г. Нагато. Центральная железнодорожная станция. 1910 г.
Цепляя руку за лямку рюкзака, Чонгук впервые чувствует такую оживлённость вокруг себя: разговоры, шаги, шорохи. Это не тройка пожилых дам у рынка, не кучка малолеток, разрабатывающая стратегию для кражи, это – общественность, циркулирующая по всей Японии. Чонгук, выросший в строгом труде, распрямляющий грудь, в которой ещё остался чистый природный воздух, выделяется своим здоровым видом. — Ишь, вылупился, - ухмыльнулся неприятель, принявший сейчас Чонгука за дикаря, - Небось- Но Чонгук дальше не слушает и молчит. Ему глубоко плевать на перепалку с второсортной шавкой, что лижет власти ноги, что скоро забудется в голове. Сейчас намного интереснее запомнить этот миг таким, какой он есть. Забывать моргать, до ямочки поджимать подбородок, шаркать глазами по бетону и не только. Так ново, так интересно, но Чон ловит себя на мысли, что ему тридцать три, а не тринадцать. Потому вид его остаётся холодным, сильным и внушительным. — Чтоб его, - язвят те же тонкие губы, которые ждут не дождутся выместить злость на сигарете. Лучший способ ответить на агрессию – промолчать. Что и сделал Чонгук. Пожалуй, и минуты не прошло как они дошли до вагона, но для Чонгука это время тянулось долго. О вагоне: выглядел неплохо, видно, что сброд туда легально попасть не мог. Как раз там их встретили ещё двое японца, у одного из которых глаз заметно отличался посадкой. — Конечно привёз, - голос его кажется тёплым и хоть чем-то приятным в этом образовавшимся вокруг Чонгука змеятнике. В его руках завиднелась благородная военная форма. После этого Чонгука попросили переодеться в то, в чём он будет встречать своё военное счастье. Форма пришлась по вкусу, она в первую очередь согревала, а уж о внешнем виде заботиться не приходилось. Но чего не отнять, так это того, что подлецу всё к лицу. Его вольные плечи приобрели горизонтальный контур, осанка за счёт ремня стала прямее, а соответственно и к росту добавился не лишний миллиметр. Чонгук всегда славился желанностью среди девушек минимум из-за внешности. Трудолюбивый, общественный, добросовестный, но только слишком прямолинейный и честный. Это тоже читается на лице Чонгука, когда под его скулами мрачнеют тени, а глаза гаснут непреодолимым желанием воспротивиться. — Глядите, кто явился, - рассмеялся мужчина, чуть ли не роняя стопку на пол. Трезвенники и ухом не повели, ожидая, пока Чонгук устроится подальше от них. — Пьянь, - выплюнул он, уходя, даже не заметив, как изуродованное алкогольной мимикой лицо поморщится ему в ответ. Чонгук – это мужчина, знающий меру во всём и не терпящий, когда кто-то эту меру теряет. Сколько он потратил минут на переодевание, три или три с половиной? А вернувшись, застал картину безмерного пьянства. Но каждый хорош лишь в своей политике, и Чонгуку стоит реже смотреть на чужой берег. Грубая подошва отдаёт приказ подчинительно отражать приглушённый цокот. На обувь не поскупились, благо, что размер пришёлся. Шаги остановились у выхода из транспорта, где Чонгук, вдохнув с закрытыми глазами воздух, сложа руки за спину, заполнил лёгкие прощальным чувством. Разрез глаз приоткрылся, вдали отдался удар сердца. Что-то затрепещало, заволновало. Это не перенасыщение кислородом, это что-то другое. Неопознанное. Сильно давящий в грудь запах табака заставил вернуться внутрь. Там не лучше, но есть хотя бы окно, из которого скоро будут открываться просторы со шлейфом лёгкого ветра. Курение, как ты понял, тоже не входило в список его привилегий. Поезд трогается: "Наконец-то", - подумал мужчина, продолжая сидеть с держащей лицо рукой. У окна спокойно, слышно лишь шипение пара, работу железяк и своё сердце. Всё ещё покоя нет. Живые беседы "братьев" Чонгук не поддерживает, даже наоборот, намеренно пропускает мимо ушей, размышляя о своём. О родном, о воспоминаниях. Жить прошлым – не его удел, но порой ностальгия накрывает его с головой. Такое случается редко, но метко. — Господин, - нарочно жалостливой нотой обращается к Гуку женщина с протянутой рукой. Таких он узнает из тысячи, с такими встречался, от таких взгляд прячет в небо. Чонгуку противны попрошайки, имеющие руки и ноги, но не желающие искать выход. А выход есть всегда, так считает Чонгук. Её грязные руки он осматривает несколько секунд, вскоре молчаливо отворачиваясь к окну. — Эй, - более грубо морщит она нос, настойчивее протягивая руку над полуспящими мужчинами. — Чего тебе? - неохотно спрашивает он сквозь зубы, показывая всем своим видом, что картина за стеклом его интересует куда больше, - На жизнь просить пришла? Тон на "ты" весьма ввёл её в замешательство. Это означало лишь полное неуважение. Поправив грязный платок на своих плечах, она повторила машок ладони. — Поберегись Бога, - словно прокляла. Словно яд стёк по чужим уродским губам, - Грешно помощью давиться. — М-м, - оборачивается он наконец к особе, поднимая один уголок губы, - Значится, за свою жадность я должен Бога бояться. Но тогда почему он не поможет тебе вместо меня? Почему не подкинет доброй монеты? Может, потому что ему не до нас? На лице с белыми пятнами заиграла ненависть. Она уже ненавидит этого человека, которого повстречала впервые. Глаза узкие, ноздри широкие, губы в полосу. — Нечего сказать? Чонгук только с забавой наблюдает как тощее запястье брезгливо исчезает, а женщина готовится выдирать ему волосы. Густые, живые, не такие как у неё. — А не надоело пиздеть, прикрываясь верой?! - по столу пробегается дрожь, Чон ударил не со всей силы, но постарался сделать хлопок неожиданным. — Чего развопился.. - сонно бурмочет некогда неприятель, переворачиваясь на бок. Всем, честно говоря, плевать. Дайте лишь поспать. — Вы как собаки бездомные. Мне из-за вас, отбросов, мир противен. Каждое слово набирается презрением. Чонгук не замечает как впервые так яростно повышает голос, слышный на несколько кабин вперёд. До белых костяшек, до пара из носа, до лицевой дрожи. — А что мне ещё остаётся?! - голос изуродовался, стал почти сорванным; напоминал истерическую девчонку, что уронила в грязь игрушку. Чон сморщился, - Ты думаешь легко мне приходится перед такими ублюдками опускать голову?! Я каждый день унижаюсь с простым желанием выжить, никогда незнавши тёплой постели, не видовав еды сытной и горячей! — Так не живи. Не усложняй. Чонгук сказал это равнодушно, словно до этого ничего не слышал, будто не знает о тягостной судьбы женщины. Ему абсолютно плевать. Сострадание – чувство опасное, которым нельзя разбрасываться на уличных шавок. Руку протянешь, а тебе её отгрызут и не подавятся. — ..., - женщина глупо застыла. Ей желает смерти какой-то незнакомый невоспитанный грубиян. Куда же катится этот мир. — Что? - вздёрнул он бровь, - Хочешь поспорить? - в глазах закрался тьмущий омут. Чон растворяется в жутком безразличии, - Даже Богу ты не нужна, ибо, вы давно уже спелись бы, омываясь золотом. Если же твои уста ведают о жалобах, то какой от тебя прок? Чонгук как никогда прав и вовсе нет. Он не имеет права распоряжаться чужими жизнями, но будь возможность, он бы каждую собаку отсортировал в Рай и Ад. Так он и смотрит сейчас на неё, словно провожая в Ад. — Это что такое? А ну, пошла! Еле державшуюся на ногах женщину швыряют в коморку с техническим мусором. Там ей и место, а на следующей станции её и выбросят. Лишние эмоции – это то, что Чонгук не любит показывать, но признаётся – сорвался. Прикусив щеку с внутренней стороны, его голова до сих пор остаётся горячей от осознания насколько всё плохо в стране. Бедные люди были, есть и всегда будут. Но миру не нужны бедняки, которые дальше этой черты ничего не видят, никаких стремлений. В живых звуках, стучаниях колёс по рельсам и разговорах мужских и женских становится мутно. Веки тяжелеют. Действительно, он спал сегодня всего ничего – от силы пару часов. Для такого большого организма, тела, сон должен быть здоровым, по-другому он не восполнит эту нужду. В огонь подливает масло ещё чей-то нежный голос. Его еле слышно, но это несомненно девушка, поющая колыбель. Чонгук видит в своей голове как она шлёпается губу об губу, пронося меж зубов ласковые ноты. Нет, он не разбирает слова, ему это и неинтересно. Дети. Интерес всё-таки взял верх. Чон подался вперёд, кое-как вылез из рассадника перегара, очертил свою территорию рюкзаком, который не смел кто-либо трогать. Всего глазком, да и подышать хотелось уже чем-то свободным. — Чш-ш.. - совсем юна. Ей от силы лет восемнадцать. На её руках свёрсток тёплого одеяла, а спрятано там маленькое круглое личико. Судя по размеру, ребёнку отроду пару месяцев, но Чонгука это вновь не особо интересует. Дети. Всегда нравились. Дворовым проказникам Чонгук часто улыбался, раздавал завалявшиеся гостинцы, помогал чем мог. Но не думал никогда о своём потомстве. Точнее, было бы неплохо пойти по стопам отца – породить защитника, вырастить подобно себе и провести остаток жизни где-то рядом с ним. Но, зачем? Чонгук сам себе клятву дал, что дети лишь от жены, жену лишь по любви, а любовь настоящую. Такая настоящая редкость. Вскоре, Чонгук собирает средним и большим пальцами волосы назад, продолжая опираться локтями на выступающий оконный бортик. Отнюдь, песня завораживащая теперь кажется дешёвым выступлением насмех и не более. Быстро же надоела. К обеду они останавливаются в Токио.Столица Японии, г. Токио. 1910 г.
Пешим ходом они добираются до огромных ворот, чьи обивки пестрят золотом, дороговизной, роскошью в красно-чёрных тонах. Чонгуку тошно от такого желания показать свою любовь траты казны на такую безвкусицу, но сказать он ничего не может. Только сплюнуть себе в горло, как хотел бы сплюнуть Императору на стол. Третьего лишнего оставили на станции, он не потеряется, а как отрезвеет, то хвостом метнётся за ними. На один рот меньше, уже радует. — Должно быть, волнуетесь? - гордо спросил тот, чей тембр напоминал обращение свысока. Как персонаж из книги, как гордый лебедь, но ни в коем случае не прекрасный. — Ни в коем разе, - холодно ответил Чонгук, ведая правду. Совершенно всё равно, не ему ли известно зачем он здесь и кто с кем разговаривать будет, упрашивать о долге Отечественном. Больше вопросов не последовало. Все поняли, что с этим не выпьешь, не подружишься, выгоду не найдёшь. — Уже ожидает, - очень органично кланяется прислуга, спрятав руки по разным рукавам юката. Все поняли о ком шла речь. Тяжёлая, словно ворота дверь, отворяется за одно массивное присеребрянное кольцо. В центре зала восседал 122-ой император – Мэйдзи. Брови хмурые, густые, а выражение лица настойчивое. Не в духе или день выдался тяжким? Других у правителей и нет. На поднявшейся правой руке он повёл пальцами в сторону коридора, что означало "оставьте". Остался как ни странно один Чонгук, о котором был наслышан великий Мэйдзи. Мужчина потёр подбородок, смотря сквозь стол и только потом поднял глаза в немом контакте. Наверняка говорить не хотел, но собирался. — Не вы ли собираете обрушить небеса на землю? - по-простому говорит Чонгук, садясь за стол, - Видать правду говорю, коль могу судить по вашему взгляду. — Вы проницательны, Чон Чонгук. — Нисколько, - покачал головой Чон, словно беседуя с другом. Вскоре, в непонятном такте он застучал пальцем по дорогому дереву, - Чон Чонгук. Знакомая фамилия. Её я перенял у своего отца, что служил вам верой и правдой. Помнится мне, что он вне службы благородно отзывался о вас. — Что уже о покойниках говорить? Чонгук напрягся. — ..когда живые есть. Тяжёлое молчание разбивает стук дна керамики. Чонгуку предлагают выпить. — Извольте, не задабриваю. — Не пью. Второй вздрогнул седоватой бровью, но ухом не повёл. Что ж, когда речь становится такой прерванной, объектом разговора становится предстоящая война. В планах – разгром Чосона, полный контроль над ним, как колонией. Во время всей беседы Чонгук ухмыляется, щеку рукой подпирает, ногу за ногу цепляет, чувствуя себя на удивление уверенно. Он не чувствовал себя в опасности, а пусть и так, что с того? — Интересно, - коснулся посудины Чонгук, вертя её сначала по дереву, а потом уже в воздухе, прямо перед своими глазами. — Вы прекрасно знаете с какой целью я всем этим делюсь. После услышанного вы обольётесь славой или ваша голова падёт на сырую землю. Третьего в этой ситуации не даётся. Так какой же приказ мне отдать? Чонгук славно посмеялся. Словно спектакль, в котором конец хорошим быть не может. Друг другу не уступают, тона держат выше плеч, но только Чонгук единственный осознаёт и глумится над этой серьёзностью. — Как будет угодно, - невзначай буркнул Чон, вдыхая и сразу же отодвигая содержимое от себя с недовольным видом. На этом заканчивается перепалка под видом мирной беседы, в конце которой смерть распишется собственноручно.Корея. г. Нампхо. 1910 г.
Даже не верится. Сквозь апрельскую тоску просачивается самый добрый день, который только мог ждать Тэхён. Спозаранку он уже перебрал рис, как ночью перебирал мысли о Хёсоке, а сейчас бежит на улицу подстать ребёнку, увидевшего благоприятную погоду. Ким живёт здесь с рождения, с отцом. Мама не тянулась вслед за детской рукой в надежде словить бабочку, что дни свои считает; не считала волос сыновьих; не пела по ночам и не жила. Тэхён не знает своей матери. Потому что она не жила. Убитый горем отец после смерти возлюбленной поник всем своим духом. То́лько его коснулась новость о смерти роженицы, Тэхён стал причиной боли. Чудовищно похожей улыбкой, вельветовым голосом, повадками столь хрупкими он в одночасье разбивал мужское сердце. Он любил. Безумно любил девчонку, что бросилась в его объятия, променяв юность на привязанность вечную. Вечную посмертную привязанность. Тэхён, будучи малюткой, часто забегал на колени к отцу и просил рассказать о маме, которая "уехала отдыхать". «А почему?» Отец молчал, тихо поглаживая редкие чёрные волосы. — Волосы у неё мягкие-мягкие, что с пшеницей по цвету сравниться могут; взгляд всегда влажный, отчего живой и робкий. Всегда, когда смотрел на неё – жить хотел. Укрывать её бледную кожу тонким пледом. Считать сколько теней падает на её выступающих тонких руках. Слушать, Тэхён. Слушать хотелось её голос, что сердце моё топил и грел. Но чем старше становился сын, тем реже в доме стали пробегаться мягкие комплименты, тоску хранящие. Так Тэхён потерял и отца. Его оболочка каждый вечер сидит у окна, но глаз с пола не сводит, боится. А душа давно умерла. Белки пожелтели, губы ссохлись, лицо сморщилось и постарело. С любимой их разделяло -цать лет, но в душе он всегда оставался молод рядом с ней. По зову души пара резвилась как молодые и разносили по полевым цветам звонкий смех. У девушки был слишком узкий таз, по её согласию было сделано кесарево сечение. Сама по себе она кружила над землёй, питаясь солнечным светом и цветочным воздухом. И не раз девушка смеялась в свою ладонь, когда начинала фантазировать о своей уродливой старости, когда ей суждено будет стать дряхлой и слабой старушкой. Но она умерла прекрасной. Красавицей. Как сама отчасти того и желала. — Отец! - окликнул Тэхён перед выходом, оборачиваясь через плечо. В детстве он всегда отчитывался куда и зачем идёт, по какому поводу плачет или смеётся, с кем имеет дружбу и вражество. Мама перед кончиной велела беречь ребёнка как жизнь свою, но как и жизнь – Тэхён стал просто тенью, что мелькает иногда в глазах. Мужчина, застывший в вечной позе, сидя со слаженными в замок руками, даже не моргнул. Нирвана. Тэхёну остаётся только сжать губы и прогнуть брови, скрываясь в солнечных лучах. Он знал, что его чёрные волосы – не материнский блонд, а карие глаза – отцовская наследственность, ведь мама была голубоглазкой (Ким старший до сих пор гадает что за редкостный камень он раскрошил в своих руках). Но они были слишком мягкосердечными, которые в огонь за других кинуться готовы, лишь бы уберечь. Тэхёновы волосы облились ярким светом – теперь он свободен от яда, распространяющегося отцовским взглядом.