Павел Пестель online это свидание?
Павел вышел на оживленный перекресток, раздумывая, как лучше добраться до бульвара. Николай Романов online нетПавел Пестель online ладно еду
*** Решив, что и впрямь пора расходиться, оставшиеся студенты разбились на пары. Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин с полуслова договорились дойти до ближайшего бара и, мило болтая о кинематографе, побрели в своем направлении, будто бы ничего не случилось, а вся первая часть дня оказалась плохим сном. – Думаю, нам надо поговорить, - первым нарушил молчание Трубецкой, - пойдем отсюда, я тебе все объясню. – Ну хорошо. И они направились в ближайший двор, к свежевыкрашенным качелям и уличным котам. Сергей рассказал Кондратию о том, что совсем забыл, где обещал своему отцу быть в субботу, и что не предупредил заранее только потому, что сам вспомнил в последний момент. Рассказал о летней полосатой рубашке и Юшневском, который точно все видел и передал, придя на собрание. Рылеев подтвердил, что Алексей все видел и все передал. – Но почему ты не написал потом? – А ты? – Я первый спросил. – Мне было стыдно и странно писать тебе о том, что ты и так знал. – Я надеялся, что ты напишешь. И извинишься. Им было все равно, а я тебя ждал. – Я решил извиниться лично, - Сергей сидел на лавочке, а Кондратий рядом, на качеле, но они оба почти не шевелились, расфокусированно смотря вперед, на детскую площадку и котов, - Тебя это задело сильнее, чем я думал. – Ты прав. Не переношу таких умников. Сначала пишут о революции, потом боятся признаться, с кем ужинают и зачем. – Я не провожу ни с кем время ради статуса и будущей карьеры. Но я не могу взять и тут же отказаться от всего, что связывает меня с моей семьей и их компанией, ты должен это понимать. Тем не менее, я уже все решил. – И что же ты решил? - Кондратий легко оттолкнулся ногами от земли, начав все-таки использовать качелю по назначению. – Что я не пойду по стопам родителей. Я не хочу поддерживать их взгляды или делать вид, что поддерживаю, чтобы кому-то угодить. У нас нет ничего общего. Я – это мои песни. – Ошибаешься. Ты – это твои действия. Никому не нужны такие тексты в твоем письменном столе или заметках в телефоне. Это смешно. И ты это знаешь, но я ни разу не замечал, чтобы ты шел наперекор кому-либо хотя бы по мелочам или использовал свои песни по назначению. Зачем же тогда их писать? – Тогда я буду петь. – Правда? Ты сможешь? Сергей поднялся с лавочки, сделал несколько шагов вперед и развернулся лицом к Кондратию, но стоял достаточно далеко, так что тот не смог бы задеть его, раскачавшись. – Скажи, я нужен тебе только если я – неугомонный оппозиционер? Кондратий хитро улыбнулся. Вопрос с подвохом. И ведь Сергей не сомневался, что нужен ему! – Я просто чувствую, что настоящему тебе не место на таких светских мероприятиях, как ужин у Романовых. – Зато я побеседовал с Николаем. – И что он тебе рассказал? Жаловался, что всем на него наплевать? – Я думаю, он уйдет из универа. – Если не струсит, - Рылеев сильнее оттолкнулся от земли, - У вас с ним много общего! – Знаю. И я тоже не струшу, - Сергей отчетливо чувствовал, что говоря с Кондратием следует произносить вслух слова только если готов подписаться под каждым. Тем не менее он продолжил, - Я не побоюсь встать с тобой в один ряд. Здесь нужно только набраться смелости, ведь в своих идеях я уверен. – Подойди ближе, смельчак, - Рылеев снова хитро глянул на Трубецкого и продолжил сильнее раскачиваться, внимательно смотря на своего собеседника. – Тогда остановись! – Нет! Исключено! Трубецкой понял замысел Рылеева, с толикой сомнения оценил (без)опасность задуманного маневра, а затем резко рванул в сторону поэта. Сергей на секунду зажмурился, вздрогнул от громкого звука торможения ботинок о землю, а когда открыл глаза, Кондратий пристально смотрел на него, и в его взгляде Трубецкой не нашёл ни капли страха, хотя сам уже успел попрощаться с родителями и представить нелепую надпись на своём надгробии: "Очарован революцией, ранен любовью, убит качелей". – Вот видишь. Я не боюсь. – А сможешь спеть перед толпой? Перед своими родителями? У главного входа в наш универ? Ты и сейчас зажмурился, а ведь это всего лишь я. Я здесь один. – Ты не представляешь, насколько это не "всего лишь" ты. Кондратий внезапно сорвался с места. Шаг, полшага. Поэт впечатался губами в губы напротив. У Сергея закружилась голова. Через пару секунд Рылеев так же резко отстранился. Трубецкой смотрел на него изумленно. Кондратий надеялся, что ему удалось сохранить презентабельный и самоуверенный вид, но его щеки предательски пылали. Он взглянул на Сергея с вызовом: – Аванс. Потому что я тебе верю. *** – У вас на лице было написано, что вы успели очень сильно пожалеть… – Вовсе нет, - Николай с Павлом расположились на скамейке в тени высоких, лениво шуршащих деревьев, - Я и сейчас не жалею. Да что ты все заладил: пожалели, пожалели?… Я просто не подумал, как это будет выглядеть, если я за тобой в участок приеду, сорвался… Пестель довольно улыбнулся. – Ну, зато теперь не только я один знаю вас чуть лучше. – Ты прав. Надеюсь, о нас с тобой ничего лишнего не додумают, этого мне еще не хватало. Ты, кстати, что сидишь такой потерянный? Сам поди уже всем рассказал? Было бы что рассказывать… – Ничего я не рассказал, выдохните, - Пестель собрался с мыслями, выстроил в очередь мучавшие его вопросы. Неужели Николай так переживал за него, что поехал спасать, не подумав о возможных последствиях? Почему он вообще поехал, его ведь это не касалось? Да, Пестель ему позвонил, и что? Некому было больше позвонить, вот и… – Спрашивай, что хотел, у тебя лицо такое сложное, мне аж некомфортно, - Романов смотрел на проезжавшие мимо машины, на немногочисленных прохожих и изредка на свои руки, но не решался еще раз взглянуть на своего собеседника. – Я… Вы мне вот что скажите: зачем вам меня спасать-то было? Я вам кто? – Вы, Пестель, хитрый такой, я поражаюсь. Все вам расскажи. Сами мне позвонили, теперь спрашиваете, зачем я приехал? Подумайте. Пестель смерил взглядом Романова, ухмыльнулся. – А я много чего могу надумать. Что вы, например, в меня по уши влюблены, что давно уже все решили, что испугались за мою революционную задницу страшно, что теперь ждете, пока до меня дойдет, что ждать до конца учебного года оказалось на первом месте в вашем топе самых плохих идей, а ваша вновь возникшая тенденция обращаться ко мне на «вы» это уже просто выебоны какие-то… – Вы продолжайте, я остановлю, если с чем-то буду не согласен, - Николай все так же наблюдал за прохожими, его лицо выражало исключительное спокойствие. Пестель же сделал удивленное лицо. Хотя он не был удивлен, скорее просто рад, что не пришлось возиться с Романовым и гадать, что у того на уме. – Могли бы просто сказать, что поехали в участок чисто из благородства и жалости к кучке шумных придурков. Николай прикрыл глаза и наигранно устало улыбнулся: – Павел, вы меня в могилу сведете... *** Ночью ветер поутих, в окно пятого этажа с пустынной улицы легкими порывами врывалась прохлада. Затуманенная голова второкурсника работала в каком-то особенном режиме после двух банок энергетика (валяющихся теперь вместе с прочим хламом на полу) и кучи просмотренных видео на ютубе. Миша Лермонтов сидел в своей комнате, рассматривая собственное лицо в карманное зеркало. Единственным источником света была настольная лампа. Тишину в квартире можно было резать ножом или закатывать в банки. Едва заметно шумящему ноутбуку было даже за себя стыдно. За тонкой стеной спала любимая бабушка студента. Он уже давно привык к тому, что общался со своим дневником, как с другим человеком, хотя тот ему никогда не отвечал. Разве что Михаил сам записывал в толстую тетрадь ответы на свои же вопросы или беседовал со стенами, окном и автоматом из пустых жестяных банок, когда на монотонное конспектирование сил не оставалось. В тот вечер он решил, что его заметкам не помешает немного воздуха и свободы – он отказался от глубоких фраз и философии в пользу сиюжеминутных порывов и наблюдений за щупленьким юношей, которого вот уже битый час гипнотизировал через зеркало. Стащить из ванной комнаты старенькую палетку теней и маленький темно-коричневый карандашик показалось Михаилу отличной идеей в тот вечер, он с нескрываемым интересом исследовал возможности этих двух предметов, боясь лишь забыть умыться перед сном. «…не понимаю, как они умудряются пользоваться этим каждый день, мне один раз нанести ровно – миссия на полчаса!» Ноутбук с настольной лампой ровно освещали лицо с большими, немного мокрыми глазами. Дневник умещался на коленях студента, стол был не полностью занят, но слишком грязен для Священной Тетради, зеркальце он держал в левой руке. – Чем я занимаюсь, блять? И Михаил решил отложить в сторону свой дневник, почти не чувствуя вину за то, что не конспектирует каждый свой шаг. Мысль о том, что не все нужно записывать, что не все можно записать, кольнула его самолюбие, но не сильно. Раскрепощение, хоть и не полное, пробралось в ту темную комнату через экран ноутбука. Так бывает, когда долго смотришь на двигающихся человечков, пока их голоса жужжат в дешевых наушниках из Фикспрайса – спустя пару часов волей-неволей становишься похожим на них моделью поведения или образом мыслей, пускай даже такой эффект длится всего полчаса. Легко представить себя кем-то другим, когда ты подросток, всю осознанную жизнь мечтавший об изменениях, которые сами должны были прийти, расположиться в твоей комнате и голове. На стенах в комнате Михаила не висели плакаты с рок-звездами, чью музыку он любил, поэтому образ того, как именно должны смотреться черные тени на его веках, ему приходилось сначала самому придумать, а потом держать в голове, пытаясь сотворить на лице что-то подобное. Лермонтов бы ни за что не включил видео под названием "Как избавиться от комплексов" или "Как расположить к себе собеседника", но это не мешало ему смотреть на уверенных в себе видеоблогеров, чью модель поведения он мечтал копировать. Михаил скептически относился к людям по ту сторону Интернета, как и ко всем, кто в чем-то превосходил его. Но тот парень в зеркале вдруг оказался достаточно хорош, чтобы представить его среди множества других интересных людей. Он сначала жалел, что не прихватил с собой из ванной комнаты ватные палочки, потом на ощупь искал в рюкзаке влажные салфетки, но поиски закончились неудачно. Все пальцы студента были измазаны тенями, а на одиноко лежавший на столе карандашик он даже смотреть боялся. Из карманного зеркала на Лермонтова пугливо таращилась юная рок-звезда. Он не общался практически ни с кем, потому что с одной стороны считал себя выше и лучше большинства, а с другой стороны слишком боялся, что это не правда и первая же попытка влиться в коллектив закончится осознанием собственной ничтожности. Но так не могло продолжаться вечно. Желание показать себя и свои лучшие качества, а также добиться признания среди ценителей литературы охватывало Михаила все чаще по мере того, как он писал новые главы своего самого серьезного и большого из на тот момент имеющихся произведений. Лермонтов никогда не мог объективно оценивать свои работы, но "Герой нашего времени" тем не менее казался ему достойным похвалы. Идея о том, чтобы наконец начать притворяться уверенным в себе, пока действительно не станешь таким, казалась особенно заманчивой в тот вечер. Он бросил все на своем письменном столе, поднялся с места и направился в ванну, приподняв подбородок чуть больше обычного. Впрочем, в темноте этого никто не смог бы разглядеть. Через несколько секунд слепого брожения по коридору, решено было вернуться в комнату. Михаил поднял с пола банки, выключил ноутбук и забрал с собой в ванну бабушкину косметику, которой там и было место. Яркий белый свет сперва казался уличительным. Вот он я, как на ладони, стою и смотрю большими глазами на себя (не)любимого. Что-то новое, неизведанное и совсем немного смешное охватило комнату. Дверь закрыта на шпингалет, хотя единственная сожительница спит уже часа четыре. Это зеркало было значительно больше, он мог видеть себя по пояс. В своей старой домашней футболке он казался себе таким худым, что легкий порыв ветра унес бы его в Царское Село. Играя в непричастного к своему виду, он стал всматриваться в тощего коротышку, пока тот не перестал казаться знакомым. Гордо подняв кудрявую голову он почти не притворялся. Сгорбившись и смотря растерянно он не притворялся совсем. – Что же я такое? А какая разница? И пусть он не мог окончательно понять самого себя, пусть ему казалось, что он одновременно слишком плох и черезчур хорош. Лишь бросив себя в толпу, лишь заставив себя смело шагать, не смотря под ноги ежесекундно, он смог бы просто существовать. Так, как ему комфортно и как нравится, наконец позволив себе больше. Кому, как не нелюдимому второкурснику с кучей комплексов и неразделенной влюбленностью могла в два часа ночи прийти в голову мысль о том, что он, вообще-то, может делать все что хочет и надевать любые маски, игнорировать косые взгляды и бросать, в конце концов, свои рукописи в лицо тем, кто слушает невнимательно или перебивает? Нелюдимому второкурснику, которому этого очень хотелось. Блестящие глаза, занимавшие точно пол лица, приветливо улыбались из зеркала. *** – Господи, Саш, я же тут никого не знаю… - Гоголь вполголоса обратился к Пушкину, когда они с небольшим опозданием прибыли на собрание «Золотых рукавов», и все взгляды устремились в их сторону. – Зато все знают тебя, не теряйся, они не укусят, - отвечал Пушкин. В древние времена, когда Николай еще спокойно учился в школе, собрания немногочисленного клуба проходили на квартирах участников, в основном у Пушкина, потому что он был душой компании и разрешал не отдавать деньги за алкоголь, и Жуковского, потому что он считал себя не хуже Александра. В те же времена появились их чудесные «Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях» и «Спящая царевна», а также сформировался пушкинский стиль таким, каким его знал Гоголь. «А ведь я помню эту тупую моду на усы, она и тебя стороной не обошла. Признавайся, что сделал с той рубашкой?» - Александр до сих пор выслушивал подобное от пьяных товарищей. Но все они одинаково любили вспоминать те дни, когда трава была зеленее, а Грибоедов хоть что-то писал. Теперь же клуб насчитывал порядка девяти постоянных участников, но на собраниях частенько бывало до тридцати человек. Они собирались в уютных антикафе, по возможности отдавая предпочтение тем, что с антикварной мебелью и видом из окон на исторически значимые места. У «Рукавов» была своя группа в ВК, а также электронный журнал, выходивший каждые два месяца. – Всем добрый вечер, - Александр окинул толпу воодушевленным взглядом, любуясь, как и всегда, во что превратилась их старая университетская задумка, - Кондратий, друг мой, чем порадуешь сегодня? Рылеев уже успел подлететь к своему наставнику и крепко пожать ему руку. – Пушкин, где вы? - Кондратий одарил Александра лучезарной улыбкой и не упустил возможности вспомнить старый анекдот, придуманный кем-то из старожилов клуба, по случаю его, Пушкина, опоздания. – Во мху я по колено, - они в очередной раз посмеялись над тупой, но родной шуткой, и Александр поспешил оглянуться по сторонам в поисках Гоголя, который, однако, не намерен был отойти от него ни на шаг и скромно наблюдал за происходящим из-за спины своего поэта. – Сегодня вспоминаю золотую классику, уж простите, Александр Сергеич, черезчур все сложно у меня, чтобы стихи писать, - атмосфера девятнадцатого века, царившая в кафе, каждый раз одинаково действовала на Кондратия, который и без того любил выражаться как персонаж классического романа. – Влюбился что-ли? Или диплом покоя не дает? – Влюбился – не влюбился, но меня всегда поражало, как ты о своем Николае пишешь – так легко, нежно! А у меня в голове полнейший бардак, то нет рифмы, то слишком много ее, что поделать! – и Рылеев, переполненный каким-то особенным, окрыляющим чувством, демонстративно отпил из своего бокала. Гоголь, прекрасно слышавший их разговор, невольно покраснел. Пушкин обернулся к нему, подозвал поближе к себе и приобнял за плечи. – Ой, Коля-я, Рылеев наш точно влюбился! – Рад за него... Не знал, что ты им все свои стихи читаешь, даже обо мне. – Не все, Коль. Только пристойные, - Александр подмигнул Николаю и увлек его за собой в толпу. – Да-да, конечно, только пристойные… Найти информацию о том, где и когда будет проходить собрание «Золотых Рукавов», было не трудно. Не трудно было выспросить у Каховского пойдет ли он послушать Рылеева и некоторых других своих знакомых. Не трудно было узнать кто из старожилов будет там, выбрать несколько особенно интересных фрагментов из «Героя нашего времени», найти в своем шкафу чистую и не помятую футболку, снова стащить бабушкину косметику и убежать из дома так, чтобы не встретиться с ней в коридоре. « отпусти меня » Но решимость поугасла, когда все песни в плейлисте Лермонтова внезапно оказались о Пушкине, когда поездка в общественном транспорте превратилась в борьбу с самим собой и накручивание. « мне понравится » Как Марья Кириловна, героиня одного из произведений Александра, которые удосужилось читать Михаилу, он колебался, не зная, как приподнести себя всему клубу в целом и Пушкину в частности. Он слишком хорошо знал, что его влюбленность – пустая трата времени и сил, что он зря хранил ответы на адресованные не ему строчки, что пора было наконец полюбить себя, а не человека, которому до него не было никакого дела, полюбить себя по-новому, не как раньше, без голодания в наказание за малодушие, без бессмысленных сигарет в чужих подъездах и бессмысленной ненависти, как к конкретным лицам, так и в принципе. « кофе, вино » Но был ли смысл в попытках забыть человека, на встречу с которым он мчался? И как в один миг можно внушить себе обратное тому, к чему уже давно привык? До последнего не произнеся ни слова даже про себя, он направлялся к нужной двери, щурясь от закатного солнца, одними губами повторяя «Пожалуйста, пусть он окажется странным, грубым и некрасивым», как будто не видел его в коридорах университета, как будто не заходил на его странички в соцсетях каждую неделю, как будто не смотрел трансляции «Рукавов» с участием Пушкина, после которых только и хотелось, что плакать от красивой, поставленной речи Александра, его харизмы и чудесных стихов. « мне все равно тысячу лет » Его встретил Каховский, завсегдатай подобных мероприятий, знавший кого угодно, который тем не менее любил проводить время с Лермонтовым. – Ах, где же мой две тысячи седьмой! - воскликнул он, вглядевшись в лицо своего друга, - Ты дверью не ошибся? Притон дальше по коридору! – Очень смешно, Петь. – Да ладно тебе, я же просто растормошить пытаюсь, вижу, чего тебе стоило сюда припереться, - Петр протянул Михаилу банку пива, - Отказы не принимаются, тебе сегодня перед такой компанией выступать! Кстати, твой Пушкин уже здесь. « что обо мне думают » – С чего ты взял, что я собираюсь сегодня выступать? – Еще бы ты сюда просто так пришел. Лермонтов набрался смелости и окинул толпу взглядом. Его колени предательски задрожали, а слова получались обрывистыми и кривыми от волнения. – И то верно. Ну, познакомишь меня с кем-нибудь? – Ого, это точно Миша? - Каховский приложил ладонь ко лбу собеседника, - Кто ты такой и что сделал с моим депрессивным коротышом? – Я попытался его убить, - Лермонтов отпил из банки, пытаясь успокоиться, - вглядись, вон он, забился в угол, несмертельно раненый. – Клянусь, он после этого еще неделю от Грибоедова шарахался! - Александр, успевший поприветствовать всех лично, а также познакомить с золотым составом «Рукавов» Гоголя, наконец протиснулся сквозь толпу к стоявшему в углу диванчику, сел на него и посадил рядом Николая. После рассказанной Пушкиным истории их с Гоголем ненадолго оставили в покое, переключив внимание на только прибывших гостей и Тютчева, который пока еще мог говорить, поэтому читал свои стихи о природе, ища поддержки у Фета, который еще не читал стихи, потому что был слишком трезв. Александр, розовощекий от бокала шампанского, откинулся на спинку дивана и стал рассказывать на ухо Николаю о тех, с кем им уже удалось пообщаться, цитировал своих друзей на память, прерываясь иногда, чтобы чмокнуть все еще растерянного Гоголя в щеку. – Вон, видишь, Вася Жуковский с Рылеевым спорят о чем-то? Так это они о политике опять, Кондрашке все неймется его в революционеры заделать, представляешь? Говорит, светлая голова пропадает! В гробу я видел эту голову! С ним спорить себе дороже! – Упрямый? Александр всмотрелся в спорящих, будто хотел разглядеть что-то новое. – Понимаешь…Он как дед. Старый дед. Меня на год старше, а даже со мной считается нехотя. Было время мы с ним на спор на одну тему писали, кто лучше. – И кто лучше? – Ты только у него это не спрашивай, - Пушкин отвлекся на рукопожатие с кем-то неприметным, - А вон Лео Толстой, видишь? Вон, в окно смотрит. Недавно бородку отращивать стал, для солидности. Он у нас тут самый старый, два года со мной разница. И что он у нас забыл?... – А о чем он пишет? – О-о, Лео – великий мыслитель. Только обычно дальше описания этого несчастного дуба не заходит – времени у нас столько нет его слушать. Но однажды он допишет хоть что-нибудь и заставит нас всех прочитать. Я лично на тебя эту ответственность переложу, ты же не занятой человек, потом мне расскажешь в двух словах. – Взгляд у него какой тяжелый… Там, думаю, и в две страницы не уложишься. – И в два тома… - еле слышно, сам себе ответил Александр. – Что? – Ничего. А вон Фет с Тютчевым, Пупа и Лупа. Да, те, что в стремных футболках. – А они чем знамениты? – Тем, что их до сих пор сюда пускают. Ты послушай, какие они стишки пишут, м-м. Так сразу и не поймешь, что у них там за трава. – Всмысле? - Гоголь повеселел, расслабился, стал осматриваться. – Ах, как славно мы однажды посидели! Даже Жук в доску не нализался, а эти! Ушли куда-то вдвоем, потом вернулись, начали бред всякий нести… Мне лично пришлось извиняться за бардак и шум, еле как упросил, чтобы ментов не вызывали! С тех пор в потемках не сидим и зрачки их каждые полчаса проверяем, а то совсем распустились! – Зайцы выше хвост задрали и попрятались в кустах, - громко, с выражением Рылеев читал, сверяясь с клечатым листочком, - Мораль сей басни так ясна… – Слушай, Леш, - Каховский вполголоса обратился к Юшневскому, который тоже любил иногда ходить на собрания «Рукавов», - Кто это такой бред написал? Еще и Кондратия читать заставил, а сам? – А-а, есть тут один. Всё скрывается, псевдонимы меняет, будто мы его не вычислим. Ты что, не знаешь его? Сам же ошиваешься здесь постоянно… – Псевдонимы меняет, говоришь? – Чехов. Второкурсник, - Юшневский поддержал Рылеева аплодисментами, когда странная басня закончилась, - Да вон он, в углу сидит, какой важный! Каховский задумался. Взглянул на Чехова. Вспомнил, что Милорадович обещал валить на сессии всех, если они не признаются, кто с ним «обидную картинку» сделал. – Слона-то я и не приметил…Спасибо, Леш, - и Петр направился к второкурснику. – Друзья, сегодня у нас особенный состав! – Рылеев всегда брал на себя роль тамады, о чем никто не возражал, - Нас решил навестить Александр Пушкин! И не один! Послышались заинтересованные «О-о-о», на Пушкина с Гоголем заоборачивались. – Не смущайте моего Колю, он сегодня и так завел знакомств больше, чем за весь прошлый год, - Александр подмигнул Николаю, поднялся с диванчика и прошел в центр комнаты, забирая слово у Рылеева, - Прочту что-нибудь короткое. Он на секунду задумался, обернулся на Рылеева, заметил в толпе Лермонтова, обрадовался новому лицу, остановил взгляд на Гоголе, который сидел там же, где Александр его оставил, и улыбался в предвкушении. – Когда так нежно, так сердечно, так радостно я встретил вас… Пушкин привык к благоговейной тишине, которая как по волшебству возникала, когда он начинал читать свои стихи, Гоголь же был этим поражен. Все разговоры стихли, не слышно было ни одного смешка, все будто замерли, не дыша, не шевелясь. Николай слушал голос своего возлюбленного то всматриваясь в его лицо, то смущенно отводя взгляд. Александр выглядел самым живым в комнате, его щеки пылали, руки замерли, чуть разведенные по сторонам, а глаза блуждали по лицам и предметам интерьера все стихотворение. Последнюю же строчку он произнес особенно нежно, чуть тише, чем все остальные, глядя Николаю в глаза. – Во сне был осчастливлен вами и благодарен наяву. Гоголь стоял пораженный. Он смущался, он был по уши влюблен, он совсем не знал что делать, когда на тебя вдруг оборачивается толпа. В груди приятно жгло, хотелось расцеловать Пушкина, а потом просто положить голову ему на грудь и стоять так долго, потому что любил его тепло, его парфюм и не знал, что делать с нежностью, от которой разрывалось сердце, что делать с ним, таким невероятным и родным. Послышались аплодисменты, студенты наконец отвернулись, вновь приковывая взгляды к Александру, а тот, перебросившись с Рылеевым парой слов, довольно поклонился и поспешил вернуться к Николаю, не разрывая зрительный контакт. – Ну что, принцесса, жива? Гоголь шумно вдохнул, собираясь с мыслями. Посмотрел по сторонам, будто в этом теперь была необходимость, и быстро ткнулся Пушкину в щеку, стараясь уместить в этом коротком поцелуе весь тот поток фраз, который обычно писал Александру в сообщениях сидя на паре или шептал на ухо субботними вечерами, когда в приглушенном свете квариры не было видно, как он смущается. Пушкин лучезарно улыбнулся в ответ, но в его глазах читался вызов. Он наклонился к шее Николая и горячо выдохнул в паре сантиметров от недавно оставленной метки, скрытой воротником серой рубашки с чужого плеча. Гоголь побежденно прикрыл глаза. Он повернул голову, ища родные губы, и Пушкин не заставил себя ждать. – Я со стыда сгорю, - прошептал Николай, нехотя отстранившись через пару секунд, - Прости… – Успеешь еще сгореть, - ответил Александр, хитро улыбнувшись. Он видел их счастливые лица, стоя в толпе. Смотрел, не отводя глаз. « но мне не все равно » Как это могло быть таким реальным? Почему он чувствовал, как тяжелый камень в груди тянул его вниз? Оставалось только лечь на пол и дать ему себя раздавить. Почему к горлу предательски подступали слезы? « что думаешь ты » Михаил Лермонтов готовился зачитать отрывок из своего лучшего произведения. Не толпе. Ему.