Круги на воде

      22 октября.       Разброд и шатание набирают обороты. Кучкуются и шушукаются по углам. По двое, по трое, иногда и больше. Вчера за ужином дозрели похоже до коллективного совещания. Я выждал немного, дал им время договориться. Или скорее вдрызг разругаться, судя по кислым физиономиям. Потом отправил Лешу разгонять шабаш. Нечего, пусть не расслабляются. Один хрен, конечно, на печальный итог это не повлияет, но командир я тут в конце концов или нет?       Наведя образцовый порядок и дисциплину, Леша явился ко мне в блиндаж и весь вечер хмурился с подозрительным видом и рассказывал мне, как ему все эти их беседы не нравятся. Особенно ему не нравятся весьма очевидные размолвки Пестеля с Трубецким. Я внимательно слушал, поддакивал во всех нужных местах и озабоченно качал головой с такой экспрессией, что теперь шея болит, (надо мазь какую-нибудь у Юшневского попросить). Пообещал разобраться. Наказать невиновных и наградить непричастных (зачеркнуто). А что еще я могу сделать? Леша умница, подозревает правильных людей в правильных вещах. Но ведь не скажешь ему об этом.       — Как это понимать? — тон у Муравьева спокойный и будничный, отчего Бестужев напрягается только сильнее.       — Что?       — Твои революционные высказывания вчера за ужином.       — Я сказал то, что думал. То, с чем я согласен, — Бестужев смотрит Муравьеву прямо в глаза. — Ты мне волен приказать что-нибудь сделать. А о чем думать, ты мне приказать не можешь.       — Правда? — Муравьев поднимает брови. — А устав тебе ничего не приказывает? В условиях военного времени думать о службе и воинском долге, например?       — Именно это я и делаю, — тихо отвечает Бестужев. — Думаю о долге.       — Миша, — Сергей кладет руку ему на плечо. — Послушай меня, пожалуйста, внимательно. Ситуация наша к оптимизму, конечно, не располагает. Но это не значит, что нужно терять надежду.       Сергей крепко сжимает плечо и заглядывает Михаилу в глаза.       — Надежда есть всегда. Переворот переворотом, но за ножи, не подумав, хвататься не стоит. Пестель плохо на тебя влияет. И в плане дисциплины, похоже, тоже.       — Что не так с моей дисциплиной, товарищ командир? — Миша нетерпеливо дергает плечом.       — Всё не так. На тебя жалуются буквально все, — Сергей начинает загибать пальцы. — Оболенский отказывается с тобой по кухне дежурить, говорит ты его идиотом перед другими постоянно выставляешь.       — Потому что воображает о себе слишком много, — чуть слышно бормочет Миша.       — Каховский утверждает, что ты ему сахар в карманы гимнастерки все время подкладываешь, и он весь липкий ходит.       — Ну, я его порадовать самым любимым пытаюсь, — комментирует Миша невинным тоном. — Не знаю, почему ему не нравится.       — А с Рылеевым ты чего сцепился? Дались тебе его стихи? Слушай и молчи в тряпочку, а то, смотри-ка ты, критик литературный выискался. Кондратий кипел потом полдня, как самовар.       — Потому что злюка он, хоть и талантливый, — Мише не удается подавить довольную ухмылку, хотя он честно пытается.       Сергей смотрит осуждающе.       — Не нажаловался пока только Юшневский, а вот Трубецкой…       — А Трубецкой — надутый индюк, — с жаром заявляет Миша.       — Ну это уже ни в какие ворота не лезет, — возмущенно начинает Сергей. — Это, я полагаю, тоже проявление тлетворного влияния Пестеля?       — А в чем он не прав, Сережа? Если по пунктам, честно? — Миша заглядывает в глаза просительно, словно на откровение какое надеется.       — Действительно, Сережа, а в чем я не прав?       Муравьев резко оборачивается.       Пестель стоит, прислонившись к подпирающему навес столбу, с неизменной сигаретой в зубах. За плечом у него маячит хмурый и напряженный Юшневский.       — Ты свободен, — Муравьев поворачивается к Бестужеву. — Иди в общий блиндаж.       — Но я…       — Свободен, я сказал! — рявкает Муравьев. — Разговаривать будут старшие по званию.       — Так точно, — подбородок у Бестужева дрожит от обиды. Он сжимает челюсти, делает образцовый разворот и удаляется почти бегом.       — Вот так вы, хлюпики, и теряете крепкие молодые революционные кадры, — задумчиво изрекает Пестель и затягивается горьким дымом. — Толкая их под крыло злобным и расчетливым авантюристам, вроде меня. Да, Сереж?       — Паш, скажи прямо, чего ты добиваешься? — Муравьев глядит устало. — Ты же не дурак, и сам знаешь, чего стоят твои планы. Выеденного яйца они не стоят. Зачем ты мальчику голову забиваешь?       — Это в тебе отцовский инстинкт проснулся? Или все же кое-что другое? — Пестель ухмыляется скабрезно.       — Все лучше, чем инстинкт убийцы, мечтающего загнать народ в кровавый концлагерь, — выплевывает Муравьев. — Бьюсь об заклад, что в те далеко идущие планы, которые ты излагал нам с Трубецким, ты Мишу не посвятил.       — Ну почему же, — Пестель пижонским жестом стряхивает пепел с сигареты. — Например, идею о введении жесткого контроля и диктатуры, а также ликвидацию ныне правящей семьи, «мальчик», как ты изволил выразиться, вполне одобрил.       — Не может этого быть… Он просто не понял…       — Господи, Муравьев, — Пестель нетерпеливо отмахивается. — И ты еще у нас зам по работе с личным составом. Это как же нужно не разбираться в людях, чтобы думать, что они сами, без кнута, пойдут в нужном направлении и сделают все правильно.       Пестель отшвыривает сигарету и подходит к Муравьеву вплотную.       — Стадо без пастуха жить не умеет, не хочет, не чувствует себя в безопасности. Строгая огранизация, рамки, контроль и дозированное поощрение, вот единственный способ изменить существующий порядок вещей и построить что-то новое.       — Стадо, — Муравьев тыкает Пестеля пальцем в грудь. — Хорошенькое слово для тех, кто соблазнится твоими речами и пойдет за тобой. Такие понятия как благо, свобода, совесть или милосердие в одном контексте с подобным термином, я полагаю, неуместны?       — Милосердие, — тихо цедит Пестель, кривит рот и на лбу у него вздувается вена. — Хирург в госпитале, прежде чем вытянуть осколок, исполосовал мне всю голову. Анестетиков на всех не хватало. Я выл от боли, грыз ремень, который мне сунули в зубы. Умолял его прекратить и просто дать мне умереть. Но он меня не слушал, а делал то, что должен был делать. Если бы он внял моим мольбам и прекратил экзекуцию, я бы с тобой сейчас не разговаривал. Но в твоем понимании это было бы милосердным, не так ли?        — Паш, хватит, — на лице у Юшневского выражение почти физического страдания. — Оставь его в покое.       — Ты передергиваешь, и сам это отлично понимаешь, — голос у Муравьева подрагивает, он хмурится, но не сдается. — У войны другие законы. В мирное время…       — До мирного времени еще дожить надо, — Пестель сбавляет тон, делает шаг назад и снова прислоняется к столбу       — Провести всех этих добропорядочных обывателей по краю, и привести практически целыми и почти невредимыми в дивный новый мир. Только его построить сначала надо, этот мир. Разгрести ту гниль, что нам сильными мира сего оставлена, заложить основательный фундамент и возвести крепкие стены.       — И в белых лайковых перчатках, — Пестель дергает головой в сторону Муравьева. — Такие работы не делаются. Тут грязные рабочие рукавицы нужны. Ну, а обои в новом доме поклеят и мебель раставят люди и сами потом как-нибудь. Жаль только жить в эту пору прекрасную… Ну да времена не выбирают.       Он тяжело отлипает от столба и словно теряет пару сантиметров в росте. Поворачивается к выходу, и, будто вспомнив важное, бросает через плечо.       — Я очень надеюсь, что ты и сам все это обдумаешь, поймешь и согласишься. Иначе кончится катастрофой.       — Катастрофой, — по слогам повторяет Муравьев, глядя в удаляющуюся спину, и со слабой надеждой смотрит на Юшневского. — Леш, с ним и правда все так плохо?       — Ты и сам отлично видишь, — Юшневский устало качает головой. — Слушай, у меня к тебе одна просьба. Забери ты Бестужева, ради бога, с кухни. У него не дежурства каждый раз, а балаган какой-то. Забавный он, конечно, временами, да и не плохой, в общем-то, парень. Но у меня от его волшебных фокусов уже голова трещит.       Юшневский глядит просительно. Муравьев тяжело и многострадально вздыхает.