Круги на воде

      — То есть как это, всё? — Бенкендорф смотрит расширенными глазами. — Все, что происходило в твоей настящей жизни и в этот раз или?..       — И в этот, и во все предыдущие.       — Ты хочешь сказать, — начинает Бенкендорф тихо. — Что всё это время ты знал, что происходит, знал, что я в курсе, просто смотрел на происходящее и ничего не говорил?! -       Вроде того, — просто отвечает Милорадович.       — Но как? — Бенкендорф глядит с недоверием. — Почему? Кто тебе рассказал?       — Да всё таже дамочка, что и тебе, — Милорадович злобно кривится. — Я уже и привык почти к новому месту обитания. Не сахар, конечно, но жить можно. И тут явилась эта сука острозубая. Сначала смотрела на меня и долго хохотала. Это ты, говорит, тот самый, которого на войне столько лет пули не брали, а потом на площади, в спину, при всем честном народе…       — Обожаю такие истории! — писклявым голосом передразнивает Милорадович.       — Почему ты мне не сказал? — настойчиво повторяет Бенкендорф. — Вместе было бы проще, предпринять что-то можно было бы!       — Что предпринять, Саша? А главное, зачем? — Милорадович приподнимает бровь. — Меня никто ни на какие почетные должности не назначал, и награду не предлагал выбрать.       Он бросает взгляд Бенкендорфу за спину.       — Кого интересует мнение покойника? — Милорадович скрещивает руки на груди. — Сначала мне было просто обидно. И так бардак на ввереной мне территории устроили, да застрелили ни за понюшку табаку. Так теперь это все еще и не один раз повторять пришлось. Хотелось, знаешь ли, чтобы они просто как следует помучились. Потом стало интересно. Особенно любопытно было в мире с пансионом.       — Любопытно? — Бенкендорф меняется в лице. — Что конкретно тебе было любопытно? Смотреть на бездыханных двенадцатилетних детей в лужах собственной крови?       — Тише, тише, Саш. Ты был жив еще в тот момент, когда тебя назначили на главную роль в этом идиотском спектакле, поэтому я понимаю твою склонность драматизировать ситуацию. Но ты же умный человек. Сам понимаешь, что все мы здесь все равно обречены, не смотря на возраст и регалии. Обречены ходить по бесконечному кругу. Да, это не спираль. Это скорее круги на воде. Каждый следующий наползает на предыдущий, меняя какие-то детали, но главные сюжетные ходы пьесы уже не перепишешь.       Бенкендорф прищуривается и смотрит зло.       — Ты к ним привык, привязался, тебе их даже жаль, я понимаю. Но всё, что с ними случилось, это их же рук дело. Они платят по собственным счетам. По счетам на предательство и кровопролитие.       — Все? — шипит Бенкендорф. — А этот несчастный мальчишка? По какому счету он только что так страшно заплатил?       — Ну, — Милорадович пожимает плечами. — Помимо греха революции, существуют и другие смертные грехи.       — Саша, — продолжает он с жаром. — Виновны здесь даже те, кто, по собственному утверждению, ни капли чужой крови не пролили. Эти даже больше остальных. Потому что тех, кто задумал перевернуть мироздание, не любят и не любили еще со времен известного назаретянина. Тому, правда, совсем не повезло. Счета выставили за все человечество сразу. Так что, либо ты добровольно принимаешь крест за собственные убеждения, да за всеобщее весьма отдаленное счастливое будущее. Либо сидишь в деревне, читаешь книги, занимаешься сельским хозяйством и исправно трахаешь жену, обеспечивая отечество новыми, хорошо воспитанными и образованным марионетками для государевой службы. Точными копиями тебя самого. Не делают люди революций, сидя в мягком удобном кресле у камина. Эти твои подопечные, прости господи, этого никогда не понимали. Дай им хоть тысячу шансов, итог будет прежним. А у нашей общей знакомой терпение, я так подозреваю, не бесконечно.       — Нет, — глухо произносит Бенкендорф.       — Да, Саша, да — грустно отвечает Милорадович. — А я, признаться, просто устал и откровенно заскучал. Надоело быть подушечкой для иголок. Одна пуля это еще куда ни шло, но когда тебя дырявят девять раз…       Он картинно вздыхает и прикрывает глаза.       — Это как понимать? — Бенкендорфа охватывает нехорошее предчувствие.       — Я решил в этот раз, скажем так, немного изменить и ускорить события. Настолько, насколько это в моей власти.       Бенкендорф медленно опускается на лавку и смотрит с шокированным осознанием.       — Не было никакой проверки по всему фронту. Ты приехал прямо к нам.       — Да, — просто отвечает Милорадович.       — Нет и не было никакого соединения войск противника. Дорога на столицу свободна.       — Да, — Милорадович с преувеличенным вниманием изучает собственную ладонь.       — И минометы. Ты знал, что они успели подвезти минометы. И знал, — голос Бенкендорфа срывается. — Что в критической ситуации никто не станет отсиживаться в окопах.       — Я с ними воевал, Саша. Ну, не с ними конкретно, но с такими же… Лучший способ заставить ретивого юнца действовать, это всеми силами пытаться удержать его в безопасности и подальше от боевых действий.       — Ну ты и… — начинает Бенкендорф.       — Погоди, — Милорадович тяжело вздыхает. — Прежде, чем ты подберешь для меня подходящий эпитет, я тебе выложу все до конца. Мне нужно было быть уверенным, что в этот раз все действительно закончится. Это я достал твой дневник из планшета и оставил открытым на столе. Орлов сам никогда бы тайком не полез в твои записи. Честь офицера, все дела.       — Да у тебя, Миша, просто режиссерский талант! — в издевательском восхищении восклицает Бенкендорф и всплескивает руками.       — А ты потрахайся с мое с актрисами, и не такого понахватаешься, — парирует Милорадович и грустно вздыхает. — Во всех смыслах. Смирись, Саша. Все кончено.       Бенкендорф крепко зажмуривается, открывает глаза, оборачивается и долго смотрит на бездыханное тело на настиле.       — Так значит, — шепчет он себе под нос и чувствует, как впервые за долгое время собирается в уголках глаз горячая влага. — Смириться и сдохнуть. Не смириться и все равно сдохнуть. Ты бы не смирился, Леш, ведь так? Нет, не смирился бы.       Белый горячий ком отчаяния в груди полыхает с новой силой и выкристализовывает в своей сердцевине последнее решение. Сейчас времени мало. А на оплакивание своих мертвых у него будет целая адская вечность.       — Саша! — кричит в след Бенкендорфу Милорадович, отлетевший к стене от толчка в грудь.       — Да пошел ты, — рычит Бенкендорф, подставляя лицо мелкому холодному дождю.       Он ныряет в полумрак и молчаливое отчаяние общего блиндажа, как в ледяное заполярное болото.       Вязкая тишина пытается проглотить, но давится негромкими надсадными хрипами. Пестель стоит на коленях у изголовья нар и какой-то тряпкой, кажется лоскутом от собственной гимнастерки, осторожно стирает испарину с уже тронутых вечной бледностью щек. Юшневский глядит на него, не мигая, из-под полуопущенных век.       Бенкендорф присаживается на край деревянного настила и кладет руку Пестелю на плечо.       — Нужно уходить на соединение с шестой и идти с ними на столицу. Дорога свободна. Приготовьте носилки, дай ему двойную дозу обезболивающего.       Пестель поднимает на него равнодушный и непонимающий взгляд.       — Из расположения шестой отправим его в госпиталь, — уверенно лжет Бенкендорф.       — Он не выдержит транспортировки, — хрипло отвечает Пестель. — Я никуда не пойду. Я его не оставлю.       — Паша, — Бенкендорф хватает Пестеля за грудки, резко встряхивает, притягивает к себе и шепчет ему прямо в ухо. — Он тебя, говорят, собой закрыл? Для чего, как ты думаешь? Чтобы ты все равно сдох тут под минным обстрелом, просто чуть попозже? Да научись ты, блядь, наконец видеть вокруг себя не одни великие идеи и абстрактный народ, а людей. Отдельных живых людей, которые, сука, жизнь отдают за тебя и твои, и по совместительству, свои убеждения. Или ты опять, едва начав, проебать всё хочешь к херам собачим?       Пестель смотрит на него ошарашенно.       — Петя, помоги ему, — зовет Бенкендорф, не глядя.       Из-за его плеча немедленно возникает Каховский с аптечкой в руках.       — Оболенский сам идти сможет?       — Думаю, сможет.       — Хорошо.       Тело Ипполита лежит на нарах в углу, с головой укрытое шинелью. Муравьев, сгорбившись, сидит на полу, провалившись к нарам спиной.       — Встать!       Не дождавшись хоть какой-нибудь реакции, Бенкендорф хватает Муравьева за ворот гимнастерки и рывком поднимает на ноги. Ткань в кулаке жалобно трещит и ползет по швам.       — Слушай мой приказ, — в голосе остается только холодная властность. — Сейчас ты подберешь сопли и пойдешь к солдатам. Кто там сейчас из офицеров?       — Арбузов, — подсказывает из угла Бестужев.       — Вот вместе с Арбузовым ты наведешь там порядок и подготовишь всех к переходу.       — Зачем? — фиолетовые круги на бледном лице делают взгляд почти черным. — Какой в этом смысл? Нас сметут, как только мы попытаемся высунуться. Нет никакой надежды…       — Надежду свою засунь себе в задницу. Или где там она у тебя рождается и живет? Это приказ. А приказы положено выполнять любой ценой. Брат твой поступил именно так, и погиб героем. А ты хочешь сдохнуть в этом общем гробу, придавленный стропилами?       — Муравьев вздрагивает, как от пощечины, и вздергивает подбородок.       Бенкендорф отпускает его воротник.       — Я на дальнюю точку. Посмотрю, есть там кто живой или нет. Выступаем как только стемнеет. Сигнал — зеленая ракета. Если до двадцати ноль ноль сигнала не последует, выходите сами. Командование принимает Пестель. Добираетесь до шестой, докладываете Щербатову обстановку и поступаете в его распоряжение. Бестужев, за мной.       Они выходят из блиндажа, не оглядываясь, под непрекращающийся дождь.       — Александр Христофорович, там вся полоса простреливается, — Бестужев смотрит обеспокоенно. — Как вы там проползете?       — На пузе, как же еще, — Бенкендорф торопливо застегивает шинель. — Вставай за пулемет и жди. Двигаться буду медленно и осторожно, может не заметят. Если заметят, прикроешь.       — Александр Христофорович, — Бестужев оглядывается на блиндаж. — Разрешите с вами? Вдруг они раненые там, может помощь понадобится.       — Нет, — Бенкендорф хлопает себя по карманам проверяя ракетницу и перевязочные пакеты.       — Почему?       — Потому что кое-кто здесь слишком бойкий и умный для своего же собственного блага, — Бенкендорф припечатывает стушевавшегося Бестужева тяжелым взглядом, подтягивается на руках и переваливается через бруствер.