексея не на шутку.       — У меня все время такое чувство, что я в этом беспросветном кошмаре живу уже целую вечность и никак не могу выбраться.       Павел кладет подбородок Юшневскому на сгиб локтя. Прижимается лбом к предплечью и закрывает глаза.       Юшневский замирает в неловкой позе, со скаткой бинта в одной руке и прижимая повязку к затылку Павла другой. Боится пошевелиться и вздохнуть, внутренне сжимаясь от щемящей нежности.       — Паш, — с сожалением тянет он через минуту, когда Пестель не выказывает ни малейшего желания менять позу. — Я не могу тебя так дальше перевязывать.       — Извини, — Павел тяжело поднимает голову и шумно выдыхает. — Кажется, меня и правда приложило сильнее, чем я думал.