Пан нас мучыў, пан нас плецямі сцябаў,
Дужа рана на работу выганяў.
Выйду, выйду я да рэчанькі крутой,
Клікну, ой, клікну шэрых воўкаў за сабой!
Сабярэцесь шэры воўкі ды з бара,
Вы бяжыце ды да панскага двара!
Забяжыце вы да панскага двара,
Як узойдзе толькі ясная зара.
Вы запейце песню страшнае таскі,
Разарвіце цела пана на кускі!
Разарвіце, закапайце за сялом,
Каб па пану ўспаміну й не было!
Iva Sativa — «Пан»
Лето угасало, и последние дни перед собственной смертью, оно пожелало провести с размахом. Утренний воздух настолько прогрелся, что стало тяжело дышать. И лёгкий ветерок не нарушал мученической духоты, лишь слабо покачивал колосья давно уже спелой пшеницы. Анастасия, прищурившись, глянула в чистую небесную гладь. Солнце отчего-то щадило её, мягко расцеловывая золотую макушку. Не зная, как ей дальше поступать, девочка окинула взглядом волнующиеся колосья, посмотрела на ловко орудующих серпами крестьянок и облизнула солёные от слёз губы — пока единственные капли воды. Уже не про пана проносились в голове думы, не про его злодеяния, даже не про высшую справедливость. Один только возникал у Анастасии вопрос: как успеть пожать поле за трое суток?.. На сегодня Властош чётко обозначил время работы: с шести утра до двенадцати дня, потом — передышка, к слову, почему-то довольно длинная, до пятнадцати, и дальше работать до самого заката. Завтракать пан людям не позволил. Настасья не заметила, как себе под нос упрекнула его в этом, но её слова влетели именно в те уши, которые, как говорят в народе, обычно есть у стен. — Про какой завтрак ты мелешь? Ишь, княжна отыскалась! Не много ли хочется, а-а? Настя вздрогнула, обернулась. Хвала небесам, перед ней стоял не Каркрас. Ворон-оборотень пристально следил за жнецами, покрикивал на них да не без удовольствия ожидал, кого бы стегнуть плетью. Услышала новенькую служанку невольница Анфиса, подошедшая взять серп. Её новая соседка, та самая с соломенными волосами и некрасивыми чертами лица. Голос девушки — резкий, неприятный, с ярко выраженным деревенским говором наполнился ехидцей. — Да ты, девка, видать совсе-ем работать не приучена! Совсе-ем не знакома с нашей долей! Ну ничего-о, вот и познакомишься, хах! — Анфиса растягивала слова с издёвко, наслаждаясь. — Ничего-ничего, у нашего пана ты мигом, як шёлковая станешь! Кажут люди, шо ты дерзка до невозможности! Так ежели це правда, господин-то наш из тебя всю дурь выбьет очень скоро! Анфиса громко прыснула со смеху. Крестьяне оборачивались на неё, качали головами, но от жатвы не отвлекались. Что уж тут они могли сделать?.. Доиграется — получит хорошую трёпку. Настасья же проглотила злые слова вместе со слезой. — Ну як же ты косишь, ну якая нормальная людина так косит? Неумёха, тьфу! — продолжала плеваться ядом Анфиса. — Я в деревне выросла, но не жала ни пшеницу, ни рожь, — наконец тихо изрекла Настя в свою защиту, однако решила не обращать ни на кого внимания и делать то, что было велено. Наклонившись, обхватила одной рукой охапку колосьев, а другой забрала её серпом. Срезать оказалось тяжело. Может, серп затупился?.. Давным-давно она работала в поле, помогая своим деревенским в Зеверцах, на севере, просто, надо было вспомнить, как правильно это делать. — И чем же ты там, в своей деревеньке занималась, а-а? — смешок слюнями потёк с бесцветных губ Анфисы, сверлящей новую девку презрительным взглядом. — На мельнице работала вместе с батюшкой, — ответствовала девочка. Что в её родной деревне, что в Южной Полесовке, работа была везде одинаковой. — Я могу молоть муку, печь пироги, починить механизм в мельнице, правильно жать мне придётся учиться… Пленница шмыгнула носом, с трудом срезала ещё один жмут. Не хотелось Насте забывать о работе и вспоминать прошлое. Воспоминания солью засыпали рану, рвали сердце с извращённой жестокостью. — Так, ты у нас вольная деревенская? — видя, что Настя не отвечает, Анфиса загоготала пуще прежнего: — Не-ет, вы только гляньте на неё, а-а! Вольная пта-ашка! Ручки изнежены, белы, як у панночки, будто и не работала никогда! Никогда хозяину, видать, не подчинялась! Ничего, таперча будешь як все, познаешь прелесть нашей жизни! — Анфиса нарочито громко расхохоталась. Крестьяне посматривали на надзирателя, ожидая, что тот в любой момент утихомирит девицу, но Каркрас, поглаживая плеть, посмеивался вместе с невольницей. Как долго бы продолжалась глумливая речь Анфисы и её гогот, точно неизвестно, но в какой-то момент ей суждено было прерваться. Не сдержавшись, одна молодая жница в белой блузе и длинной юбке, цвета корицы, подошла к Анфисе. — Ты бы вместо того, чтобы языком молоть, занялась делом. Пшеницу не насмешками жнут, а серпами. Или ты забыла, что это такое? — она сурово нахмурилась, поправила за ухо выбившуюся из густой косы прядь. — Анна, эта девка свободной была! — прошипела по-змеиному Анфиса, тыкая пальцем в Настю. — Не зря с ней наш дражайший чародей так обошёлся, дерзила, значит! Чё ж не повеселиться?! — Не твоего ума дела, за что она сюда попала, — спокойно парировала жница. — Тут большая часть людей когда-то были свободными. Я тоже была свободной или запамятовала? А вот ты родилась в крепи. Занимайся-ка работой, Анфиса. Коли пан узнает, что прохлаждалась, вряд ли ему это понравится. Влетит тебе по самое «не хочу», помяни моё слово. Удивительно, но слова Анны подействовали. Хмыкнув и ещё раз одарив Настю не самым благожелательным взглядом, Анфиса отошла в сторону. А девушка с шоколадными волосами, заплетёнными в толстую, но короткую косу, мягко прикоснулась к плечу Настасьи. Еле слышно дочь мельника высказала благодарность. — Неправильно жнёшь, — сказала Аннушка и взяла из рук Насти серп. — Гляди, как надо. Забрала левой рукой маленький жмут и под корень на себя резанула, р-раз! — селянка ловко срезала снопик свежих колосьев. С наслаждением вдохнула их запах, прикрыв ореховые глаза. — Эти зёрнышки — наш будущий хлеб, а не только золото для Его ненасытного величества. Стало быть, и нам выгодно потрудиться на славу, если с голоду помереть не хотим. Настя последовала совету своей спасительницы. Попробовала, и у неё получилось одолеть толстый жмут. — Ты Настасья ведь? Та самая? — Да… — Настя покосилась на знак солнца, украшающий запястье. — Та самая… — Я — Анна, можно и Аннушкой, коль удобно. Жни-жни, авось справимся за трое суток. Главное, слёз не лей понапрасну, здесь твои слёзы и гроша ломаного не стоят. Трудись с любовью и молитвой, тогда и работа на славу пойдёт. Настя тяжело вздохнула, пожала плечами. С молитвой, ясное дело: без веры в Единого здесь не обойдёшься, но как же можно, будучи невольной, с любовью-то работать? Но спорить смысла не было. Настя наклонилась срезать ещё один снопик. Срезала. Отложила. И — заново. И ещё раз. И ещё. Так, один за другим, срезанных пучков становилось всё больше, но, увы, поле тянулось до самого леса, оно не заканчивалось. Настасья не верила, что люди справятся, однако стоило ей поглядеть на остальных усердно трудящихся крестьян и на их детей, насвистывающих себе под нос весёлые песенки во время работы, силы вновь возвращались к ней. И Аннушка подбадривала, сама принявшись напевать мелодичную песню, больше похожую на восточнославенские народные. Как она подметила, без доброй песни никакое дело на лад не пойдёт. Прошло часа два, может, три. Настасья потеряла счёт времени. Солнце жгло огнём. Воздух сделался зыбким и спёртым, как это бывает в подобные августовские дни. Волосы липли к мокрой от пота шее. Спина заныла… Здесь уже никакая песня не могла помочь. Аннушка исподлобья поглядела на Каркраса: оборотень обходил невольных, заложив руки за спину, каркал, над кем-то насмехался, кажется, над Оксаной с Олешкой, делая им явно лишние замечания. Анна хоть и жала, но позволяла себе бросать осуждающий взгляд в сторону оборотня. — Сколько ж ты ещё с нами здесь пробудешь, душегуб проклятый… — прошептала она чуть слышно. — Уж наш Яков и тот лучше, куда он пропал только… Мысли Анны прервала Настя, едва не упавшая на неё. Та успела подхватить. — Ох, нешто голодная? — на вопрос Аннушки Настя, бледная, словно утреннее холодное небо, слабо кивнула. Наказав ей сидеть тихо, Аннушка помчалась к дяде Макару. — Дядька, девочка слаба, вон, на ногах едва стоит, они все в крови. Не выдержит! — молвила на ухо старику жница, указав на Настасью. — Вижу-вижу. Пан наш, похоже, применял свои способы воспитания. Не приучена девка. Макар повернулся и, когда углядел, что Каркрас занят своими делами, протянул Анне тряпичную котомку. Крестьянка быстро прошмыгнула к полулежащей в высоких колосьях девочке. С улыбкой Анна развязала мешочек, достала оттуда бутыль парного молока и несколько кусочков пирога с черникой. — Кушай, только быстро, — велела Аннушка, протягивая пирог. — Сама пекла. Глаза Насти загорелись. Откусив кусочек, она вспомнила такой же хлеб, продававшийся в Славенске и их собственную с отцом выпечку в Зеверцах. Такие похожие ароматы, такие горькие воспоминания! Девочка ела с жадностью, с наслаждением, старалась всё скоренько уплести от нестерпимого голода. Анфиса, жавшая пшеницу совсем неподалёку, услышала вкусный запах, пригляделась и побагровела то ли от злости, то ли от предвкушения. Бросила серп, побежала к надзирателю. За доклады Каркрас, по обыкновению, мог и поощрять. Да, бывало, у него проявлялись порывы щедрости, но он тщательно старался бороться с этими дурными всплесками. Анфиса почти догнала оборотня, как вдруг горячие руки крепко ухватили подол её запачканного сарафана. — Негоже так поступать, девица, — дядя Макар насупил косматые брови. Анфиса огрызнулась, вырвала подол из его пальцев со словами: — Негоже лениться в рабочее время, старик! Услыхав и увидав, что девушки отдыхают, надзиратель проскрежетал зубами. Вороньи глаза налились кровью, руки крепко сжали кнут. Чёрной стрелой рванул Каркрас к трапезничающим. — Ах ты, дррянь! — плеть рассекла жаркий воздух, а через мгновение и спину Анны. По золотому полю пролился крик, по спине — кровь, по земле — молоко. Крестьяне продолжали жать. — Нет, что же вы делаете! — Настасья вскочила, заслонила собой Аннушку, в страхе сжавшись и готовая принять удар на себя. Сердце подпрыгнуло к горлу, хлынул прилив сил. — Учу вас рработать, хе-хе! — оборотень замахнулся для ещё одного удара, но его костлявую руку успел кто-то перехватить. Настасья с Анной, державшиеся друг друга, открыли глаза и увидели дядю Макара. Крепкая рука дедушки со всей силой сжимала тонкое запястье ворона. — Остановись, лиходей, до греха не доводи. Крестьяне наконец отвлеклись от работы, и теперь с любопытством следили за происходящим, а кто-то, улучив момент, садился на землю отдышаться. — Засечёшь девочку, помрёт! Погляди на неё: кожа да кости. А она нужна нашему пану живой. И Анну, лучшую нашу девку, не трогай, Властош дорожит ею. Думаешь, тебе не достанется? Ошибаешься, с тебя, с первого три шкуры сдерёт, вот увидишь! Каркрас в оцепенении что-то прошипел сквозь зубы, но дядя Макар лишь больнее сжал запястье оборотня. Каркрасу, чтобы не ходить потом со сломанной рукой, пришлось кивнуть в знак согласия. И старик его отпустил. Однако, ворон-оборотень на том не успокоился. Оттолкнув девушек, завернул в котомку куски пирога и поднял с земли бутыль молока, которая пролилась не до конца. Молоко, что в ней осталось, он демонстративно выпил, не оставив ни капли. Следом, поудобнее устроившись на земле, начал закусывать едой, предназначенной для работниц. Настасье хотелось упрекнуть негодяя, но Аннушка предупреждающе сжала ей пальцы, мол, молчи. — Ну, чего вы уставились, негодницы? — рявкнул Каркрас. — Живо за рработу! Давайте-давайте! До полудня никакой еды! — ворон смачно чавкнул, проглотив очередной большой кусок. — Да чтоб ты подавился, мерзавец, — пробубнила под нос Настасья. В душе она пожалела, что магия её по закону подлости попросту не сработает, и пирог не застрянет у негодяя в глотке, как однажды случилось это с самим Властошем. Аннушка, ласково тронув за плечо Настю, горько усмехнулась: — Такие, как он, не давятся. Смирись. Она наклонилась взять серп, но жгучая боль в спине не позволила, только вырвала из горла протяжные стоны. Настя, спохватившись, помогла девушке опуститься на колени, чтобы жать пшеницу, не сгибая позвоночник. Анфиса, издалека глядевшая на них, между тем злобно плюнула на землю. — Работай, Насть, работай, не обращай внимания на меня. Сколько лет терпела, что ж, один удар не стерплю?.. Как полдень наступит, ко мне в дом пойдём, там и перекусим, — через боль Анна улыбнулась чувственными, будто вовсе не крестьянскими губами, и договорила: — Я тебя с козлятами да ягнятами познакомлю, я их пасу. Вишнецкий частенько любит перекусить жареными ягнятами, мало ему Самобранки, — Анна печально вздохнула, вновь принявшись за работу. Настасья с жалостью положила руку на её белую блузу, пропитавшуюся кровью от сильного удара. — Это пройдёт, Аннушка, это пройдёт, — Настасья верила в свои слова всем сердцем, старалась сдерживать слёзы. Знак на запястье заискрился золотым светом… За что ей такое? Да нет, она, вероятно, слишком большого о себе мнения! Ведь есть на белом свете люди несчастнее, нежели она сама. Вот они — слуги-пленники чародея. А сколько ещё таких закрепощённых работников у шляхтичей-колдунов?.. Больше, чем звёзд на небе… Анастасия, от горя себя не чуя, схватила серп и принялась жать изо всех сил. Ей хотелось помочь невольным. Как можно скорее убрать это огромное поле! Как можно скорее… Со слезами на щеках, с онемевшими руками, но жать. Продолжать работать как можно скорее. Увлечённая своей задачей, она не заметила, как уже несколько минут её правая ладонь слабо светилась солнечным светом, а рана на спине под рубашкой Анны волшебным образом затянулась. Боль утихла.***
Страда оборвалась около полудня, когда языческий Царь-Солнце, бог Сварг воссел на свой престол в зените ясного небосвода. Чёрное пятно на секунды разрушило картину чистого голубого неба: это Каркрас летел в сторону усадьбы. Работники, утирая пот и разгибая спины, вереницей отправились по домам. — Почему мы отдыхаем не в поле? — поинтересовалась Настасья, зная, что часто крестьянам не позволяли уходить на передышку с места работы. Анна ответила: — С двенадцати до трёх, как поговаривают, в поле бродит очень злой дух, он может умертвить. Наши не верят, называют эти истории бабушкиными сказками, но пока пан думает, что это так, мы можем вздохнуть спокойно. Мёртвые работники ему не нужны. Потому, три часа для нас — целая вечность, глоток свободы, очень краткой, но свободы! Ступай за мной, не отставай! И удивлённая Настя последовала за новой подругой. Она старалась идти быстрее, но израненные ноги наливались тяжестью, ныли при малейшем движении. Из-под содранной кожи на коленях запеклась кровь. Настасья шла и с мрачным любопытством озиралась вокруг. Людские дворы располагались рядами, тянулись по краю леса, вмещая собственное отдельное хозяйство. Что ни говори, но пан позаботился о жилищах своих закрепощённых: у каждого человека имелась глинобитная белая хата с соломенной либо камышовой кровлей, с небольшим огородом и даже отдельным сарайчиком. В других рядах, виднеющихся издали, ближе к лесной опушке возвышались деревянные избы, построенные на манер славенских северных деревень. Как в родных Зеверцах… Из расписных окон доносился соблазнительный аромат жареной картошки, сала, борща. Слышался и северный и юго-восточный мелодичный говор, наречия лились разные, и каждое было Настасье понятно, хотя говорила она на восточнославенском, самом распространённом языке. — Не господские хоромы нашего чародея, но жить можно, — Аннушка впервые за долгое время широко улыбнулась, и перехватила руку отстающей Настасьи. Новенькую встречали приветствиями играющие в салки босоногие дети, многие взрослые кивали ей, но не спешили отвлекаться от дел: пока работа в поле останавливалась на перерыв, следовало выделить время и позаботиться о себе — потому люди направлялись в хлева кормить свиней, овец, кур, собирать яйца, колоть дрова на грядущую зиму, словом, заниматься всем, чем угодно, но не отдыхом. Такого слова в людской жизни просто не существовало. Работники сновали туда-сюда, ни на минуту не отвлекаясь, и вся эта приятная на вид житейская суета сопровождалась народными песнями. Настасья чувствовала, как усталость потихоньку сходит на нет. — Вы не свободные, но кажетесь такими счастливыми, — сказала она по пути Аннушке. — Поёте песни, живёте, словно над вами и нет хозяина. — Запретить петь он нам не может. Мы все — люди, и даже будучи рабами… — Закрепощёнными… — Полно, Настя, называй вещи своими именами. Рабами. Так вот, будучи рабами, мы всё же имеем право быть счастливыми. Зачем горевать, что судьба так сложилась? — мягкий насмешливый вопрос Аннушки ответа не требовал. — К тому же, горевать-то и не о чем, придумай себе картинку хорошей жизни, да живи и работай во благо. Во внешнем мире, как внушает дражайший Властош Ладович, хуже: нет ни денег, ни крова, ни детишек. А здесь у многих огромные семьи, дети плодятся, точно кролики, растут, с малых лет помогают, будущие работники… Такие же рабы… — Ты терпишь всё это, — вдумчиво и медленно произнесла Настя. Видимо оттого, Аннушка, что была гораздо старше самой Насти и не желала рождения собственного чада. Понимала, какое будущее его ждёт. — Не бери в голову. Настя потянула Анну за руку, и они остановились посреди дороги, между двумя хатами. — Но по тебе всё видно. Ты сама ещё не смирилась… Анна опустила глаза в землю. На красивое лицо легла тень тоски. — Ты не родилась здесь, в крестьянской семье… Верно? Это всё — он… Аннушка поглядела на неё исподлобья с лёгкой улыбкой и едва заметно кивнула. Он. — В отличии от меня, ты слишком дерзка, — проговорила Аннушка тихо. — Но и возраст такой. Совсем дитя. — Таков мой характер, — ответила Настасья и выпрямилась. С ненавистью поглядела в сторону господского дома.— Этот шляхтич сделал очень много зла… Мне и моим близким. Ему всё вернётся… Теперь он решил перевоспитать меня по-своему. Посмотрим, как ему сие удастся. — Ах, тогда понятно, почему он тебя к Анфисе подселил, нашей главной сплетнице! Врагу не пожелаешь с ней оказаться под одной крышей. Пан терпит её только за способность умело докладывать и доносить, когда нет поблизости Каркраса или Якова Миколыча. Знаешь, есть такой сорт людей, они похожи на вечно лающих собачонок, они готовы терпеть сдавливающий ошейник и за гнилую кость, которую подбросит хозяин, порвать на части… Ладно, Анастасия, негоже говорить о подобном на улице, у наших друзей очень чуткие уши, — Аннушка слегка кивнула в сторону, и Настасья увидела, как около одной из хат, самой дальней, сидят на деревянной лавке под яблоней двое, и косятся в их сторону, перешёптываясь. Настя узнала Анфису, но второй человек глядел в пустоту, так, словно ничего вокруг не видел. — А кто рядом с ней, тот кучерявый парнишка? — Ивашка, дружок её. Из-за него, глупца, мы две седмицы прошляпили, хотя Олешка и дядька Макар предупреждали, и сейчас вот мучаемся на жатве. Ну, Вишнецкий отыгрался на нём знатно. Вишь, не видит ничего. Настасья приглядевшись, узрела белые глаза Ивашки. Значит, колдун ослепил его тем посохом с черепом. — Тварь… — Давай-ка без лишних слов, — Аннушка схватила за руку Настю, потянула её за собой. — Пойдём, а то Анфиска взглядом дыру на нас протрёт. Настя пребывала в замешательстве: Анна ведь сама просила называть вещи своими именами! Шагать по тропинке босыми ступнями оказалось чуть приятнее, чем по соломе, хотя ранки до сих пор кровоточили. Анна заметила это. — Будь осторожна с волшебником, — посоветовала она, с жалостью оглядывая ноги девчушки. — Он мастер придумывать наказания. Не делай при нём глупостей. — Не-ет, — протянула Настасья медленно, — этот мерзавец меня не убьёт, замучает да, но не убьёт, я для него — слишком важный инструмент. — Я же просила: без лишних слов. Настя с ещё большим недоумением уставилась на Анну. — Как его боишься, надо же, а я думала ты храбрее! — Храбрее, не значит глупее. Анастасия тяжело вздохнула: спорить сейчас не имело смысла, и так все в одной лодке, у каждого здесь своё разумение. Да и потом, она заручилась поддержкой, не хочется её терять так скоро. Настасья и Анна, сопровождаемые песнями и смехом играющих детей да солнечными палящими лучами, вскоре пришли к небольшой избе. Избёнка, построенная из толстых сосновых брёвен с печной трубой, с красивыми кружевными наличниками вокруг окон, напоминала изящный теремок, уж явно не подходящий простолюдинке. Видимо, без позволения пана вряд ли бы разрешили Анне жить в такой избе да ещё совсем одной! Во дворе Аннушки пасся молодняк: козлята и ягнята. Зайдя за невысокий бревенчатый заборчик, хозяйка принялась знакомить Настю со своими «детёнышами»: — Снежок. Комок вон бегает. Клубок. Сверчок спит, недавно родился. С материнской заботой, подходила Аннушка к каждому козлёнку и давала ему пожевать сена. Настасья с умилением следила за развернувшейся сценой. Но вдруг раздалось хрюканье. Обернувшись Настя увидела толстого маленького порося, забредшего во двор к рогатому скоту. — Пряник? Какими же судьбами ты здесь очутился? Вот нахал! — взяв поросёнка на руки, Аннушка покачала головой. — Савва, видать, опять тебя упустил, а ты к моим козлятам пробрался. Ох, рыжий негодный мальчишка, достанется ему от меня когда-нибудь! А тебя так вообще на жаренку пустят, доиграешься! Пряник обиженно хрюкнул, и Настасья тихонько рассмеялась. — От него никакой пользы… — Анна оторвалась от порицания поросёнка и загляделась вдаль, за заборчик. — Да, неужели? Неразлучная парочка пожаловала! Там, недалеко, держась за руки, неспешно прогуливались Оксана с Олешкой. Юноша что-то шептал на ушко девушке, с наслаждением слушая как та заливисто смеётся. Только слепой мог не догадаться, что между ними так и полыхают искры, и вовсе не дружеские. — Эй, голуби сизые! — окликнула Анна, прервав их смех. — Хорошо, что вы оказались поблизости. Пряника заберите, отнесите его к Савве. — А-а, так вин знову убёг! — игриво протянула Оксана, мелодично растягивая южно-славенский говор. Голубые глаза её ярко горели, лёгкий ветер развивал ало-золотисто-зелёные ленточки, вплетённые парубком в чёрные густые кудри. — А з беглыми у нас ой як строго, — Оксану вновь одолел весёлый смех. Олешка подошёл к забору, и через колышки забрал порося, покамест Оксана интересовалась, как Анна себя чувствует и болит ли её спина. — Уже легче, не волнуйся. Один удар — не страшно. Но златовласке благодарность моя: уняла боль словами, — Аннушка всё же смолчала о магии, залечившей её рану. Оксана перевела горящий девичий взор на дочь мельника. — Новенькая! Настя, здаэться мене? Це ж тебе пан отправил к нам, на жатву? Настя, недолго разбирая речь Оксаны, кивнула. Оксана, видя побелевшую Анастасию, ненароком вспомнила сцену в поле и посоветовала как следует перекусить да набраться сил перед работой до самого заката. — Ага, Анюта, я предложил зварганити ей кашу, борщ, да здаэться, не судьба плотно пообедать. Доведётся швидко, у вас около часа, — Олеша обречённо развёл руками. Поглядев на недоуменное лицо Анны, объяснил: — Наш каркающий лиходей скоротив время отдыха. Слово пана для нього уже ничього не означаэ! Сократил время. Не значит, вот как… — Ага! — добавила Оксана с пылкостью. — А то, що в поле, в цей час нежить всяка бродить, йому наплевать! Звичайно, пан йому ничього не зробит! — Не сделает, говоришь? Ну, посмотрим, что ж… — улыбнулась Анна с горечью, — переживём как-нибудь. Нам не какого-то призрачного мифа следует опасаться, а настоящего злого духа — того, который в вороньих перьях! Властош ему доверяет. Надеюсь, долго его пребывание в Чернолесье не продлится. Ещё никогда в жизни я так не скучала по Якову Миколычу. Раз сейчас хорошо не поедим, что ж, предлагаю собраться у меня в избе к вечеру. Приглашаю! Устроим ужин, и девочку познакомим с нашими обычаями. Я не хочу, чтобы Анфиска загрызла её в первый же день. — Отличная думка! Всяко краще, чем у цей чертовки, — кивнула Оксана, опасливо оглядываясь по сторонам. Анфисы нигде видно не было. Поросёнок в руках Олешки подтвердил её слова зычным визгом, видать, был полностью согласен! А Настасья в смятении слабо улыбнулась. Она не ожидала, что после всех злоключений найдутся люди, которые отнесутся к ней вот так просто, так по-доброму.***
В избе Анны оказалось тепло и уютно. Обстановка донельзя простая: маленькие сени, в светлице стол, большая печь, лавки, сундучки, красный уголок с образками святых и одной лампадкой. По стенам же на гвоздях висят рушники и обереги, охраняющие дом от нечистых сил. Странно, что даже при такой защите, домовой спокойно оставался там жить, по поверьям, где-то за печью, а господин чернокнижник и вовсе мог зайти в избу когда угодно. Вся эта атмосфера отдалённо напомнила Настасье о собственном доме и в Зеверцах, и в Полесовке… О таких же стульях. О такой же печи. О мельнице, уже сгоревшей. О матери, жестоко убитой. И об отце, возможно, ещё живом… Пообедали наскоро, но сытно. Анна достала из печи горшочек с картошкой, тёплый пирог с ягодами, а в кружки разлила парного молока. — Кушай на здоровье, благословлённая пища, — крестьянка осенила еду звёздным знамением, и Настасья, не желая тратить время на молитву, с радостью приступила к трапезе. За перекусом Анна не расспрашивала много о Настасье, зато, поведала ей свою историю. Она не родилась крестьянкой, верно подметила Настасья, а значилась дочерью офицера, погибшего на войне в смуту государственного переворота. — Мне тогда пятнадцать солнце отмерило. Почти как тебе, — рассказывала Аннушка. — Семья была большой, но голодала, едва хватало на краюшку хлеба. Что поделать: тогда гремела война, переворот, и батюшка мой тогда воевал за наше Отечество. Леош захватил власть, ввёл свои законы, князя Мирослава и его супругу убили. Денег у нас совсем не осталось, а я прознала о некоем помещике-колдуне, что мог помочь, разумеется, на определённых условиях. И отправилась к нему. Наверное, совершила ошибку, моя мачеха и сводные сестра с братом были не достойны такой заботы. Однако, что покойная матушка, что отец всегда воспитывали меня по одному правилу: помогай другим — и тебе помощь придёт. — Ты поступила неразумно, — резко сказала Настя. Аннушка горестно хмыкнула. — Сама знаю. Тогда была слишком юной, совсем не разбиралась в людях, не знала, что помогать надо не всем подряд. И всё же, вопреки моей нелюбви к новым родным, я встретилась с ним. Всё равно, терять мне было нечего, думала я. Нас только известили о смерти отца. Пан Властош протянул мне контракт и рассказал условия. И я сама подписала эту магическую бумагу. Расплатой за полное обеспечение моей «семьи», за их безбедную жизнь, стала моя неволя. Навечно… Настасья опустила голову. Затем с сочувствием поглядела на Анну. — Но ты ведь не скучаешь по ним? — Нет, златовласка, только — по свободе. Порой, правда, бывает тоска находит по отцу и родному дому, — Анна пожала плечами. — Но зная, что их жизнь сейчас хорошая, мне становится легче, как бы противоречиво это не звучало. Они, вероятно, давно забыли меня. Властош говорит, что по мне никто не горюет. — Он — лжёт, — твёрдо бросила Настасья и выпрямилась. — Они, вероятно, тебя до сих пор не могут перестать благодарить, ты своей свободой расплатилась за их сытую жизнь! — Настя, ты их не знаешь, не уверена, что они стали бы благодарить до конца своих дней, это смешно. Они скорее рады, мачеха думает, что наконец её падчерица сгинула во владениях пана. Мне их жалко просто. А Властош старается заново посеять ненависть к ним, чтобы я лишний раз не отвлекалась от работы. А я не могу. Не люблю их, но отчего-то скучаю по ним. Скучаю по дому. Хотя, здесь у меня появилось много друзей: Оксана с Олешкой, Заринка наша мелкая, дядя Макар, Пелагея Агафоновна… В любом случае, вольный документ Вишнецкий мне не выдаст никогда, да и не только мне. Никому, — Аннушка отвернулась, тревожась, как бы Настя не увидела её истинные чувства. — Бывали, конечно, случаи, когда он подписывал эту грамоту, раза три-четыре, но это исключения. Работники ему нужны. Хозяйство огромное, да и налог в королевскую казну он платит немалый. Поговаривают, только в случае его смерти, купол разобьётся, а мы обретём свободу, но, ха, — Анна истерически засмеялась, — это невозможно. Невозможно! Чародей слишком силён, так что… Живи сегодняшним днём и постарайся не вспоминать о прошлом. Основное правило здесь. Насть… Настя, ты о чём задумалась? Анастасия вздрогнула, откликнувшись на зов крестьянки, но сказать ничего не смогла. — Так, думаю, мы засиделись, — хозяйка избёнки поднялась из-за стола. — Сейчас сон накатит на тебя, потому пора вылезать из норы! Пора в поле, а то пан увидит, что не работаем и влетит нам с тобой по полной, ух! Хм, жарища невыносимая, того и гляди Сварг волосы подпалит. Где-то я оставила свою косынку, ты её случайно не видала? Настасья вновь не ответила, до сих пор погружённая в собственные мысли.***
Жара не успела спасть за час, но делать нечего: приказ есть приказ. Пан Вишнецкий, однако, не давал такого распоряжения. Идея заставить людей жать пшеницу в опасное время принадлежала Каркрасу. Благо, ничего страшного в полуденные часы не случилось. «Не стоит веррить глупым легендам. Верруны прроклятые, хе-хе, с детства бездельниками рррастут» — посмеивался ворон с довольным видом понукая крестьян работать быстрее. Трое юнцов, «слишком ленивых», по его мнению, жали пшеницу уже с располосованными спинами. Дядя Макар успел втихаря помолиться Всевышнему перед началом великого дела. Несмотря на ноющие суставы, он ловко орудовал серпом, не зная отдыха. Было видно, что ему не впервой. Юноши и девушки под строгим взором надсмотрщика ретиво срезали золотые колосья, соломой связывали их в снопы и складывали в охапку. Оксана с Олешкой уже не перебрасывались шутками, поле уже не слышало их звонкий смех. Анна работала рядом с Настасьей, но без мелодичных песен — при таком мареве жары, от которой, казалось, трава вот-вот загорится, горло пересохло настолько, что даже хрип не мог из него вырваться. Анфиса с Ивашкой по примеру остальных не произносили ни слова. По лбу каждого градом струился пот, ручки серпов выскальзывали из пальцев, точно мыло, но в нагретом воздухе продолжала висеть тишина, нарушаемая только протяжными изнурительными вздохами да шелестом колосьев. — Скукота смерртная, вы даже петь норрмально не умеете, — прокаркал презрительно оборотень, поглядывая на невольных. В ответ промолчали. И вдруг одна девочка лет шести в вышитом червлёным орнаментом сарафане, пошатнулась и упала. Высокие колосья тут же скрыли хрупкое тело. Настасья вскоре заметила пропажу Заринки. Пришлось оторваться от работы и осмотреться по сторонам. Девочку она нашла лежащей в пшенице почти без чувств. — Я… Пить… Пожалуйста… — послышался еле уловимый хриплый шёпот, когда Настя склонилась над Заринкой. Волосы липли ко лбу девочки, жара съедала её без пощады. Настасья поняла: если сейчас она не найдёт хотя бы глотка воды, Заринка, это маленькое дитя, покинет людской мир навечно. — Помогите! Кто-нибудь! Крик из пересохшего горла вырвался на удивление сильный. Он привлёк внимание крестьян и взбесил ворона. — Чё оррёшь, меррзавка? — Дайте ей попить! Она слишком долго была на жаре! — Рработа не выполнена до конца, о какой воде ты ведёшь рречь? Невелика потерря, ежели сдохнет, нам слабаки не выгодны, хех, — в скрежете вороньего тона послышалось злорадство. Крестьяне, все как один, следили за происходящим с надеждой и ужасом в глазах. — Подлец! — прошипела Настасья прямо в лицо Каркрасу. Она сама того не заметила, как вскочила, оказалась напротив оборотня и замахнулась серпом, сверкнувшим золотом в лучах солнца. Запястье вовремя успела перехватить горячая рука. Вполоборота, Анастасия узрела дядюшку Макара. — Ладно уж мы, лиходей, — сухим голосом молвил он, сурово смотря в чёрные глаза доглядчика, но не отпуская руку Настасьи. — Мы-то переживём. Но детей не смей губить! Властош к ним относится по-другому. Дай девчушке воды, а коль помрёт, так не переживай, мы скажем чародею, кто виноват. Мы расскажем также, кто загнал нас в поле в опасные часы. Не доводи до греха, ежели не хочешь, чтобы люди тебе этим серпом глотку вспороли. Каркрас поменялся в лице. Старик говорил серьёзно, без тени лукавства. Руку замахнувшейся Насти он продолжал крепко держать, но оборотень понял: если сейчас он её выпустит, случится то, что пообещал Макар. Вечно насмешливое выражение Каркраса сменилось холодно-настороженным. Недолго чернявому пришлось смотреть на старого крестьянина — взгляд того оказался пронзительнее, острее, настойчивее. В конце концов, ворон сдался, пугливо улыбнувшись. С плохо скрываемой ненавистью, бросил фляжку наземь. Настя кивнула дедушке, как бы обещая, что не станет делать поспешных действий. Макар прикрыл глаза, отпустил. Заринку спасти успели. Девчушка жадно и долго пила, умывалась, плакала и благодарила, казалось, не веря, что её буквально вытащили с того света. К ней, робко выждав, подбежали другие дети, выклянчивая и умоляя поделиться. Получив разрешение, она передала драгоценную фляжку остальным ребятам. — И как Вишнецкий только террпит таких неумёх, — скрежетнул оборотень так, словно коса о точильный камень прошлась. — Будь моя воля, перревешал бы половину из вас на старррых сучьях. Многие тревожно переглянулись, а дядя Макар ответил с улыбкой: — Эка, вороньё, гляди, как бы потом судьба сама не наказала петлёй. Жизнь иногда и пошутить любит… Каркрас не нашёлся в ответе, и больше до окончания жатвы ничего не говорил. Страда продолжалась до самого заката почти без отдыха. Пшеница впитывала в себя стоны, слышала тяжкое дыхание и один раз почва приняла упавшую слезу со щеки Анастасии, которая жала с усердием, стараясь сдерживать рвавшееся наружу отчаяние. Под самый конец, она тихо спросила саму себя: «Да когда же это всё закончится?!» Но изнурительная работа продолжалась. Вскоре, на фоне заходящего солнца Настасья смутно разглядела чёрное приближающееся пятно. По полю ехал вороной конь, на нём восседал пан Вишнецкий. Серебряные волосы волшебника развевал вечерний прохладный ветер. Крестьяне, все разом, стоило им завидеть господина, кланялись в пояс, пока пан оценивающим взглядом окидывал на четверть выжатое поле. Их труды чуть превысили норму, и Вишнецкий остался доволен. Ударил пятками Дамана и подъехал поближе к той, кого жаждал увидеть с самого утра — к Настасье. Пшеницу заливало кровавыми оттенками заката, когда оборотень возвестил об окончания жатвы на сегодняшний день. — Как работа, Настенька? Устала? — голос колдуна резал насмешкой, бичевал сильнее, чем плеть Каркраса. Настасья, еле сдерживая стоны боли, подняла глаза на всадника, как-то пусто посмотрела и выронила серп. Последнее, что она успела увидеть — улыбку Властоша, безжалостную и холодную. Анастасия без сил рухнула под ноги крестьянам, в солому, которая сейчас показалась ей мягче любой перины.