if u wanna be my lover

      Для Лео Влад — возможность дышать без давящей скованности, возможность чувствовать себя: не хорошо и не плохо, хотя бы просто чувствовать; Влад — текучая эйфория и единственная отдушина Лео в печальной рутинности его жизни, Влад — облако бабочек, распирающих грудную клетку своим трепетом, он — теплящееся счастье.       У Влада широкие ладони, они властные, когда сжимают податливую шею, и Лео еще не знает, как обернется ему эта властность, но пластично прогибается в позвоночнике, нарываясь на большее; у Влада смех удивительный — бархатистый-шелковый, но Лео не знает, отчего он невольно становится целью насмешливого взгляда, не знает, отчего смех, льющийся равномерным потоком, пронзая его осуждающей тиишиной.       Влад оживляет — медленно, но верно — зелень счастливых фейерверков в чужих глазах, тормошит нежную весну, спящую годами меж мелкими волнами солнечной рыжины волос; Влад оживляет также вьющееся вокруг трахеи чувство вины у Лео, — оно строго ограничивает возможность дышать, но Лео улыбается: он сам заслужил, точно знает.       Лео сдается с потрохами, отдается с белым флагом, доверяется только так. Тревожное чувство противно пищит где-то в трубке телефона, когда Влад не берет трубку в очередной раз. Лео говорит: это нормально, Лео говорит: все в порядке.

***

      Удивительно, как быстро воздух, которым дышал Лео, превращается в океан, в котором он захлебывается сейчас; Лео упускает из виду — или просто не хотел наблюдать — то, как близко он теперь ко Владу — от близости утыкается в красивую волну волос, стеснительно касается своим плечом чужого — и как Влад теперь далеко — дальше вытянутой руки, дальше километров. Он, кажется, где-то на горизонте, но едва ли можно догнать; он изменился так, что, кажется, прежнего и не было.       Влад смотрит сверху вниз, — теперь без тени заботы, не берет заботливо веснушчатое лицо в теплые ладони, его глаза теперь в тон морозной безразличности: блеклые-серые, отливающие серебристой отрешенностью. Он смотрит сверху вниз, держит и без того короткий поводок, наматывает его на кулак так, чтобы кожа костяшек касалась кожи израненной синяками шеи Лео; он наматывает на кулак поводок, чтобы всегда знать, что его Лео рядом, когда Влад сам за пропастью перед ним.       Лео и рад быть ведомым, сам своей податливостью подал в руки поводок, сказал, мол, держи, не отпускай, но не рад лишь тому, что едва тащится теперь, не успевает за грубой тканью повисшей на шее. Он не ведомый теперь, он испуганный чужой безразличностью, упивающийся чужим мимолетным взглядом.

***

      Лео вздрагивает от вибрации телефона: точно знает кто это, точно чувствует почти физически то, как на шею давит ошейник, как укорачивается длина поводка. Он еще не знает, что будет, когда поводок закончится, но тонкими иглами чувство тревоги бьется где-то в диафрагме, жгучим страхом не дает расслабиться.       Лео точно знает: не возьми он трубку и вот она — свобода, поводок лопнет с надрывным треском, рассыпется острыми песчинками тревожащее чувство, надувающееся в диафрагме; он знает, что стоит лишь дернуться в противоположную от поводка сторону, и он выскользнет шелковой ленточкой из ослабленных рук.       Но Лео вновь дает победить перегнивающим остаткам своей любви в груди, дает ошейнику уже затянуться на своей шее, — натягивает лучшую свою улыбку, самую счастливую, прежде, чем поднять трубку и подавить рвущийся из утробы крик отчаяния.