И только имя твоё

Следующие две недели Андрей провел как в тумане. Он посещал все лекции и выполнял все задания, чего за ним давно уже не наблюдалось. Потому что последние несколько месяцев голова его была слишком уж занята засевшим в ней Долонским. Теперь же – он строго-настрого запретил себе о нем думать, забивая голову чем угодно другим, засыпая под утро над учебниками и подрываясь на занятия спустя час. Так, чтобы ни секунды не оставалось на то, чтобы вернуться мыслями к той ночи, когда Даниил перестал дрожать у него в объятьях и обмяк, доверчиво прижавшись к нему спиной. Пока получалось. Он успевал даже появляться в шумных компаниях, веселясь громче всех, без устали травя байки и демонстрируя умение сбить дротиком игривую висюльку с браслета на девичьем запястье. И выворачивался потом из рук этой или любой другой девчонки, или не девчонки, и уходил к себе, сопровождаемый недоуменными и даже обиженными взглядами. Преподаватели хвалили его, что он наконец-то решил взяться за ум, и ведь так легко ему все дается, стоило только захотеть и перестать тратить свое время непонятно на что… А Андрей думал, что вряд ли доживет до конца года, не то, что до выпуска. Сердце всё болело. Тупая навязчивая боль преследовала его каждую минуту, с течением дней становясь все сильнее. И Седову смутно казалось, что у Даниила – болит тоже. Он ни за что не разрешил бы себе пойти и проверить. А у Долонского по вечерам и впрямь начало щемить в груди. Все дни его были посвящены учебе, и на то, чтобы прислушиваться к своим ощущениям, времени не оставалось. Но боль не проходила. А когда наконец он падал в постель, из-за теснящихся в голове мыслей никак не получалось уснуть. А вдруг у Андрея тоже? Мысль эта не давала Даниилу покоя, с каждым днем становясь все настойчивее. И на исходе второй недели он наконец решился. Заскочит к нему в корпус на минутку, просто чтобы убедиться, что все в порядке. И сразу же уйдет. Ведь чушь же это. Не бывает так на свете на самом деле. Метка эта дурацкая. И то еще, что он всё вспоминает, как Андрей обнимал его там, на сдвинутых вместе партах, и руки у него были теплые и ласковые. Погруженный в свои мысли, Даниил вышел из галдящей аудитории, спустился вниз по лестнице, лавируя между спешащими на обед сокурсниками. – Эй, Долонский, погоди. Даниил недоуменно вскинул голову, гадая, кому мог понадобиться. Притормозив, обернулся через плечо. Его нагнали трое, здоровые лбы, которым он был едва по плечо. – Ты же с курса Андрея Владимировича? Может, словечко за нас замолвишь? Он, говорят, две недели назад ради тебя все другие индивидуальные занятия отменил. И до сих пор не берет никого – наверное, каждый день с тобой занимается? Парни эти были с третьего курса, Даниил вроде слышал их фамилии, но сейчас вряд ли бы припомнил. Но знал, что Андрей Владимирович вел у них занятия в прошлом году, и с тех пор они без конца таскаются к нему на пересдачи. Видно, очень уж хотят внимания красавчика-препода. Но – теперь Даниил мог сказать это точно – были они совсем не в его вкусе. Даниил сощурился сердито и только что не зашипел. Так уж вышло, что шипел он отчего-то только на Андрея, словно особенный тот был. А этим – ответил резко, глядя исподлобья снизу вверх: – Андрей Владимирович – мудак порядочный. Так что зря вы к нему рветесь. Откровенности такой лбы не оценили, и грозно на Долонского надвинулись. – Ты че сказал? Думаешь, раз он тебя выбрал, тебе всё можно, сопляк?! В этот самый миг Даниил понял, что с людьми, выше тебя почти на голову, наверное все-таки надо быть повежливее. И инстинктивно зажмурился, когда на его лицо стал надвигаться чужой увесистый кулак. Но удара не последовало, зато ругань усилилась, из угрожающей став просто злобной. И примешался к ней еще один голос, знакомый до боли, от которого у Долонского на секунду скрутился тугой узел где-то в животе. – И чтоб я вас здесь больше не видел! Осторожно открывший глаза Даниил увидел перед собой широкую спину. Выглянул – двое лбов уже убегали, матерясь и держась кто за голову, кто за ребра, а третий все никак не мог подняться на ноги, и Седов попинывал его, понукая убраться побыстрее. – Живой, Долонский? Ну и хорошо, – бросил Андрей, не оборачиваясь. И ответа дожидаться не стал, нагнулся, подбирая с земли увесистый томик сонетов Шекспира, которым на удивление метко залепил в лоб придурку, решившему напасть на Долонского. Придуркам не повезло, что Седов именно сейчас решил вернуть книгу в библиотеку, а Андрею повезло – он рассчитывал просто их внимание отвлечь, а попал прямо в яблочко. И теперь рассматривал треснувший корешок, размышляя о превратностях судьбы – не помог ему Шекспир в любви, зато в драке выручил неплохо. На Долонского Андрей по-прежнему не оборачивался – увидел мельком, когда из общаги вышел и тут же на выручку поспешил, и этого оказалось достаточно, чтобы сердце до горла подпрыгнуло и теперь билось надсадно, не давая толком сделать вдох. Последний из поверженных злодеев скулил и матерился на полу. – Ты же сам... – пробормотал он, безуспешно пытаясь подняться. И смотрел на Андрея. Только на него. Даниил вспомнил, где видел этого бугая раньше – с Седовым рядом. В следующий миг тяжелый томик выскальзывает из андреевых рук и ударяет противника аккурат по маковке. Тот растягивается плашмя, не довершив фразы, а Седов улыбается, и улыбка у него какая-то напряженная. Словно он сам ожидает удара. А Даниил так устал от всего этого, так запутался, что хватается за эту недоговоренную фразу, сжимает кулаки, не в силах смирить разошедшееся сердце. – Это ты. Ты их подговорил? – шипит сквозь стиснутые зубы, и отступает на шаг. Затем еще на один, прижимается лопатками к стене. Глядит на то, как медленно увядает на побледневшем лице Андрея улыбка и бросает зло, почти не слыша себя за шумом крови в ушах: – Довольно с меня. Покрасоваться решил? Андрей хочет сказать, что всё не так, что это обычное совпадение, а может и не обычное – а может, их сталкивает судьба. Он делает шаг. Другой. Хочет развернуться и уйти, совсем, перевестись в другой универ, в другом городе, а хорошо бы – на другой планете. Сердце ударяет глухо, медленно, снова – после большой паузы. Андрей хочет обнять Даниила, взять лицо в ладони и почувствовать вкус губ и обхватившие его за шею руки. Но у него подгибаются ноги, узорчатая плитка тротуара больно бьет по коленям и вдруг оказывается прямо перед глазами. Андрей хочет сдохнуть где-нибудь в другом месте, не под ненавидящим взглядом Долонского, например, в горах, или на необитаемом острове, или у Даниила на руках. Он бы посмеялся сейчас над собой, если бы мог. Резь в груди сильная настолько, что еще немного, и он перестанет ее чувствовать, и от этого становится очень легко на душе. Боль продирает грудь Даниила, она такая сильная, словно его с размаху ударили по ребрам. Его никогда не били, и в этом есть немалая заслуга Андрея. А Андрей – падает как подстреленный, неловко заваливается на бок, и нет в нем больше ни прежней силы, ни хищной грации, и жизни, кажется, тоже почти уже нет. Ударившийся корешком о землю томик Шекспира, раскрыт на девяностом сонете. Весь мир перестает существовать. Даниил не замечает и сам, как тоже падает на колени, и выражение лица у него изумленное и испуганное. – Андрей?.. Он обхватывает его за плечи и пытается усадить, но Андрей тяжелый, и это никак не удается, и тогда он обнимает его крепче, пытаясь поймать угасающий взгляд. Сознание Андрея угасает тоже, он видит лицо Даниила прямо рядом со своим, а больше ничего не видит, и не может понять – это предсмертная галлюцинация? Если и так – он скажет хотя бы видению, раз уж так и не получилось сказать самому Долонскому. И шевелит губами, даже не надеясь, что слова получатся достаточно громкими, чтобы их можно было расслышать: – Я люблю тебя. Даниил перед его глазами медленно моргнул и исчез, канул во тьму вместе со всем окружающим миром. «Я люблю тебя». Едва слышные слова мягким толчком вошли в самое сердце, Даниил обмер, и всё никак не мог понять – как он не услышал их раньше? Отчего нужно было дойти до края, чтобы впустить их в себя? Ему никто никогда не говорил, что любит. – Андрей? Андрей, я... Страх скрутил его сердце, словно досуха решил выжать. Андрея не станет. Прямо сейчас – не станет. И не будет… ничего. «Как я мог подумать такое, как мог произнести это вслух, это всё чушь, я превратился в злобного параноика, пожалуйста, пожалуйста, только не умирай, я в это не верю, ты ведь не можешь умереть?» Билось в висках паническое, и Даниил отказывался верить, и готов был разрыдаться прямо сейчас, но глаза были сухие, а сердце билось так, словно сейчас остановится, и это, наверное, было бы правильно. Ты ведь не можешь умереть. Правда? Тогда ведь… всё. Совсем всё. И они никуда не сходят вместе, ни в кафе, ни в театр, ни даже в библиотеку. И книгу свою Андрей не вернет. Прости меня. Прости. Прости. Андрей, пожалуйста… Жгучий стыд и раскаяние захлестывают его с головой, он дурак, безнадежный, конченый дурак. Пальцы сжимают жилистое запястье, но руки у него так дрожат, что нащупать пульс он никак не может. Так страшно ему не было в жизни никогда. Зажмурившись и чувствуя, как щиплет в уголках глаз, Даниил прижимается лбом ко лбу, и будто случайно – губы касаются посиневших губ, и, не отдавая себе отчет в том, что творит, он сминают их поцелуем, неуклюжим и торопливым. Хотя бы… хоть раз. Поцелую тебя, ведь я… Надсадно ударило сердце, погнало горячую кровь по венам, заставляя Андрея крупно вздрогнуть всем телом и распахнуть глаза. Сжалась судорожно рука, вцепилась в чужие тонкие пальцы, и глаза напротив – тоже распахнулись. Андрей разглядел капельки влаги в уголках. И улыбнулся. Ну что ты, Долонский, ревешь, ты мне нравился дерзким шипящим чудищем, а не размазней. Сердце у Андрея бьется ровно, позволяя, пока Долонский хлопает глазами, целовать его еще, вдумчиво, неторопливо, добиваясь неумелого ответа – он знает, что теперь спешить некуда. А Долонского накрывает такой волной облегчения, что тело становится ватным, и мысли не возникает противиться. Он бездумно лезет языком между губ, и это так интимно, так приятно, и так ни на что не похоже, что он не может вымолвить больше ни звука, и только обнимает уверенней и крепче, исполненный неясного пока ощущения, что Андрей теперь – его. И понимает наконец, что чувствуешь, найдя своего избранного. Будто островок спокойствия посреди бушующего океана – чужое сердце, чувствующее, перенимающее его собственные боль и радость. И отзывается не метка пониже спины – теплеет все тело, теплеет взгляд, и все мысли в голове – исключительно теплые. Кроме одной. Андрей ухмыляется и щурится, кажется, вполне придя в себя: – Теперь-то я могу рассчитывать, что ты мне дашь? Даниил вскидывается, понимая, что этого только могила исправит, и не спрятаться, не скрыться от его шуточек. – По носу дам, Седов! – отзывается он запальчиво – и, не выдержав, заходится рыданиями от облегчения, ткнувшись носом Андрею в грудь. Андрей смеется, хотя в груди немного щемит от того, что слезы эти такие искренние. И гладит Долонского по спине, и улыбается как дурак, пока того мелко потряхивает. – Ну, раз дашь – уже хорошо, – замечает он рассудительно и садится прямо, все еще прижимая к себе Даниила. Взгляд его падает на многострадальный томик Шекспира, украшенный теперь красноречивым заломом вдоль всего корешка. – Как думаешь, библиотекарь поверит, что я просто читал взахлеб, оттого и поломал? – задумчиво спрашивает Андрей, беря книгу в руки. Ослабевший от слез, Долонский затихает, утешенный ласковыми поглаживаниями, и боится поднимать голову, потому что глаза у него опухли, а голос – хриплый от слез. Он громко шмыгает носом и заявляет авторитетно: – Не поверит. Но я помогу тебе его убедить. В груди у него горячо от смеси радости и стыда, и кажется, он не сумеет подняться на ноги, даже если захочет. А ему хочется только, чтобы Андрей продолжал его обнимать, он не знает счастья большего, чем просто быть в его руках. И чтобы продлить это счастье еще хоть немного, зачитывает негромко, по памяти: Уж если ты разлюбишь – так теперь, Теперь, когда весь мир со мной в раздоре. Будь самой горькой из моих потерь, Но только не последней каплей горя! И если скорбь дано мне превозмочь, Не наноси удара из засады. Пусть бурная не разрешится ночь Дождливым утром – утром без отрады. Оставь меня, но не в последний миг, Когда от мелких бед я ослабею. Оставь сейчас, чтоб сразу я постиг, Что это горе всех невзгод больнее, Что нет невзгод, а есть одна беда – Твоей любви лишиться навсегда. Зачитывает Долонский красиво, Андрей фырчит, скрывая легкое смущение, и выразительно поднимает брови: – Ну-ка, что там про бурную ночь-то было? И все-таки получает по носу.