Круги на воде

      Он ползет, кажется, целую вечность. Медленно вытягивая руки одну за другой, вгоняя мокрые, одеревеневшие, плохо слушающиеся пальцы в густую жирную землю, подтягивается на несколько сантиметров вперед, упираясь носками в обманчивую, предательски подающуюся под ногами опору.       Орудия молчат. Спасибо и на этом. Шелестят только мерно падающие с хмурого неба капли.       Пулемет лежит вверх станком в паре десятков метров от оборудованной позиции. Судя по искореженному стволу, мина легла близко. Слишком близко.       Землю у левого плеча прошивает очередь. И немедленно отзывается бойким стрекотом оставшийся позади окоп. Молодец Бестужев, не расслабился. Бенкендорф переваливается через правое плечо, скатывается спиной в укрывшуюся за пулеметом свежую воронку и натыкается на что-то мягкое.       Рылеев лежит на животе, закрыв глаза, устроив голову на тыльной стороне ладони, словно прилег отдохнуть в разгар трудного дня.       — Кондратий, — хрипит Бенкендорф, хватая его за плечо.       Даже холодная и мокрая насквозь гимнастерка не позволяет ошибиться. Она и неестественно плоско лежащая на белой ладони голова.       — Твою мать, — чертыхается Бенкендорф в бессильной тоскливой злобе.       Перевернуть Рылеева на спину он не решается.       — Халявят, суки, — он вжимается в землю, едва выбравшись из воронки под свистящие высоко над головой пули. — Целиться-то кто будет?       Основная позиция оставлена. Только развороченное взрывом укрепление и пустые пулеметные ленты.       Движение с права почти незаметно. Он лишь ловит краем глаза блеснувший металл.       — Не стрелять! Свои! — кричит Бенкендорф, перекрикивая свист пуль, и змеей бросается в направлении блеснувшего из воронки ствола.       — Александр Христофорович? — в голосе Романова такое облегчение и радость, словно ему прислали как минимум роту подкрепления.       — Живой? — в тон ему спрашивает Бенкендорф.       — Живой, — Романов хватает его за плечи и стаскивает в осклизшую яму с уже собравшейся на дне водой и чуть другим тоном добавляет. — Здесь со мной Сергей.       Трубецкой лежит на спине, заботливо поднятый по скату воронки, подальше от придонной лужи, смотрит перед собой тусклым взглядом, прижимая обеими руками к животу скатанную в валик полу шинели.       Бенкендорф наклоняется над ним и отгибает край серой заляпанной грязью ткани. Его не выворачивает немедленно только в силу многолетней привычки.       Взгляд серых глаз медленно фокусируется.       — Алек…сандр Хр… — хрип сменяется каким-то жутким клекотом, и Бенкендорф накрывает губы Трубецкого ладонью.       — Тихо! — твердо командует Александр Христофорович. — Вы, два урода, где находиться должны были? Вам кто приказал сюда соваться?       Внятные ответы на эти вопросы интересуют сейчас Бенкендорфа меньше всего, но его богатый боевой опыт подсказывает, что очевидная вина перед начальством как ничто другое способствует наведению порядка и поднятию боевого духа в рядах личного состава даже в самой сложной обстановке. Богатый боевой опыт в очередной раз не ошибается. Романов умудряется подтянуться даже скрючившись полусидя в грязи, а взгляд Трубецкого приобретает более осмысленное выражение.       — Виноват, — бормочет Романов и жалобно глядит исподлобья. — Им нужны были патроны. Кондратий и эти почти все израсходовал…       Трубецкой дергает головой при звуке имени и с трудом разлепляет губы.       — Где… он?       Бенкендорф смотрит на него пристально, затем переводит взгляд на Романова.       — Он укрылся в воронке ближе к нашим окопам, — твердо говорит Бенкендорф. — Всем в одном месте собираться опасно. Я на него первого наткнулся, велел сидеть тихо и ждать сигнала к отходу.       Трубецкой мучительно сглатывает, зажмуривается и весь обмякает. Романов смотрит Бенкендорфу в глаза, жалко кривит рот и отводит взгляд.       — Я должен был, — начинает вдруг Трубецкой тихим, но ровным голосом, не открывая глаз. — Я не мог не пойти. Это самоубийство…       Голос его прерывается, но он рвано вдыхает и, не дав никому вмешаться, продолжает вновь.       — Я не мог. Я не знаю почему. Я просто чувствовал. Если этого не сделаю, то буду жалеть потом…       Лицо его мучительно искажается, тело бьет крупная дрожь.       — Тише, тише, — Бенкендорф выковыривает из слипшегося кармана ампулу, одним нажатием ломает хрупкое стекло и режет пальцы.       Романов прижимает Трубецкого к земле, не давая ослабить давление на рану.       — Ждем сумерек и начинаем отступление, — ровным голосом объявляет Бенкендорф, отшвыривая в сторону использованный шприц.       Они лежат в молчании плечом к плечу, в медленно наполняющейся водой яме. Бенкендорф прижимает к груди под шинелью завернутую в несколько слоев полиэтилена ракетницу.       — Я тоже должен был пойти, — начинает Николай тихо.       — В мятеже поучаствовать захотелось? — усмехается Александр Христофорович.       — Нет, — твердо отвечает Николай. — Я никогда бы не стал нарушать присягу. Но… Есть правила и убеждения, а есть реальное дело, которое нужно делать здесь и сейчас. Бенкендорф поворачивает голову и удивленно глядит на него.       — Это как это понимать?       — Вы все понимаете, — Николай несмело утыкается носом ему в плечо, избавляя себя от необхолимости встречаться взглядом.       Бенкендорф не отстраняется.       — Вы ведь поступили так же. Не были с ними заодно, но подсказали Паше, как лучше действовать. Там, в блиндаже. Потому что понимали, что компромисс в такой ситуации лучше открытого конфликта.       — Последствия таких компромиссов, бывает, целые поколения потом разгребают, — тихо и задумчиво говорит Бенкендорф.       — Да, возможно. Но ведь решение нужно принимать прямо сейчас, быстро и без каких-либо гарантий. Слишком мало времени на полноценное прогнозирование последствий. Можно только сделать приблизительный расчет и выдвинуть гипотезу.       — Инженерно-математическое образование это великая все-таки вещь, — смеется Александр Христофорович и целует Николая в грязную всклокоченную макушку.       Романов морщит нос и мотает головой, как недовольный излишней фамильярностью кот.       — Не уходите от ответа. Вы же со мной согласны?       — Согласен, Коль, согласен, — Бенкендорф тяжело вздыхает. — Ты даже не представляешь, насколько согласен. Точнее, не помнишь.       Романов непонимающе хмурит брови.       — У меня своих компромиссов за душой слишком много, чтобы кого-то в чем-то обвинять. Но я старался. Видит бог, я старался. Старался не лезть в фавориты, но быть всегда рядом, быть надеждой и опорой. Уберечь должен был, — Бенкендорф виновато опускает глаза. — Не смог. Прости меня, Коль, за все, что сделал и не сделал. Я не знаю, что будет в этот раз, не знаю что будет потом. И приготовлено ли для нас это потом.       Он отворачивается.       Сумерки наползают на израненую землю, заполняя каждую укромную складочку. Бледное и безмятежное лицо Трубецкого с заострившимся носом и покойно устроенным на неподвижной груди подбородком медленно тонет в серой мгле.       — Прощай, князь, — чуть слышно шепчет Бенкендорф.       — Знаешь, — он поворачивается к Николаю. — Мы все-таки еще раз попробуем и будь, что будет.       Николай вопросительно наклоняет голову.       — Действовать будем по твоему рецепту. Сделаем приблизительный расчет, выдвинем гипотезу и выдвинемся отсюда сами, — Бенкендорф извлекает из-под шинели сверток и с треском рвет обертку. — После сигнала ползком за мной. Вжимаемся в землю, как можем.       Он крепко берет Романова за предплечье.       — Готов?       Бенкендорф поднимает ракетницу и нажимает на спусковой крючок. Зеленый огонек беззвучно взмывает в черное небо. И мир вокруг немедленно взрывается цветными огненными всполохами, слепит, оглушает и не дает дышать, словно оборачивая слоями белой муслиновой ткани. И с грохотом бьется на мелкие мозаичные кусочки, как разлетевшийся вдребезги гигантский калейдоскоп.