Круги на воде

      — И что я там в шестой скажу, а? — саркастически вопрошает Артамон. — Что мы подняли бунт против командования и идем в наступление? Если Милорадович был у них, значит указания они получили те же самые.       — Так может и реакция там на эти указания та же? — Пестель наклоняет голову. — Щербатов, конечно, гусь надутый, но не идиот. Если все же идиот, тогда соври. Скажи, что это решение Милорадовича.       Артамон смотрит неодобрительно, переглядывается с Муравьевым, рычит что-то нечленораздельное себе под нос, хватает шинель и выходит из блиндажа.       — Снарядов немного, орудие одно, поэтому артподготовка будет так себе, но уж какая есть, — Пестель пристально смотрит на Ипполита и старательно избегает взгляда Юшневского. — Подносишь снаряды, держишься за орудием. На рожон не лезешь.       — Так точно, — бледный Ипполит вытягивается по стойке смирно и голос его почти не дрожит.       — Вы оба — за ближний пулемет, — Пестель дергает головой в сторону Каховского и Оболенского. — Без лишней пальбы. Как только они откроют ответный огонь, локализуете огневые точки и стреляете прицельно по ним. Надо заткнуть основные, прежде чем пойдем вперед.       Он поворачивается к Рылееву.       — На тебе дальний пулемет. Проберешься?       — Проберусь, — Рылеев смотрит решительно.       — В пару мне тебе дать некого. С надежными людьми напряженка, знаешь ли, — Пестель презрительно кривится.       — Паша, — в голосе Трубецкого тщательно скрываемое отчаяние. — Еще шаг, и пути назад не будет. Это самоубийство, неужели никто, кроме меня, этого не понимает?       — А тебя в петлю не тянет никто, — Пестель делает пару шагов в сторону и наклоняется к уху Трубецкого. — Можешь отсидется в блиндаже. Или в погребе. Мы никому уже не расскажем. В плену-то оно, конечно, всегда лучше, чем на том свете.       Трубецкой бледнеет, сжимает губы и вздергивает подбородок.       — Ну, а на тебе солдаты. Как только подавим ответный огонь, поднимаешь полк и ведешь в штыковую на позиции, — Пестель поворачивается к Муравьеву и делает паузу. — Если ты, конечно, с нами.       — Он с нами, — Миша кладет руку Сергею на плечо.       И слова возражения застревают у Муравьева в горле, и нет в нем силы эту руку сбросить.       — А с командованием ты что собираешься делать? — хрипло спрашивает Муравьев. — С Милорадовичем, с…       — Командование вольно само выбирать себе сторону, — спокойно отвечает Пестель. — Мы решение приняли. Чем больше толковых людей на нашей стороне, тем лучше. Но я лично уничтожу любого, кто попробует осуществлению этого решения помешать.       Он бросает тяжелый взгляд на стоящего у окна и напряженно слушающего Башуцкого.       — Мы и так собираемся затопить тут все кровью, — продолжает Муравьев. — Разбавлять вражескую своей? Не слишком ли?       — Нерадостная перспектива, — в полголоса грустно замечает Бенкендорф, откидывая брезентовый полог и вступая в блиндаж. — Я тоже в вашем расстрельном списке?       Вид у Бенкендорф такой, словно он вышел прогулятся перед сном и полюбоваться на тихий вечер. В противоположенность предельно напряженным Орлову и Романову у него за спиной.       — Зависит от вашего выбора, — цедит Пестель сквозь зубы.       — Отправляйся в командный блиндаж и оставайся там со своим командиром, — Бенкендорф спокойно обращается к Башуцкому, который с явным облегчением выполняет приказание, потом поворачивается к Орлову. — Леш, принеси карту из моего планшета, пожалуйста.       — Какую карту? — возмущенно шипит Орлов. — Я тебя тут с этими не оставлю.       — Леша, — Бенкендорф пристально смотрит ему в глаза. — Карту. Пожалуйста.       Орлов хмурится зло, но подчиняется.       — Мешать я тебе не буду, Паша, — Пестель внутренне вздрагивает от неожиданности, заслышав в словах командира жалость и что-то похожее на тоску. — Если бы только хоть один из вас на мгновение вспомнил… Но практика показывает, что это напрасные надежды.       Бенкендорф обрывает сам себя и продолжает уже деловым тоном.       — Сосредоточтесь на восточном направлении, вчера ночью основной огонь шел оттуда. Вряд ли они успели далеко переместить орудия. Плюс складки местности дадут вам хоть какое-то укрытие, когда пойдете в штыковую.       — А вы, значит, в сторонку отойдете и просто посмотрите? — тихо спрашивает Муравьев.       — Ну, это же ваш мятеж, — со злобной горечью вдруг вскидывается Бенкендорф. — Вы же все у нас умные! Лучше других знаете, как оружие в руках держать, как полком командовать, как людей на смерть вести. Как правильно государством управлять.       Последнюю фразу он произносит особенно ядовито.       — Куда уж нам, старым и пропахшим нафталином! — голос у него срывается на яростный шепот. — Только прежде, чем в омут кинуться, посмотрите друг на друга внимательно, раз самих себя никому не жалко. Не придется потом жалеть и за чужие смерти каятся?       Выходя, Бенкендорф почти срывает закрывающий дверной проем брезент.       — Хватит разговоров, — хмуро разрывает Пестель повисшую тягостную тишину. — По местам.       — Александр Христофорович, — Романов хватает Бенкендорфа за локоть, вынуждая остановиться. — Что… Что теперь делать?       — Если бы я знал, Коль, — Бенкендорф смотрит прямо перед собой, хмурится и говорит словно сам себе. — Слишком рано. Почему в этот раз так рано? До четырнадцатого еще полтора месяца. Что-то изменилось…       — В смысле?       — Ты сам должен принять решение, — Бенкендорф словно стряхивает с себя какое-то наваждение и поворачивается к Николаю. — В конце концов это и твой круг тоже.       — Какой круг? О чем вы? — Романов смотрит широко распахнутыми глазами.       — Чего ты хочешь? — Бенкендорф берет его за плечи и встряхивает. — Идти вместе с ними, не зная чем это кончится и не имея никаких гарантий на будущее, или встать в стороне и наблюдать, как они все погибнут? Ты умеешь принимать решения и следовать им. Умеешь, как никто другой, уж я-то знаю. Я всегда старался быть тебе хорошим советником, но не в этот раз. Это и твоя война, Николай Палыч. С тебя и спрос наравне со всеми.       Черт бы побрал этот синий растерянный взгляд.       — Леша, блять, я тебя зачем… — Бенкендорф врывается в свой блиндаж и застывает на пороге.       Леша стоит у стола. Медленно поднимает взгляд от раскрытой на столе тетради в коричневом кожаном переплете.       — Нет, — жалобно шепчет Бенкендорф и мертвенно бледнеет. — Зачем?       — Что это, Саша? — голос, лишенный привычного ехидства и ласки, режет не хуже остро заточенного ножа. — Значит, все это время ты был с ними заодно?       — Леша, зачем ты это читал? — в голосе у Бенкендорфа паника. — Нельзя. Нельзя! Никто не должен был…       — Отвечай! — рявкает Леша, хватая тетрадь со стола. — Здесь все написано. Про заговор и планы мятежа, про смерть Милорадовича. Это следующий шаг, да? Ты знал, что они все это планируют? Или, может это ты все и придумал?       — Черт-черт, — Бенкендорф бросается вперед и вырывает терадь у Орлова из рук. — Ты ничего не понимаешь! Нет никакого заговора, нет вообще ничего! Никто не должен был знать, кроме меня. Мне запрещено говорить. Что теперь будет…       Земляной пол вздыбливается, как рассерженный кот, и уходит из-под ног. Орлова швыряет сверху и он прижимает Бенкендорфа к земле, заслоняя от сыплющейся с потолка земли, трухи и опилок.       — Мины! — хрипит Орлов.       Бруствер в метре от блиндажа разворочен снарядом. Высокий разъедающий барабанные перепонки свист гонит их, пригнувшихся почти к самой земле, по узкому жерлу окопа. Бревенчатая стена больно бьет в висок и под дых, когда очередная мина превращает командирский блиндаж за спиной в груду искореженных бревен.       Бенкендорф хватает отплевывающегося от земли Орлова, рывком ставит на ноги и тащит за собой. В ушах звенит так, что неровные пулеметные очереди за поворотом кажутся лишь дробным постукиванием.       Прижавшийся к стене окопа Каховский непрерывно жмет на гашетку, поливая свинцом черную дымно-земляную пустоту за бруствером. Оболенский сидит на дне окопа, привалившись к ногам Каховского, и левой рукой снаряжает пулеметную ленту выскальзывающими из липких пальцев патронами. Правая рука бесполезно висит вдоль залитого темно-бурым бока.       Муравьев вылетает на Бенкендорфа из серого марева, задыхаясь и сверкая белками глаз на покрытом копотью лице.       -…даты…алегли… в дальних…пах, — скорее читает по губам, чем слышит Бенкендорф.       — Всем оставаться в укрытиях! — кричит он на пределе голосовых связок, не слыша сам себя, и ломится дальше.       О сидящих на корточках Романова и Бестужева он практически спотыкается и чуть не летит кувырком. Бестужев выдергивает гвоздодером последний гвоздь из крышки ящика с пулеметными лентами и оба начинают набивать их в вещьмешок.       Бенкендорф падает рядом на колени и сверху летит щедрая порция развороченной перед самым бруствером земли.       — Там Рылеев у дальнего пулемета, — кричит Романов, утрамбовывая патроны в мешок вместе с землей. — Трубецкой за ним пополз. Дальнюю точку не успели снарядить, им патронов надолго не хватит.       — Не суйтесь сейчас, не проскочите, — ревёт Орлов. — Пестель где?       Орудийный залп глушит и дублирует ответ.       Вывернув из-за угла к артиллерийской позиции, сквозь сизое марево Бенкендорф едва различает три расплывчатые фигуры, копошащиеся у орудия. Не видно, как маленькая худенькая фигурка подает из ящика очередной снаряд, как спокойно и сосредоточенно устанавливает шкалу прицела наводчик, как отрывисто отдает команду командир орудия. Только вздрагивает и кренится под ногами земля, принимая в себя инерцию выстрела…       — Александр Христофорович, — Бестужев дергает его за рукав и смотрит испуганно. — Романов пополз к дальнему пулемёту. Я пытался… Он не послушал… Разрешите мне!       — Когда они успели минометы подвезти… — начинает было Орлов.       — Зараза, — рычит Бенкендорф. — Отставить! Иди к Муравьеву! Все отступаем ко второй линии!       — Редко бьют, не успевает пацан заряжать, — Орлов подтягивается на руках, переваливается через бруствер и скользит по пластунски по изрытой земле.       — Назад! — еще не успев крикнуть, Александр Христофорович понимает, что слишком поздно.       Мина ложится прямо под орудийный ствол. Старая потрепанная боями и бесконечными ремонтами пушка встает на дыбы, отдавая последний салют небесам, и тонет в водовороте земли, дерева и металла.