Часть 9.
13 апреля 2020 г. в 23:34
— Куда ты? Рано еще, — голос у Кондратия сонный и разморенный. Горячая рука ложится на предплечье, не давая подняться.
— Уже почти семь, а мне еще караулы проверить надо, — с сожалением шепчет Сергей. Выбираться из-под теплого шерстяного армейского одеяла не хочется совершенно.
— Ну вот как будет ровно семь, так и встанем, — не сдается Рылеев, переворачиваясь на другой бок и утыкаясь носом Трубецкому в грудь. — Чего ты напружиненный такой?
— У меня плохое предчувствие, — Трубецкой напряженно хмурится и откидывается на спину.
Рылеев кладет взъерошенную голову ему на грудь, прислушивается к ровному биению сердца.
— Часы сверять можно, — шепчет нежно и целует под левый сосок. — Выкинь из головы все эти предчувствия. План продуман. Полк с нами. Бить надо сейчас. Это наш единственный шанс, мы не можем его упустить.
— Да знаю я, — вздыхает Трубецкой.
— Милорадович наверняка предложит идти в наступление. Если он собирает совет после визита в шестую, скорее всего будет общая атака.
— Не обязательно.
— Обязательно, — настаивает Кондратий, поднимает голову и заглядывает Сергею в глаза. — Милорадович шанса покрасоваться в бою не упустит, ты же его знаешь. Но мы все пойдем за тобой, а не за ним. Тебе и лавры победителя. А человек, преподнесший Главкому центральный плацдарм на блюдечке, и пользующийся поддержкой крупных сил в армии, сможет диктовать любые условия.
— Эти лавры еще заслужить нужно, — резонно возражает Трубецкой.
— Не волнуйся, — дыхание Рылеева жжет кожу над сердцем. — Если Милорадович или Бенкендорф попытаются на них претендовать, мы это как-нибудь… исправим. Ты наш единственный командир.
— Мы плохо готовы, — Трубецкой качает головой. — Слишком мало времени, слишком много противоречий.
— Мы никогда не будем готовы лучше, чем сейчас, — Трубецкому не нужно видеть в темноте, чтобы знать, что в глазах у Рылеева разгорается нехороший огонь. — Солдаты устали от безделья и беспрестанно сыплющихся на голову мин и променяют это мышиное сидение на задах на любое мало-мальски разумное действие. А Пестель с Муравьевым… Никуда не денутся. Пойдут в первых рядах, как миленькие.
— Твоими бы устами… — Трубецкой решительно откидывает одеяло и окунается в предрассветный холод.
Муравьев откидывает брезент и выбирается из натопленного блиндажа наружу, останавливается удивленно и подносит руку к глазам. Привычное серо-черное предрассветное небо прорезано на горизонте нежно-розовой полосой.
— Неужели солнце? — бормочет себе под нос Сергей.
— Ага.
Муравьев подпрыгивает от неожиданности. Бестужев сидит на перевернутом ящике у входа в блиндаж, в серой шинели почти слившись со стеной.
— Ты чего не спишь? — Муравьев прочищает горло, мысленно успокаивая испуганное сердцебиение. — Рано же еще.
— Я всегда рано встаю. Это то немногое, что ты мне еще не успел запретить, — на Сергея Миша не смотрит и в голосе его сарказм, густо замешанный на обиде.
Муравьев поводит плечами и закусывает нижнюю губу. Снимает с гвоздя ковшик и зачерпывет из ведра с дождевой водой.
— Полей, пожалуйста.
Бестужев послушно берет из его рук ковшик и помогает умыться. Обтертое о грубый воротник шинели лицо горит огнем.
— Послушай, — Муравьев собирает волю в кулак и присаживается на край ящика. — Я хочу с тобой поговорить.
Вредный Миша и не думает подвинуться.
— Точнее, я хочу извиниться.
— Что, прости? — выражение лица у Миши такое, словно он приведение увидел.
— Я, возможно, не всегда был к тебе справедлив.
Бестужев иронично приподнимает бровь на словах «возможно» и «не всегда», но благоразумно молчит.
— Я просто беспокоюсь, — поясняет Сергей.
— За тебя и за Ипполита, — быстро добавляет он, видя как удивленно расширяются Мишины глаза, и мучительно мнется, подбирая слова.
— Нет, не так. Это сложно объяснить. Я пытался сделать как лучше. Ты очень толковый и храбрый боец, и подготовкой я твоей доволен, просто…
Муравьев понимает, что его несет, но остановится уже не может. Потому что, если перестать говорить, то придется начать делать. А готов ли он делать или нет, еще не очень понятно, хотя внутренне-то уже наверное и готов но как отреагирует на это Миша даже и подумать страшно но думает он об этом уже вторую неделю а после разговора с Артамоном в три раза интенсивнее и никак не может отогнать все эти треклятые мысли особенно по ночам когда Миша спит вот здесь рядом только руку протяни и…
Миша делает глубокий вдох, закрывает глаза, без лишних слов наклоняется вперед и, мазнув незряче носом по носу, находит наконец мягкие, чуть приоткрывшиеся и замершие на полуслове губы.
— Будем расценивать это, как хороший знак, — Паша улыбается глядя на тонкую розовую небесную ленту.
— Паш, я прошу тебя, только не делай глупостей, — Юшневский не улыбается в ответ и сует ему в руку свернутую в трубочку карту. — Я все сюда перенес, что ты просил.
— Когда это я делал глупости? — картинно оскорбляется Пестель.
— Серьезно? — Юшневский страдальчески закатывает глаза. — Мне начать перечислять?
Пестель уязвленно морщится и мотает головой.
— Я все сделаю так, как договорились.
— Я знаю, — Алексей смягчается. — Просто помни о том, кто у тебя за спиной. Сегодня, возможно, вы примете решение за нас за всех.
— Ну вы же сами встали у меня за спиной, никто вас туда за известное место не тянул, — немедленно весь подбирается Паша. — И, следовательно, передали мне право решать за всех. Не так ли?
Юшневский страдальчески вздыхает, опускает голову и смотрит искоса.
— Я всегда буду за твоей спиной, чтобы ты не натворил, ты же знаешь. Я просто прошу тебя, будь благоразумен. И не кидайся грудью на пушки.
— Благоразумие — мое второе имя, — Паша по-хозяйски кладет руку на коротко остриженный затылок и неторопливо целует опешившего Алексея в губы. — А скромность — третье.
— Все в сборе? — Милорадович обводит взглядом маленькую группу и смотрит на часы. — Без двух минут восемь.
— Муравьева нет, — сообщает Бенкендорф. — Сейчас придет.
— Не похоже на него, — шепчет себе под нос Трубецкой, нервно теребя ремень.
Пестель, набычившийся и чуть наклонившийся вперед, смотрит на него исподлобья тяжелым нечитаемым взглядом. Сидящий на лавке неестественно прямо Романов бросает короткий взгляд из-под ресниц в сторону выхода и страдальчески морщится в клубах сигаретного дыма над столом.
— Бардак, — тихо рычит Милорадович.
Муравьев вваливается в блиндаж ровно в восемь, слегка расхристанный, одергивает гимнастерку, вид имеет виноватый и извиняется за опоздание.
— Мать честная, — тихим шепотом тянет Орлов за спиной у Бенкендорфа. — Неужели свершилось?
— Я уж думал, не доживем, — едва разжимая челюсти шепчет в ответ Бенкендорф.
— Это что за внешний вид?! — рявкает Милорадович. — Развели тут вольности дворянские! Привести себя в порядок!
Муравьев судорожными движениями застегивает верхнюю пуговицу гимнастерки и заправляет выбившийся сзади из-под ремня край.
— На себя бы посмотрел в первой своей жизни, — почти неслышно бормочет Бенкендорф. — Вот это были виды так виды!
Услышавший Орлов смотрит ему в затылок и озадаченно хмурится.
— Какой дисциплины можно ждать от солдат, если офицер сам себя дисциплинировать не может? — Милорадович сбавляет тон.
— Виноват, — выглядит Муравьев искренне раскаивающимся.
— Ладно, садитесь все, — Милорадович хмуро кивает на стол перед собой. — Разговор будет долгий.