Круги на воде

      — Визиты высшего начальства это не к добру, — Артамон капает ружейную смазку на кусок ветоши. — Соскучился, видать, товарищ генерал в штабе. А у нас тут почти каждый день весело.       — Александр Христофорович сказал, что он не только к нам едет, а вообще по всему фронту с проверкой, — Бестужев поворачивает пистолет дулом к себе и, прищурив один глаз, заглядывает в ствол.       — Да что ж ты делаешь-то? — Муравьев хватает его за запястье и выворачивает руку, направляя ствол вверх. — На предохранитель кто ставить будет?! Голова у тебя лишняя?       — Он стоит на предохранителе! Что я, дурак совсем по-твоему? — Бестужев обиженно хмурится, перехватывает пистолет другой рукой и демонстрирует Муравьеву. — Я у вас, товарищ командир, всегда кругом виноват. Даже в том, чего не делал.       — А в том, что делал? — Муравьев нехотя отпускает чужое запястье. — Ты даже Юшневского умудрился из равновесия вывести. А уж уравновешеннее Юшневского только танковые балансиры бывают. Может, мне тебя в погребе запереть на время проверки, чтобы не подставил в очередной раз все подразделение?       Бестужев открывает было рот, чтобы что-то ответить. Смотрит на Муравьева потемневшими глазами. Захлопывает рот так, что лязгают зубы, вскакивает с лавки, чуть не перевернув ее вместе с Артамоном, и пулей вылетает из блиндажа.       Сергей опускает голову и шумно выдыхает.       — Зачем ты с ним так, а? — спрашивает Артамон негромко.       — Как так? — в голосе Сергея плохо скрываемое раздражение.       — Послушай, Сереж, — Артамон кладет свой пистолет на лист газеты и наклоняется над столом. — Мне кажется, ты к парню слишком суров. И мне не очень понятно, почему.       — Я к нему суров, потому что ведет он себя непотребно, — ворчит Сергей. — А мне потом за все эти непотребства отвечать перед Бенкендорфом.       — А может по другой какой причине? — Артамон прищуривается. — Нравится он тебе, например?       — Чего?! — глаза у Сергея округляются.       — Того, — Артамон смотрит укоризненно. — Он ведь ведет себя ничуть не хуже, скажем, Ипполита. Большую часть времени они вместе бедокурят. Да и шутки у них типичные для молодняка. Ты себя в их возрасте вспомни.       — Я такого не вытворял в их возрасте, — хмуро оправдывается Сергей. — Я в то время учился старательно, между прочим.       — А, ну да, — Артамон хлопает себя по лбу. — Я и забыл. Ты ж у нас родился сразу серьезным и умудренным жизненным опытом. Если бы только не один инцидент с высокопоставленным проверяющим в училище…       — Вот не надо тут, — уши у Сергея стремительно розовеют. — Это один раз только было.       Артамон добродушно смеется. Потом становится серьезным.       — Им обоим трудно найти общий язык с теми, кто чуть постарше, — продолжает Артамон. — Они на Первую войну не попали по малолетству. И слава богу, что не попали, между нами говоря. Вот их наши всерьез и не воспринимают. Только на Ипполита никто и взглянуть косо не смеет, потому что знают, что рядом всегда есть мы с тобой. А Мишу все наперегонки шпыняют. И ты среди них первый.       Сергей бросает взгляд исподлобья и опускает глаза.       — Я, зная тебя, скорее бы ожидал, что ты его защищать станешь. А ты… Ну уродился он такой. Экзальтированный. Но сердце-то у него в правильном месте. А голова это дело наживное. Если снарядом не снесет раньше времени, конечно, — Артамон снова берет пистолет в руки. — И ставит он тебя одного выше всех.       — В смысле?       — Над тобой он пошутил хоть раз? Посмеялся? Нагрубил?       Сергей озадаченно хмурит брови.       — То-то же, — Артамон удовлетворенно кивает. — Слушает внимательно, ходит за тобой хвостом. Приказы все выполняет. Ну, почти все. И из кожи вон лезет, чтобы храбрость свою продемонстрировать. Именно когда ты рядом и смотришь. Ты бы подумал над этим на досуге.       — Посмотрим, — бормочет Сергей себе под нос, не глядя на брата.       — Ну посмотри-посмотри, только сильно не затягивай. Не ровен час поляжем тут все дружно, — Артамон тяжело вздыхает. — Пойдем начальство встречать, пока Орлов не пришел и пинками нас не погнал.       — Порядок и дисциплина у тебя тут, конечно, получше, чем у многих, — Милорадович в клубах сигаретного дыма неопределенно обводит рукой блиндаж. — Но есть над чем поработать.       — Чего ты придрался к Каховскому и Оболенскому на построении-то? — Бенкендорф плещет спирту в алюминиевую кружку, отламывает кусок черного хлеба и придвигает к сидящему напротив. — Все у них по форме было. И стояли они как положено.       — Для профилактики, — Милорадович разом выпивает содержимое кружки, зажмуривается и утыкается в рукав. — Рожи мне их не понравились.       Бенкендорф закатывает глаза. Милорадович морщится, прижимая ладонь к груди.       — Ты чего, Миш? — обеспокоенно спрашивает Бенкендорф. — Сердце?       — Черт его знает, — кряхтит Милорадович. — То колет, то простреливает. Погода, наверное. Сырость эта гребанная.       — Ложись спать, я пришлю кого-нибудь, чтобы тебе тут постелили, — Бенкендорф поднимается на ноги. — Даст бог, этой ночью без обстрелов обойдемся. Адьютанта твоего ребята в общем блиндаже пристроят. Во сколько вы выедете завтра?       — А мы никуда завтра не поедем, — Милорадович смотрит на Бенкендорфа снизу вверх.       — То есть? — Александр Христофорович медленно опускается обратно на лавку.       — А дороги на столицу больше нет, — Михаил Андреевич прикрывает глаза, но режет взглядом из-под полуопущенных век. — Пока я был в шестой дивизии, у соседей у ваших, пришла радиограмма. Вражеский третий корпус сомкнулся с пятым на северном направлении, отрезав все транспортные пути.       — Мы… Мы в окружении, ты хочешь сказать? — голос у Бенкендорфа хриплый.       — Да, — просто и спокойно отвечает Милорадович. — Так что мы с Башуцким у вас теперь надолго. Возможно даже навсегда.       Бенкендорф смотрит тяжело и неподвижно, не чувствуя как жжет пальцы догоревшая до фильтра сигарета.       — Ну, что ты на меня так смотришь? Это было вполне предсказуемо. Завтра с утра пораньше собери старших офицеров, будем совещаться. — Милорадович оглядывается вокруг. — И не присылай мне никого. Я вон там в уголке прикорну, укроюсь шинелью.       Холодный ночной воздух, неотвратимо наливающийся запахом грядущей зимы, жжет легкие и студит разгоряченную голову.       — Ну? — глаза у Орлова блестят в темноте. — Каков высочайший вердикт?       — Завтра в восемь утра совет. Старшие офицеры. Предупреди всех.       — Ага, — тихо произносит Орлов и смотрит пристально. — Хреновый, значит, вердикт.       Он бесшумно исчезает в темноте, благоразумно отложив на потом все распросы. От дальней, укрепленной бревнами стены окопа отделяется долговязая фигура.       — Чего ты тут бродишь в темноте? — Бенкендорф вздрагивает от неожиданности.       — Я хотел с Михаилом Андреевичем поговорить, — торопливо объясняет Романов. — Узнать… Может новости… О семье…       — Были бы новости, он бы тебе сразу сказал, — Бенкендорф поднимает воротник. — Он и сам давно на передовой, вряд ли знает, что там в столице. Спит он уже, не лезь. Завтра в восемь совет. Там новостей будет много.       — Так точно, — дисциплинированно отвечает Романов и разворачивается, чтобы уйти.       — Шинель застегни, что ты ходишь распахнутый по холоду, — голос у Бенкендорфа усталый.       — Виноват? — Романов оборачивается удивленно.       — Шинель, говорю, застегни.       — Мне… Мне не холодно… Я обычно не мерзну.       — Знаю я, как тебе не холодно, — ворчит Бенкендорф. — Сначала не холодно, а потом сопли пузырями. И хрен лечиться заставишь.       Романов ошарашенно хлопает глазами.       — А под конец так совсем… — загадочно добавляет Бенкендорф и в голосе его чудится Николаю тоска. — За всем самому следить надо, одного вообще оставлять нельзя…       Романов торопливо застегивает шинель на все пуговицы, удивленно глядя вслед удаляющемуся командиру.       28 октября.       В окружении, значит. То-то завтра на совете будет весело.       Миша плохо выглядит. В голову лезет всякая поэтическая хрень, вроде «печати смерти на челе». Постоянное присутствие Рылеева в радиусе двухсот метров плохо на меня влияет.       Сегодня днем, пока ждали Мишу, обсуждали преимущества разных транспортных средств. Когда Муравьев помянул лошадей, Леша во всеуслышание заявил, что ни разу в жизни на лошади не сидел. Я аж чаем поперхнулся. Что-то меняется в каждом из них, да и во мне, наверное тоже, каждый раз, на каждом круге. Вон и Арбузова к нам, сухопутным, каким-то макаром в этот раз занесло. Но чтобы так… Впрочем, когда он через минуту громогласно поинтересовался у Юшневского, когда наконец будет обед, я с облегчением выдохнул. Есть все-таки в этом мире вещи, которые не меняются. Да и куда бы мы дели лошадь в наших окопах? И чем бы кормили? И без нее каждый божий день цирк с конями.