И только имя твоё

В институте каждая собака знала Андрея, но отчего-то никто не знал, где конкретно он обитает. Оттого на поиски у Даниила времени ушло прилично. Он успел дважды наткнуться на спор, грозящий перерасти в драку, трижды забрести на кухню и единожды быть уличенным в покраже пельменей. От обвинений ему кое-как удалось отбиться, и кому могли понадобиться забытые на столе размороженные пельмени так и осталось загадкой, зато местонахождение Седова наконец прояснилось. Запыхавшийся, но не утративший решимости, Даниил остановился наконец перед нужной дверью. Номера на ней не было, зато висело пришпиленное булавкой изображение разбитого сердца. Добрым предзнаменованием считать это можно было с большой натяжкой, но отступать Даниил намерен не был. Собравшись с силами, он поднял было руку, чтобы постучать, как вдруг дверь распахнулась ему навстречу, едва не заехав Долонскому по носу. На пороге стоял Андрей, в руке у Андрея была бутылка. Едва увидев Даниила, он тотчас расплылся в довольной улыбке и, перехватив его взгляд, потянул ручку на себя и сорвал с двери картинку. – А, снять забыл, – пояснил он, – Как раз к тебе собирался, – и, пихнув скомканную бумажку в карман, широким жестом пригласил Даниила в комнату. Заработал фирменный сердитый взгляд, но не устрашился. – Это вино? Дай-ка сюда. И, вынув его из рук подвисшего от такой напористости Андрея, Даниил протиснулся мимо него в комнату. Комната оказалась небольшая и на удивление приличная для такого обалдуя как Седов. Разве что из двух коек одна завалена одеждой и книгами – похоже, к Андрею так никого и не подселили. Низкий подоконник, занавески, чашка с недопитым чаем на столе. Собравшись с мыслями, Даниил развернулся на каблуках и выпалил: – Я хочу извиниться. Андрей брови поднял, чем дальше, тем сильнее изумляясь. – Долонский, ты серьезно? Отобрав бутылку обратно, он отработанным движением ввинтил штопор в пробку, рассудив, что вряд ли Долонскому это удастся лучше ввиду очевидного отсутствия опыта. И невинным голосом уточнил: – За то, что не верил ни единому слову честного парня Седова, из-за чего он чуть было не отправился на тот свет? И, протянув Даниилу наполненный бокал (их у Андрея было ровно два), отсалютовал своим и отпил. Вид у него, вопреки собственным словам, был ничуть не обиженный, на Долонского Андрей глядел с теплотой и хорошо скрываемой смешливостью. Даниил вдохнул. Выдохнул. По его скромному мнению, он являл собой образец выдержки. Но за бокал ухватился как за спасение, и тут же выпил. Залпом. Он был совсем не уверен, что вино можно пить залпом. Вино мстительно попало не в то горло, Даниил закашлялся, руку поднял – мол, не надо меня бить, и вообще я заслужил. Утер рукавом выступившие слезы и признал с покаянным жаром: – Да. За это. Он вновь завладел бутылкой, словно она придавала ему мужества, и, прижав к груди, продолжил: – Слушай. Ты оказался... в общем, ты оказался отличным парнем. Я наговорил тебе всякого ужасного, и теперь мне очень стыдно. Вот. И жадно присосался к бутылке с таким видом, словно готов был утопиться от стыда. За этими душещипательными метаниями Седов наблюдал с бровями, норовившими переползти не просто на лоб, а куда-то к росту лихо зачесанных назад волос. Вина было не жалко, в конце концов, для Долонского и брал, думал – посидят, расслабятся, экзамены уже через пару дней, и потом-то будет некогда. Извинений он и не ждал. Вполне достаточно было того, что теперь, когда он отлавливал Даню в коридоре, тот вместо фирменного шипения сам оттаскивал его в безлюдный уголок (кстати, под завистливые взгляды), где можно было поболтать ни о чем, проверяя, кто из них на этот раз не выдержит и начнет целоваться первым. Более того, Долонский пару раз и сам к нему в корпус приходил, отлавливая между занятий – с той же целью. А теперь стоял весь красный, смущенный и до того трогательно растрепанный от волнения, что Андрей не выдержал. Отставил свой тоже опустевший бокал, к себе за талию Долонского (вместе с бутылкой) притянул, коснулся носа носом: – Раскаиваешься искренне, вижу. – В общем вот так, – закончил Даниил неуклюже и покрепче к себе бутылку прижал. Как родную. И неловко, но очень душевно боднул нос носом. – Ты извини, пожалуйста. И... ща. Бутылка вновь пошла в ход. С развязной, уже слегка пьяной грацией Долонский выхлебал еще четверть и уставился на Андрея взглядом нечитаемым, но многообещающим. За шею его обнял и, покачиваясь с носка на пятку, пробормотал: – Сейчас. Ух. И, выкраивая себе еще немного времени, со второго раза ткнулся в губы Андрея и принялся целовать его со всем пылом хорошо выученных уроков. Отвечал Седов со всегдашней готовностью, отмечая, что получается у Даниила уже весьма и весьма недурно, и машинально подныривая ладонями под край его рубашки. И, поглаживая поясницу, гадал, где конкретно у Долонского метка – справа, слева?.. Сам Андрей ему свою показал чуть ли не на следующий день, едва успев оправиться от почти-остановки сердца. За что его избранный его обругал, заставил натянуть штаны на положенное им место и, красный от шеи до корней волос, заявил, что мечтает больше никогда этого не видеть. В последующие дни Андрей еще не раз поймал его заинтересованный взгляд на своей филейной части. – Прощаю, – выдохнул Андрей, отрываясь от здорово отдающих вином губ. Метка у Даниила была слева, но знать об этом Андрею было совсем не обязательно. В конце концов, он пришел сюда не за этим. Да, определенно не за этим. – Благодарю, – не остался Даниил в долгу и переместил руку пониже. Откровенно говоря, совсем низко. Пониже спины. И застыл так, сосредоточенно хмуря брови, порозовевший и полный решимости. – Я хочу сказать, – произнес он с такой серьезностью, словно уже выпускной экзамен сдавал, – Кажется, – он перекрестился бутылкой, – Я люблю тебя. Он мотнул головой и сделал еще один здоровенный глоток, стукнул бутылку донышком о подоконник и обеими руками обнял, прижавшись крепко и ткнувшись лбом в лоб, хоть для этого, конечно, пришлось ему подняться на цыпочки. – Не кажется. Точно. Я люблю тебя, Андрей. Последовавшая за этим пауза, во время которой Андрей просто молча смотрел на него, а какой-то страдалец на весь этаж в сердцах проклял сопромат (за что был послан на филфак, а Даниил остро ощутил себя засланцем в стане врага), затянулась, и вид у Долонского стал совсем уж суровый. Он открыл рот, чтобы возмутиться отсутствию восторгов по поводу своей героической откровенности, и не успел издать ни звука. Только сдавленный стон, когда Андрей смял его губы, всем своим телом вжимая в подоконник, целуя напористо. И тут же – от губ оторвался, чтобы припасть к шее, обнять крепко и пробормотать куда-то в плечо: – А я думал, ты еще нескоро созреешь... – Твои с позволения сказать "ухаживания" не очень-то этому способствовали! – тут же прошипел Даниил, отважно, но безуспешно делая вид, что вовсе не для Андрея он поспел. И шею подставил, вздернув острый кадык и дергая пуговицы из петелек. Налетел локтем на бутылку, бутылка грохнулась на пол и покатилась по полу. Спасаясь от нее, Даниил запрыгнул задницей на подоконник и Андрея к себе потянул, на глазах совершенствуясь в искусстве французского поцелуя. На выпад Седов только засмеялся и помог ему расстегнуть рубашку до низа, чтобы не получилось как в прошлый раз, и не лишился Долонский очередной детали гардероба. – Да брось, я очень хорош в ухаживаниях. Иначе тебя бы здесь сейчас не было, – он нахально сверкнул глазами и, не давая усомниться в своих талантах, щекотно до мурашек пробежался пальцами по бокам Даниила – верх, от бедер до груди, вроде бы случайно задевая соски. По лицу Даниила можно было сопромат учить, столь ясно по нему всё читалось. Сейчас читалось на нем, что никто никогда не трогал его за соски. И что ему это нравится. И чтобы до Андрея точно дошло, что ему это нравится, Даниил страстно куснул его за нижнюю губу и закинул ногу на бедро, проявляя доселе невиданные чудеса растяжки. Откинулся на локтях, стукнувшись затылком о стекло, и сжал себя сквозь штаны, охнув от остроты ощущений. У Седова по сопромату было "отлично", и для него стало очевидным, что сопротивлялся его материал ровно до первой бутылки вина. Это его нисколько не смущало – все по-разному преодолевают стеснение, ведь всё-таки первый раз такой волнительный... Особенно если тебе семнадцать, а голым до сих пор тебя видела только мама да лечащий врач. И то, насчет врача Андрей сильно сомневался. Он помог Даниилу – штаны его расстегнул так ловко, что тот едва ли успел заметить, как чужая рука уже оказалась у него под бельем, мягко поглаживая, а губы – вернулись к исследованию оказавшейся неожиданно чувствительной груди. Даниил замычал одобрительно и глаза прикрыл, отдаваясь целиком ощущением, ну и самую малость – от стыда. Потому что тело отреагировало на Андрееву наглость недвусмысленно, сорвав с губ изумленный выдох. Так быстро и качественно у него не вставал никогда. Ну, не то чтобы у него был колоссальный опыт. Даниил двинул на пробу бедрами и застонал тут же, стоило плоти сильнее вжаться в горячую ладонь. Сграбастал Андрея за шею, носом в волосы ткнулся и по ширинке зашарил, неловко и торопливо стаскивая с него штаны. То ли во всем виновата бутылка вина в одно лицо, то ли ботан и заучка Долонский оказался действительно горячим, но в любом случае Андрею это определенно нравилось. А уж только ли в алкоголе дело – в этом они разберутся наутро. – Какой пыл, – одобрил он и реакцию, и действия, и избавил от рубашки сперва себя, а затем и Долонского. Предоставив тому бороться в неравной схватке с его штанами, он одной рукой оперся об окно, нависая над Даниилом, а второй принялся уверенно ему дрочить. Спустя полминуты ожесточенной борьбы Долонским была одержана уверенная победа. Возликовав, он лихо потянул штаны вниз, спуская до коленей вместе с бельем, и уставился вожделенно на долгожданный трофей. Если бы мог он покраснеть еще больше, непременно бы это сделал. Но дальше было некуда, потому он просто обхватил плоть обеими руками, рискуя свалиться, и для равновесия уперся лбом в плечо Андрея. Ошалевший от уверенный ласки, с кругом идущей головой, он поелозил бедрами и пробормотал глухо, но очень настойчиво: – Трахни меня. И только попробуй... только посмей пошутить! Поза получилась очень близкая и интимная, не столько оттого, что прямо сейчас они дрочили друг другу, а скорее из-за обжигающего Андреево плечо дыхания Даниила, то и дело сбивающегося на полустоны-полувсхлипы, и его ног, скрещенных у Андрея на пояснице. И из-за взгляда Андрея – собственнического, жадного и совершенно бесстыжего. – Что, даже в стихах себя не предложишь? – оскалился Седов, которого от подкола удержать мог разве что наглухо заклеенный рот. И не его вина, если Долонский шуток не понимает. И пока тот не обдал его смертельной дозой яда, Андрей снова завладел его губами, подавив даже злобное мычание, расцепил его ноги и стянул штаны, вместе с бельем, отбросив их в сторону на пару со своими. Невозмутимо прошелся с покачивающимся стояком по комнате, выудил из прикроватной тумбы полупустую баночку смазки и вернулся к окну, решив, что в койку он Долонского затащить еще сто раз успеет, а вот первый раз на подоконнике – это прикольно и потом будет что вспомнить. И снова обнял, притеревшись близко, так что столкнулись члены, и носом носа коснулся. Сказал серьезно, без капли насмешки: – Поставь пятки на подоконник, так удобнее будет. И... расслабься, Даня, я знаю, что делаю. Даниил сглотнул, провожая взглядом то, что ему предстоит и что можно было рассмотреть сейчас во всей красе. Без Андрея на подоконнике сразу стало холодно, и даже возмущаться расхотелось – только обнять за шею крепко, стоило Седову вернуться. В паху горячо ныло, а Андрей излучал такую спокойную уверенность, что Даниил решился. И, не спеша выполнять его указания, прикусил губу и, смущенно пряча взгляд, повернулся к нему спиной, забравшись на подоконник с ногами и открыв обзору тощий мальчишеский зад с меткой на левой половинке. Метка порозовела и четко выступала на коже, словно по ней только что шлепнули ладонью. – Андрей. Мне стыдно, – признался Даниил с хмельной откровенностью и, зажмурившись, уперся лбом в стекло. Ответил Андрей не сразу, зачарованно разглядывая метку. «Даниил» на Андреевом заду (кстати, тоже слева) был выведен аккуратно, почти что печатными буквами, с засечками, а вот его имя написано было размашисто, почерком, подозрительно напоминавшим его собственный. Будто автограф оставил. Еще и покраснела так трогательно, Андрей губами коснулся – теплая. – Тогда закрой глаза, – он наконец оторвал взгляд от метки и перевел его правее. – Потому что сейчас станет еще стыднее. Уложив обе ладони и разведя и так ничего не прикрывавшие половинки, он широко и влажно лизнул колечко мышц, отозвавшееся коротким спазмом и тут же – расслабившееся. И принялся вылизывать с таким рвением, будто хотел уличить Долонского в нечистоплотности, хотя было это непросто – тот весь пах цветочным мылом, и Андрей улыбнулся про себя, представляя, как он тщательно готовился, четко зная, куда и зачем идет. Стекло мгновенно запотело от сбивчивого, жаркого дыхания. Если бы Даниил и рискнул открыть глаза, ничего бы не увидел, даже отражения собственного лица, заалевшего так жарко, что даже уши у него пылали, но стократ сильнее – каждый миллиметр кожи, которого касался Андрей. Мыло было – с запахом сирени, и, готовясь к встрече, он переживал, понравится ли оно Андрею. Но такого он не ожидал точно, и замычал протяжно, вне себя от стыда и жара, ткнулся лбом в сгиб локтя и пролепетал: – Андрей... Андрей, не надо, я... Я готов. И, заведя руку за спину, попытался оттолкнуть его голову. Это оказалось не так-то просто, Андрей только боднул макушкой ладонь и толкнулся во вход кончиком языка, вызвав очередной задушенный звук. И только после этого оторвался, лишь затем, чтобы, прочертив кончиком носа длинную линию вдоль позвоночника и вызвав толпу мурашек по спине, уткнуться Долонскому в затылок и сказать тихо: – Готов, Даня? – смоченный смазкой палец легко скользнул внутрь на две фаланги, и гладкие мышцы тут же туго обхватили его. – К этому или – ко всему? – палец скользнул туда-обратно, к нему присоединился второй, и они замерли, давая Долонскому время привыкнуть. Даниил готов. Он сам поражается своему спокойствию, но он – готов. Вино мягко кружит голову, и весь он – мягкий и податливый, словно воск. И пальцы Андрея, вошедшие в него, не причиняют боли, и он только мычит что-то невразумительное, поощряя продолжать, и легонько подается назад бедрами, рискуя сверзиться с подоконника. Он хочет быть с Андреем. Как можно ближе к нему. Он хочет быть с ним всегда, и чувствовать его внутри себя, и чтобы сердце билось в такт толчкам. Андрей чувствует и сам. Обычно хмурый, напряженный и дерганый, сейчас, в его руках, Долонский – разгоряченный, чувствительный, правильно реагирующий на любое его действие. Предлагающий себя. Чертовски мило пытающийся что-то говорить неразборчиво. Его. Этого стоило добиваться. Поцеловав легонько в основание шеи, Андрей выпрямляется за ним, крепко берется за бедра, заранее спасая от возможного падения, и тянет на себя. Приставив член ко входу, он еще разок задерживается взглядом на метке, порозовевшей, казалось, еще сильнее, улыбается и толкается внутрь. Даниил ахает несдержанно, затуманивая вновь собственное отражение – глаза плошками, и в них – изумление от того, что может быть так хорошо, и требование – продолжай. К нему возвращается дар речи, и он выстанывает, зажмурившись крепко: – А-ах... Да, да... – ему горячо, туго – и мало, Даниил сводит брови к переносице, прикусывает губу и соображает наконец обхватить себя и командует: – Давай! И сжимает плоть, увлажнившуюся от смазки, твердую и горячую, но двигать запястьем не спешит, чтобы не дай Сократ не кончить раньше, чем Андрей получит свою порцию удовольствия. Просить дважды Андрея не нужно. Он движется, сперва плавно, выходя почти полностью и погружаясь все глубже с каждым разом, и наращивает темп уверенно, потому что в стонах Даниила нет боли – только удовольствие. И это – не похоже на секс ни с одним другим Даниилом. Долонский оказался требовательным, жадным до ласки, и Андрей готов ему эту ласку давать в неограниченных количествах, до самой старости. Потому что так им предначертано, и потому что от этого – сердце поет. И он часто качает бедрами, сжимает ладонь поверх ладони Даниила на его члене, и они скользят легко и быстро. – Андрей... Он произносит имя это так, словно надпись считывает, смакуя каждый слог. Глаза разгораются нахальным блеском: покажи мне. Покажи всё, на что ты способен. И снова – стон, громче прежнего, Андрей так глубоко, и задевает что-то внутри, отчего удовольствие вскипает волной и бьёт в самый мозг. Метка горит, и от горячей ладони Андрея выплавляются на головке капли смазки, член пульсирует, и Даниил, подняв бедра, насаживается до основания, вскрикивает – и смеётся, вспомнив о том, какие тонкие в общаге стены. Пусть знают. Пусть знают, что Андрей – его, и только его, и всегда им будет! Седов тоже легко смеется и стонет тут же, Долонский на нем до упора, и Андрей чувствует его метку бедром – она действительно горячая, как и его собственная, и он на мгновение задумывается – будет ли так каждый раз? И дальше – не думает, тянет на себя, заставляя сдвинуться на самый край подоконника и опустить бедра ниже, прогибаясь в пояснице, и прижимается грудью к его спине. Долонский не просто разгорячен – он мокрый от пота, даже волосы влажные. Андрей впутывает в них пальцы, а второй рукой дрочит безжалостно, крепко сжимая пальцы на головке, и входит снова и снова, жарко и сильно, стремясь не столько получить удовольствие, сколько – дать его. – Давай, Даня, – голос хриплый, сбивающийся на резкие выдохи-стоны. Стон переходит в рык, Даниил хватается за край подоконника и свободной рукой безошибочно нашаривает то место, где на крепкой Андреевой заднице начертана метка. Метка под пальцами – горячая, и это становится последним толчком. Запрокинув голову, он тянет шею, требуя поцелуя, и едва почувствовал прикосновение губ – содрогается всем телом, и соскальзывает вниз, так что руки Андрея остаются единственным, что удерживает его на весу. Тело затапливает невероятная лёгкость, а у Андрея на губах – пьяный винный вкус, и он хочет всегда, до конца своей жизни целовать его одного. И с мыслью этой Даниил кончает, на мгновение оглохнув и ослепнув от кайфа. А у Андрея звенит в ушах от такого же кайфа и очень сильного ощущения, что всё правильно, всё правильнее, чем когда-либо в его жизни. Он сдвигает податливое тело вперед, прислонив к окну, берется обеими руками за тощие бедра и запрокидывает голову. И вбивается в него, мягкого, разомлевшего, полностью раскрытого, вжимая щекой в стекло, вбивается, не сдерживаясь, так размашисто, что раздаются шлепки тела о тело, слышные, должно быть, всему этажу. Да и плевать. Пускай привыкают. Как-никак, три года еще слушать будут. И со стоном кончает глубоко в горячее нутро, представляя, как именно они сделают это в следующий раз. А потом – подхватывает вялого, не сопротивляющегося Даниила на руки и относит в кровать, заботливо обтерев с его тела все влажные следы. Долонский промямлил что-то и перевернулся на живот, закинув на Андрея руку и ногу. Полежал так и, когда Седов уже думал, что он заснул, оторвал вдруг встрепанную голову от подушки и сыто улыбнулся. – Интересно, а можно устроить так, чтоб меня к тебе подселили? – Да ты что, нас же тогда вышибут еще до следующей сессии! – и пояснил в ответ на недоумевающий взгляд. – За неуспеваемость. Потому что вместо учебы я постоянно буду тебя тра… Какая-то девица, без стука сунувшаяся в дверь, вместо лица Андрея увидела подушку, которой Долонский его душил, и злобный Долонского взгляд, ойкнула, и скрылась в коридоре. В след ей донесся Андреев хохот и Данилово шипение «Ты почему дверь не запер?». Отсмеявшись, Андрей предложил как ни в чем не бывало: – Слушай, раз уж ты не спишь, может – еще разок? – По носу дам, Седов! – Исходя из опыта прошлого раза – это значит «да». И Долонскому совершенно не хочется его разубеждать.