Кадзу, кажется, непризнанный Аматэрасу*, сын, перенявший счастливой случайностью ее богемность, он — самое невероятное воплощение слова «красота» — по-простому лаконичное, под стать ему.
Уверенность, мягкая-трогательная влюбленность, яркое чувство всеобъемлющей нежности.
Контраст полотна смоляных волос и яркого пятна малинового шиповника, вплетенного заботливыми-израненными руками Такао; пришлось переворотить не один хлипкий, для вида скорее, барьер
между, чтобы стать уже, наконец,
вместе.
Кадзу — тропинка, наверное, в рай: не попробуешь — не узнаешь. Он — рай в шалаше, и вознаграждение за терзания ожидания; устраивает шоу, давая лазурном-водянистым зрачкам проследить за изящно упавшим халатом, за перекатами мышц на испещренной шрамами спине.
Такое своеобразное потворство, кажется Такао, когда позволено стиснуть грациозные-напряженные бедра, одарить точеные плечи трепетом поцелуев, выбивая несдержанные вздохи. Его привилегия, его трогательная вольность в виде чужой послушной покорности — обычно жестокая-волевая.
Кадзу — противоречие, противоположность самому себе, израненный-стойкий, резкий-мягкий; он — все или ничего.
Такао не пугает смерть —
ее нет, он знает точно, Кадзу неспециально-показательно материализует ее так, что с каждым его уходом, она вытирает слезы, хороня живого, так, что каждый прощальный-целомудренный поцелуй в лоб превращается в поцелуй для мертвеца. С ветром путается в седине волос мягкий-мелодичный смех.
Зыбкая тревожность, тяжкое расставание.
***
Больно, — шепчет Кадзу, а кровь редкими струйками ужасающе-трагично красит губы алым цветом, красит обессиленные-любящие теплотой руки, — последний предсмертный приют.
Цветы больше не растут, бинты не помогают — с чавканьем пропитываются кровью, удача кончается, раны больше не затягиваются в героические шрамы.
Больно, — обессиленно шепчет Кадзу, и по щекам — уже впалым, уже опасно-нездорово побледневшим текут печальные дорожки чужих молитв.
Больно на двоих, больно из рук в руки, больно бесконечно долго, бесконечно до момента прекращения мелкого дрожания ресниц.
Кадзу погибает шепотом, с излюбленной полуулыбкой на губах остается «я люблю тебя». Ему повезло не мучаться долго в суетливых-бесполезных попытках удержания жизни в его обессиленном теле; Такао не повезло остаться несчастным наблюдателем: с его попытками остаться вместе еще хоть на минуту обрушилось целое небо.
Кадзу — мир, и Такао не герой, который мог бы его спасти.
***
Подношение цветов к свежей еще, не поросшей травой, земле — бессмысленное рассекание затягивающейся раны, дробление сломанной кости, терпкое напоминание и тыкание носом в трагичность обстоятельств.
Пожухлые цветки — символично — шиповника и смиренность тяжкой скорби; больше не звенит красиво смех, и Рай больше не существует на земле.
Кадзу был миром, и Такао это все ощущается неторопливым концом света в его бессмертной любви, ощущается мертвой статичностью.
вспомни обо мне, когда пол станет лавой.
