Хвостатый детектив

Florence and The Machine — » Spectrum» Утро. Яркое солнце, пробивающееся из-под штор, шум проснувшегося Лондона и извечный запах выпечки из кафе, что на углу. Просто. Все просто и отчего-то до иррациональности правильно. Шерлок спит на его груди, положив хвост рядом и прижав уши к голове, а Джон не сомкнул и глаз. Неизвестность. Джон прикрывает глаза, не сумев изгнать из груди это щемящее, неприятное чувство, сворачивающее все внутренности в тугой узел, заставляющее сердце биться быстрее положенного. Хотя, Джон никогда не был нормальным. Страх. Он громко выдыхает, нарушая тишину в комнате и проводит рукой по лицу, словно пытаясь стереть с него все сомнения, словно убеждая себя — сегодня все будет хорошо. Но почему-то самовнушение не действовало. — Джон, перестань думать. — Хрипло произносит Шерлок, еще не до конца проснувшись. — Я думаю? — Джон немного приподнял голову над подушкой и взглянул в серебряные глаза детектива, подернутые дымкой сна. Глаза, что в ярком свете отливают металлом, а в темноте кажутся практически зелеными, в которых есть небольшие пятна охристого оттенка, благодаря которым, при детальном рассмотрении глаза детектива похожи на Вселенную, суженную до невозможно малых размеров. Его, Джона, личная Вселенная. Он упал. Растворился в небытие, в месте, где время идет вспять, а расстояние обращается в ноль. Они в вакууме этой комнаты. В вакууме чувств, дополняющих и разбивающих. — О да, всю ночь. — Шерлок так же детально рассматривает его глаза, но Джон на крови готов поклясться, что тот все сканирует и заносит в папку по имени «Джон Ватсон». — Ну и о чем же я думал? — Ему не терпится подколоть этот гениальный разум. Шерлок смешно ведет ушами и улыбается. — Тебе страшно по поводу сегодняшнего события. Ты не знаешь, что будет, от этого и волнуешься. — И Джон хмыкает, потому что Шерлок оказывается прав, как всегда. — И как ты… А хотя не говори. Стук сердца? — Холмс тоже улыбается. — Делаешь успехи. — Джон так внимательно следит за губами Шерлока, что не замечает, как хвост мягко касается его щеки. И только когда детектив издал звук, отдаленно напоминающий урчание огромного кота на солнце, Джон отвлекся от созерцания этих пухлых, словно нарисованных губ ярко-алого цвета. Джону всегда казалось, что пухлые губы для мужчины — редкость. Что по-настоящему завораживающая красота канула в лету. И тогда он встретил Холмса. С бледной алебастровой кожей, пронзительными глазами, фигурой, словно высеченной из камня, и губами, настолько объемными, словно он долго целовался, и такими кроваво-красными, будто Холмс действительно вампир. Но вампиров не существует, одергивает себя Джон. — Что ты делаешь? — Спрашивает Ватсон и перехватывает хвост пальцами, целуя самый кончик, заставляя детектива подавиться воздухом. — Изучаю, — и Джон действительно задумывается, а не умеет ли Шерлок читать мысли. — Не умею. — Говорит Холмс, смотря на свой хвост в руках блоггера. — Ты издеваешься?! — Восклицает Джон, несильно дергая Шерлока за хвост, от чего тот слегка выгибает спину. — Идиот, — Беззлобно выдает детектив и выдыхает остаток фразы Ватсону в губы, — у тебя все на лице написано. Первый их поцелуй Джон бы мог сравнить с взрывом в тишине. Оглушительно громко, невозможно ярко. Так, что подкашивались ноги и плыли перед глазами пятна. Простое детское прикосновение, а в животе уже взрывались бабочки. Не для того чтобы умереть — переродиться и засиять с новой силой, опаляя все внутренности своей огненной силой. Второй поцелуй был похож на шторм. Вверх и вниз, не зная, долетишь ты живым или уйдешь под воду. Он тонул. Тонул в неловких движениях языка друга, а потом выплывал наружу, чтобы глотнуть воздуха. По-звериному грубо, сталкиваясь зубами. В них кричали первобытные инстинкты — пометить, заклеймить, мое, моя собственность. Ему все казалось мало, н е д о с т а т о ч н о. Нужно было больше, чтобы из этой гениальной головы напрочь стерлись все мысли, чтобы он только и мог, как выстанывать его имя, так, как не умеет это делать никто, «Джо-о-он» с растянутой гласной, практически не слышной буквой «н», шипящей «ж» и такой твердой «д». Эти губы просто созданы для умопомрачительных стонов и криков. А третий поцелуй был несравним с двумя предыдущими. Словно вся нежность и любовь, на какую только был способен детектив была собрана в сосуд, а сейчас он треснул, затапливая Джона в теплоте и карамельно-сладком удовольствии. Это было нереально, невозможно, если бы Джон сейчас сам не находился под навалившимся на него Шерлоком и не растворялся, умирал в этих ощущениях, он бы не поверил. Теплые, слегка неловкие и упоительно сонные губы прижимались к его губам, выражая клятву — я буду рядом. И не только сегодня, всегда, до конца дней. Просто, не спрашивая разрешения, «я буду рядом, хочешь ты этого или нет». И Джон хотел остаться навсегда со своим неугомонным соседом. Поэтому, отвечая на этот нежный поцелуй, без какого-либо намека на страсть, он мучительно медленно понимал, что без Шерлока не сможет жить. — А теперь спи, — Прошептал Холмс ему в самые губы, и Джон даже попытался ему ответить, но не смог, проваливаясь в темноту сна и давая своему измученному сознанию отдохнуть.

*** ***

Джон открыл глаза, медленно пытаясь привыкнуть к яркому свету. И потом почувствовал, что что-то активно мешает ему спать. — Что за?.. — Прохрипел Джон, с удивлением рассматривая открывшуюся картину. Шерлок, с безбожно вызывающей распахнутой рубашкой и в одних штанах лежал поперек его живота и… игрался с собственным хвостом, издавая звуки в самом низком регистре, отдаленно напоминающие урчание огромного кота. — Шерлок? — Тот с явным неудовольствием оторвался от процесса, но стоило ему заглянуть в глаза своего преданного доктора, как детектив улыбнулся и выпустил хвост из цепких пальцев. — Добрый день, доктор Ватсон, — Он снова посмотрел на хвост и нахмурился, — Джон, я ничего не могу поделать с этой штукой, она такая… — Остаток фразу потонул в бархатистом рычании, и Холмс, о, Боги, всегда сдержанный Холмс начал кататься по кровати, ловя собственный хвост. — Шерлок! — Хохоча, воскликнул Джон и словил обе руки извивающегося детектива. Тот выглядел таким обиженным, словно действительно был котом, у которого отобрали вязанную мышь. — Шерлок. — Уже тише пробормотал Джон и прильнул к манящим губам детектива. Он целовал его в четвертый раз. И этого оказалось достаточным для осознания того, что за своего неугомонного соседа он продаст дьяволу душу, умрет и не задумается. — Джон, я бы с удовольствием продолжил, но… — Шерлок, оторвавшийся от его губ выглядел таким растрепанным, что у Джона сердце забилось быстрее и захотелось прижать друга еще крепче, хотя куда уж. — «Но» что? — Джон приподнял бровь, стараясь подражать Холмсу, но его попытка с треском провалилась, и он сдавленно захихикал. — Уже час, а добираться до Лестрейда по таким пробкам… как минимум полчаса. — И Шерлок с хохотом наблюдал, как Джон, неудачно выпутавшись из одеяла и чуть не упав, носится по комнате, одеваясь.

*** ***

— Ребята, я не знаю, что за дерьмо вы тут устроили! Да и никто из моей группы не знает! Весь Скотленд Ярд с самого утра шепчется о том, что же случилось! А знаете, что?! Тут сновали высоченные верзилы и таскали все это собачье дерьмо! И почему ни один из вас никогда не может меня предупредить нормально?! — Грег рвал и метал. И это слабо сказано. Он метался по кабинету, заламывая руки и смотря на новый компьютер, что установили на месте старого, небольшой микрофон, кучу бумаг и небольшой блокнот, исписанный даже на обложке. Они приехали в Скотленд Ярд три минуты назад и уже попались под горячую руку инспектора. Шерлок, все утро льнущий к Джону (то хвостом проведет по скуле, то рукой прикоснется, то прижмется, а то и вообще обнимет), сейчас отставил свой стул подальше ото всех, сел на него с ногами и имел такой отрешенный вид, что даже Андерсон бы понял, что детектив сейчас в своих Чертогах разума. Но Лестрейда это ни капли не волновало, и он упорно продолжал кричать на всех и вся. Даже Донован досталось. — Грегори? — Аккуратно прервал его Джон. — Что еще? — Инспектор медленно выдохнул и опустился на свое кресло, бездумно уставившись в одну точку. — Должен был прийти конверт… — Лестрейд посмотрел на Джона и снова вернулся к столу, чуточку наморщившись от неудовольствия. — Был конверт. Кстати, именно тебе адресован. Джон принял у друга конверт и сел на стул, медленно вскрывая бумажное изделие. Ему хватило минуты, чтобы прочесть все, тринадцати секунд, чтобы до него дошло и трех секунд, чтобы издать отчаянное «Не-ет!». Холмс дернулся из своего насиженного места и в мгновении ока оказался за спиной Джона, перехватывая его кулак и проводя хвостом по щеке. — Пипец, — Вскрикнула Салли, так неловко оказавшаяся в дверях.

*** ***

Он снова был там. В Афганистане. Он ненавидел это место и любил до боли в груди, до слез в глазах и скрежета зубов. Кровь. Крики. Выстрелы. Боль. Там было солнце, но оно, как и вся природа вокруг, словно старалось изгнать все живое с израненных земель: жаркое, злое и ослепительно-яркое. Там была радость. Неправильная радость. Каждый понимал, что этот день может стать последним, и предавался всему, что было запрещено в простой жизни. Он помнил проституток по пять фунтов за ночь, белый рассыпчатый снег* и море алкоголя. Дешевого алкоголя, которое и пойлом-то назвать язык не повернется. Он помнит боль. Свою или чужую, неважно. Он помнит пальцы, царапающие землю, сдирающиеся от этого ногти, дрожащее тело и слабые ноги. Он помнит кровь на пустынной земле. И чувство, словно эта земля рада вражеской крови. Он готов разбить лицо каждому, что позволит себе сказать, будто он прошел войну, а теперь должен быть нормальным. Потому что после такого не становятся обыкновенными. Он пережил голод, боль, страх и пытки. Он сошел с ума. Он опять там, в Афганистане. На голове каска, за спиной вещмешок, в руках винтовка. Он борется против них — мнимых врагов. За стенами вражеской крепости такие же люди. Он знает, что ему будет страшно, но сейчас, пока снег еще дурманит голову, он готов воевать. Воевать, пока она поет про войну. Воевать, лишь для того, чтобы потом снова услышать ее голос и игру на гитаре.

*** ***

Привет, Джон. Мне так жалко, что я могу написать все, только так. Мне бы безумно хотелось бы с тобой поболтать как тогда, помнишь? Я каждую ночь вспоминаю наши безумные дни на войне. Ты так смешно бастовал против того, чтобы я пела, а потом сам играл на гитаре. Джон, знаешь, единственное, о чем я жалею, что меня ранили. Но за три года я кое-что нашла. Помнишь, как я рассказывала про маму и сеть Мориарти? Я нашла ее большую часть. Я хочу их уничтожить. Ты мне запретил тогда спеть, когда талибы напали ночью на наш перевалочный пункт. А сейчас я исполню свою мечту. Я спою под штормовым ветром. «Назови меня по имени, И каждый оттенок засияет, Смотри, мы светимся, Теперь нам неведом страх.»

*** ***

Она приехала с новобранцами и первой выскочила из грузовика. У нее были рыжие короткие волосы и бордовые ногти. «Не продержится и трех дней» — мрачно сказал кто-то сбоку. Но он не поверил. В ее глазах было сумасшествие. Первое, что она сказала, были слова о игре на гитаре и о том, что она умеет петь. При первом патрулировании, она завалила четверых и пятого повалила в рукопашной. «Ну мы и ублюдки», — восторженно прошептала она. Она пела как ангел. А двигалась подобно греческим нимфам. Курила как паровоз и предпочитала девушек. Она постоянно смеялась и общалась исключительно с Джоном. Обстрелы она называла штормовым ветром, и, смеясь, отстреливалась. Она была сумасшедшей.

*** ***

Все напряженно смотрели на побелевшего Джона. Он тяжело дышал и зажмурился, не отвечал на происходящее и не обращал ни на кого внимание. — Джон? — растерянно пробормотал Шерлок, как часы пробили дважды. Экран включился и все увидели девушку в красивом платье. Она стояла, прижимая к груди руки, освещенная лучом света и смотрела прямо на них. — Джон, — Тихое из приемника, — скажи мое имя. И тот, не размыкая глаз, твердо произнес: — Эмили.

*** ***

Все находящиеся в кабинете Лестрейда со страхом смотрели за происходящим на экране безумием. Девушка пела, но лицо ее было искажено маской ярости. — Сумасшедшая, — Прошептал Андерсон, завороженно смотря на фигуру. Она пела: «Когда мы впервые здесь оказались, То были холодны и прозрачны, Наша кожа была бесцветной, Мы были такими легкими и тонкими, словно лист бумаги.» И Джон плакал. Она пропела это заново, и он закрыл лицо руками, опустившись на колени. Но когда она попросила его произнести ее имя, то голос Ватсона звучал как никогда ровно. Когда Джон впервые произнес ее имя, то темнота с экрана стала отступать, а в самом конце помещения обнаружился скорченный человек в стеклянной камере. Детектив узнал в нем Морана. На второй раз на стенах появились спроецированные изображения. На третий в стеклянный куб с единственным пленником стал поступать плотный газ. На четвертый, камера показывала только стены, где шла демонстрация ужасов войны и влияния на эту войну Мориарти. В пятый раз все смотрели на то, как двух людей на камеру пытают. —Нет, — кричит тот человек, что справа, — не трогайте его! Джон! Джон! Ты меня слышишь? Нет! — И голос этого человека становится неслышным, из-за крика второго. В шестой раз никто не может сдвинуться с места и все просто смотрят на безумие одного человека. Джон, скорчившись, валялся у ног детектива. Он снова там. В месте, что так отчаянно хотел забыть, что снилось ему слишком часто, напоминая болью во всем теле. Место, где страх и боль — единственное, что пока дает жить. Просторная комната с бетонными стенами и единственное круглое отверстие сверху. Они сидят тут уже второй день. Он помнит, как в первый раз ему загнали раскаленную иголку под ноготь. Ему кажется, что в тот день он сорвал голос. Он помнит, как на ногах ногти сдирали живьем, а потом давали свободу на пол часа и кидали бинты, а он перевязывал их тела, шепча что-то, обезумев от боли. Он помнит, как их подвесили за руки под потолком и избивали перчатками с железной крошкой. Он тогда впервые понял, что такое черные синяки. Она кричала, что ничего не знает, он как мантру повторял ее имя, а потом выкрикивал, что он всего лишь военный врач, что он и не должен ничего знать. Он помнит, как разодрал мясо на пальце, согнув палец с иголкой. Тогда он впервые увидел свою кость.

*** ***

Шерлок на протяжении всей этой демонстрации отчаянно пытался думать только о девушке и ее местонахождении, а не о Джоне, скорчившемся у его ног и повторяющем по приказу имя Эмили. Он хотел не думать, но не мог, ведь хвост дрожал, а ушки прижимались к голове от страха. — Заброшенный кирпичный завод на юго-западе, — Выдохнул он, падая на колени и прижимая к себе Джона, забираясь кончиком хвоста под свитер. Он отдал бы все на свете, лишь бы вырвать Джона из цепких лап кошмара. Он снова был там. В Афганистане. Злое солнце нещадно пекло, но откуда-то дул свежий ветер, и приносимые им слова грели душу. Ветер пел его имя. Низко, красиво, бархатно. Он даже позволил себе улыбнуться. Он знает этот голос. И эти губы, что так отчаянно прижимаются к его собственным. — Я люблю тебя, Шерлок, — шепчет от и чувствует влагу на своей щеке. И в ту же секунду звучит выстрел. Кровь распускает свой алый цветок смерти на его плече.